"Лесные дали" - читать интересную книгу автора (Шевцов Иван Михайлович)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВЕСНА

Быстро, незаметно и благополучно, без порубок, пролетела для Ярослава зима. Уже в начале апреля талый, рыжий от иголок снег лежал только в хвойном лесу, куда с трудом проникали солнечные лучи, а в березовых рощах он сошел как-то даже незримо, враз, когда легкий, терпкий пар пополудни курился над серой, плотно прижатой к земле пленкой из прошлогодней листвы. На кустах орешника появились скромные, неброские сережки, пошел березовый сок, и среди осин сиреневыми звездочками зацвело волчье лыко. Лес постепенно наполнился певчей птицей. Кроме зимовавших здесь синиц и поползней, шумных, крикливых, прилетели дрозды и зяблики и огласили мир своими звонкими, неистовыми трелями. Зяблики-самцы, нарядившись в свадебное, яркое оперенье, целыми днями перелетали с дерева на дерево, горланили бойкие, хотя и однообразные песни, развлекая своих подруг, которые в это время хлопотливо и неустанно вили гнезда. Нелегкий физический труд хитрые женихи оставляли покладистым подругам, которых они радовали и вдохновляли пением. Другое дело у дроздов: днем они оба - и самец и самка - трудятся над созданием гнезда, а под вечер самец забирается на вершину самого высокого дерева и, глядя на алую хрупкую зорю, начинает петь гимн любви. Он свистит, щелкает, журчит, звонко, раскатисто, выхваляется перед подругой и перед другими дроздами, оглушающими лес звучными трелями. Старые дрозды, слышавшие прошлым летом соловья, стараются подражать маленькому голосистому чародею, молодые учатся у старших. Иногда картавят, срываются. Но ничего - пройдет день, Другой, минет неделя, самка сядет на яйца, и тогда они станут услаждать ее слух пением весь день, от зари до зари, со временем голоса их окрепнут. А там и соловей прилетит, удивит и очарует.

Как и многие горожане, Ярослав не знал птиц, не мог отличить зяблика от дрозда не только по голосу, но и по внешнему виду, не говоря уже о разных пеночках славках, овсянках и прочей певчей птахе, обитающей в лесах. Очарованный, ходил он по лесу, пил большими глотками хмельной весенний настой воздуха и наслаждался птичьим оркестром. Сердцем он чувствовал, как оживает природа, интуитивно, но почти физически ощущал в ней таинственное и благостное движение - в набухающих почках, в зеленеющей траве, в цветении подснежников, ивы и волчьего лыка, в хрустальных каплях березового сока, в неистовом оживлении пернатых, чей шальной восторг передавался и ему самому.

Зорким глазом художника он видел богатство цветовой гаммы, замечал, как ежедневно меняются тона, краски и оттенки, как амфитеатр березовой рощи из сиреневого становится розоватым, потом на нем появляется бледно-зеленый, какой-то зыбкий, подвижный отлив. Видел, как глянцево-изумрудно лоснится кора осин, как ель выбрасывает нежные светло-зеленые кисточки молодых побегов, которые с удовольствием жует Лель; как голубой марлей покрываются шапки сосен. И он находил ежедневно час для живописи. К досаде своей, замечал, как меняются тона - не только от перемены погоды и освещения. Просто весна ежедневно накладывала на окружающий мир все новые и новые краски. И когда писал, неизменно думал об Алле Петровне. Он не виделся с ней с того февральского концерта, жаждал встречи, но не искал, а даже избегал ее.

И вот они встретились случайно на улице Словеней под вечер, в самый разгул весны, когда шумно лопаются почки черемухи, а длиннохвостые дрозды начинают воздавать хвалу уходящему дню. У Аллы окончился последний урок, и она торопилась домой, Ярослав возвращался из магазина и никуда не спешил. Алла была в легкой светлой куртке из мягкого кожемита, в синем мохеровом платке, из-под которого на лоб выбивалась красивая каштановая челка. Они оба внутренне ахнули, пораженные неожиданной, но такой желанной встречей. Лицо Ярослава залил румянец смущения, серые глаза Аллы заискрились.

- Не виделись целую вечность… - пробормотал Ярослав. - Я хотел вам сказать… Я готов исполнить вашу просьбу…

- Мою просьбу? - удивленно нацелилась она широко раскрытыми глазами и деликатно высвободила свою руку из его горячей ладони.

- А помните - беседа со школьниками о лесе? Забыли? - Ярослав улыбнулся.

- Ах да! Только я совсем не забыла. Вы сами назначили время - май. Я сказала ребятам, они ждут.

- Ну что ж, я готов, - быстро перебил он. - В любое время. Приказывайте. Я - солдат.

