"Георгий Николаевич Владимов. Большая руда" - читать интересную книгу автора

как там у них...
- Сходите, - посоветовал Мацуев. - Только не одни там в Белгороде
болельщики. Мы тоже как-нибудь за это дело болеем...
Хомяков нерешительно двинулся по грязи, широко разнося длинные ноги в
забрызганных брюках и баскетбольных кедах. Плащ свисал с его лопаток, как с
вешалки. Затем он остановился.
- Мацуев, слушай-ка, все-таки как только кончится, не засиживайтесь.
Договорились?
- Мы-то не засидимся, - пообещал Мацуев. И добавил, понизив голос: -
Завял парнишка на корню. Нервничает. Да оно и понятно, своей-то руды не было
у него еще, только в институте про нее учил. А в институтах чему их там
обучают? Не разбери-пойми...
Дождик поморосил еще час и перестал. Проглянуло скупое матовое солнце.
Но пришлось ждать еще два часа, пока не высохла глина в карьере, и в этот
день ни одна бригада не выполнила и половины нормы.
Так было и назавтра, и день за днем повторялось с унылой точностью
расписания. Комариная морось, пленкой покрывавшая глину, не позволяла людям
пробить окно в руду. Она оставляла им для этого слишком редкие часы.
Пронякину она позволяла делать две или три, от силы четыре лишние ходки, и
когда через неделю выдали зарплату, он получил меньше всех, потому что
должен был сделать больше.
Он стиснул деньги побелевшими пальцами, мысленно грозя кулаком хмурому,
слезящемуся небу. Если б он верил в Бога, он обратился бы к нему с упреком,
но так как он не верил в Бога, он выругал его на чем свет стоит. И пошел
один в поселок мокрой бетонкой и через капающий лес, спотыкаясь в промозглом
тумане.
В этот вечер он нашел на подушке письмо от жены. Он повалился на койку
как был - в резиновых сапогах и ватнике, - чего никогда с ним не случалось,
и, жуя папиросу, наискось разорвал конверт.
"Витенька, дорогой ты мой, - писала жена крупными детскими буквами,
падающими в конце строки. - Уж не знаю, как мне тебя благодарить, что не
забыл, прислал известие. А то отец психует, и мамаша с ним теперь заодно,
говорят: твой от тебя сбежал, загулял там, поди другую нашел. Ищи и ты,
говорят, себе другого, пока не поздно. Уж очень ты им поперек горла. А кого
мне искать, я же знаю, ты и погуляешь, а меня все-таки не позабудешь. Потому
что вместе многое пережито. Витенька, я так за тебя рада, за твои успехи, не
за себя уже. Хоть ты и говоришь, что я еще ничего, но ты ведь еще молодой
совсем, тебе пожить хочется, погулять, и кто же тебя за это упрекнуть может?
Витенька, я все сделаю, как ты велишь, вот только напарнице все передам, она
у меня толковая. И кровать с шифоньером, конечно, продам, чего же за них
держать-ся, и приеду к тебе, конечно, Витенька. Куда же мне еще, как не к
тебе?.."
Больше он не стал читать. Он закинул руку с письмом за голову, и курил,
и слушал, как шумит гроза.
Сколько ни жил Пронякин на свете и сколько ни колесил, он ни разу не
видел таких гроз, какие по ночам бушевали здесь, над магнитными массивами
курских аномалий, когда небо, взорванное густыми и сочными, ветвистыми
молниями, становилось ослепительно белым на несколько долгих мгновений, так
что можно было разыскать в грязи наперсток, а от репродуктора, который
забыли выключить, разлетались длинные серебристые искры. И грохот грома был