"Георгий Николаевич Владимов. Не обращайте вниманья, маэстро" - читать интересную книгу автора

итальянцах...
- Ну, итальянцы - те что ни попади переводят, - вставляла дама.
- А эти-то долго, англичане, держались. Привередливые! Но с тех пор-то
мы выросли! С прошлой книжечкой не сравнишь, романище мирового класса.
Ребята в фотоотделе куски почитывали - прямо так хвалят! Если мы тогда на
аванс в две тыщи фунтов согласились, так теперь и с четырьмя спешить не
будем. И со Штатами поторгуемся! Хотя они и так хорошо отвалили, а можно и
больше с них содрать. - Слышалась искренняя гордость возросшим талантом
наблюдаемого и затем - вздох почти горестный. - Да-а... И почему это я
романы не пишу? Все - статеечки, статеечки на злобу дня.
- Кто-то же должен и на злобу,- утешал Коля-Моцарт.- Вы не менее важное
делаете.
Мордастый, однако же, на лесть был не падок и коротко перебивал:
- Бельгиец был?
- Час проговорили с четвертью, - ответствовал Коля. - Мы едва успели
кассету сменить.
- Что-нибудь вынес?
- Отчетливо сказать нельзя.
- А какая у нас техника? - жаловалась дама. - Одно мучение!..
- Да, и этот черт бельгийский берет так ловко, что и не зафиксируешь. А
ведь он-то, я чувствую, и передает. Вот бы кого по-крупному опорочить!
- А Хельсинки? - спрашивал Коля. - За письма его ж не выдворишь.
- Что Хельсинки? Его на иконах надо подловить. Большой любитель нашей
старины! Кто еще был?
- Из посольства Франции - на машине с флажком.
- Один шофер или кто поважнее?
- Шофер.
- Ну, это он приглашение привозил - на четырнадцатое, день Бастилии.
Этот вряд ли чего взял для передачи, французы - они осторожные. Кто еще?
- Ахмадулина приезжала на такси.
- Беллочка? - оживлялся мордастый. И опять вздыхал печально. - Да,
слабаки эти официалы, только она его и посещает. Луч света в темном царстве.
О чем говорили?
- Хозяина не застала, с женой поболтали полчаса. Все насчет
приглашения: на дачу в Переделкино, в субботу.
- Ясно. Стихи новые почитаем. И напитки, конечно, будут - умеренно. По
уму.
- Сапожки немодные у нее, - вставляла моя дама тоном сожаления, но
отчасти и превосходства. - Наши таких уже сто лет не носят. И шапочка -
старенькая.
- Так ведь когда у нее Париж-то был! Пять лет назад. Теперь она себя
опальной считает. Не считала бы, так и сапожки были б модерные, от Диора.
Черт бы побрал эти деревья, из-за которых не видно стало подъезда! Была
Ахмадулина - и я прозевал ее. Я не сбежал вниз, не протянул ей последнюю ее
книжку для автографа, не высказал, чту я о ней думаю. А если и правда, что
"поэт в России - больше, чем поэт", то, может быть, наше безвременье назовут
когда-нибудь временем - ее временем, а нас, выпавших из летосчисления, ее
современниками? Но про меня - кто это установит, где будет записано? Мы себе
запретили вести дневники, мы искоренили жанр эпистолярный, по телефону лишь
договариваемся о встрече, а встретясь, киваем на стены и потолки, все важное