- Очень рада. Давайте назначим день и час.

- Может, все-таки, в самом деле, в мае, когда станет совсем тепло и зелено? Пойдем с ребятами в лес и поговорим на природе. Чтоб наглядные пособия иметь под рукой.

- Ну конечно же только так! - живо подхватила она.

Они стояли на улице, и окна домов со всех сторон пялили на них любопытные стекла. Много ли скажешь под такими пристальными взглядами? И как часто бывает, они говорили совсем не о том, о чем надо бы сказать за эти короткие минуты.

- Как ваши рисунки? - поинтересовалась Алла. - Много нового?

- Кое-что есть. Весенние, - с обычной своей застенчивостью ответил Ярослав. Он понимал, что живопись его в профессиональном отношении слаба, и занимался ею исключительно для себя, для души.

- Жаль, что я не могу посмотреть, - сказала Алла.

- А почему? Пожалуйста, заходите, буду рад, - вырвалось у Ярослава.

- Что вы, разве можно? Замужняя женщина идет в дом к холостому одинокому парню. Что скажет свет?

Ярослав об этом не подумал. Проговорил в замешательстве:

- Да нет, вы, пожалуйста, с Валентином Георгиевичем… Потом, на днях приезжает Афанасий Васильевич, и я уже не буду одиноким.

Алла посмотрела на него долгим взглядом и отрицательно покачала головой, ничего не сказав.

Они расстались со словами, в которых было много надежды и тайного смысла.

- Значит, в мае, в лесу?

- В теплый солнечный день.

К вечеру слегка подмораживало, воздух становился прозрачней, голоса птиц звонче, а на западе загорался закат во все небо, один из тех закатов, которые встречаются в здешних местах довольно редко и только по ранней весне в ясную погоду, когда природа, проснувшись от зимней спячки, изумленно и зачарованно смотрит на мир, будто видит его впервые. Поглощенный впечатлениями от встречи, Ярослав миновал околицу села и вдруг замер, потрясенный необыкновенным видением: небо во всю необъятную ширь горизонта зацвело сиренево-алыми полосами, переливчато дрожащими и как бы исторгающими не только величавые, праздничные густые краски, но и торжественные звуки. Вся западная половина неба полыхала пламенем вселенского пожара, и чем ниже опускалось солнце, тем багровей и гуще наливался закат и плыл по горизонту на север и юг, и потоки его, слившись на востоке, густели и ширились, поднимаясь к зениту, где на серо-голубом фоне, точно вещее знамя, металось подожженное тревожными сполохами облачко. Краски плавились, переливчато менялись от ярко-алого до лилового и своим отсветом красили косогор, березовую рощу, дальние строения и даже вершины соснового бора. От невиданного зрелища у Ярослава захватило дух. Ощущение бесконечности мироздания, таинств вселенной, неразгаданных явлений нашей планеты - все это разом нахлынуло на него, заполнило сердце и разум. Он стоял завороженный и растерянно смотрел на горизонт, потом бросил взгляд на село и мысленно обратился к Погорельцевой, призывая ее разделить с ним восторг перед редкостным явлением природы. Уже потом, спустя несколько минут, у него появилось желание сохранить эту картину на холсте, но тут же он осознал тщетность такого желания, потому что не в силах был передать все, что видел и чувствовал, и, быть может, впервые так явственно ощутил свою беспомощность как художника и одновременно понял могучую силу таланта. "Ведь тут, пожалуй, важно не скопировать природу, а передать ее состояние, донести до зрителя свое настроение и заставить его так же волноваться, как и ты, увидеть мир твоими глазами - вот что главное", - обрадовался Ярослав неожиданно найденной мысли и медленно побрел проселочной, мало наезженной дорогой, уходившей в лес.

Закат догорал золотистым огнем, на его фоне четко рисовались черные линии безлистых веток, а впереди, в лесу, разноголосо неистовствовали дрозды. Потом сразу все исчезло, как только он услышал вкрадчивые, приглушенные звуки пилы. Они то утихали на несколько минут, то с явственной торопливостью возникали вновь. Нетрудно было догадаться, что человек пилит воровато, с опаской. Ярослав мгновенно повернул туда. Бесшумно и незаметно он подобрался к порубщику с тыла и остановился метрах в пяти, разглядывая щупленького, моложавого человечка в кепке и черном поношенном морском бушлате. Он пилил высокую и тонкую елку обычной пилой-ножовкой. Под бушлатом, как успел заметить Ярослав, болтался маленький топорик. Невдалеке лежали еще две такие же длинные и тонкие елки, спиленные только что, - пенечки их были присыпаны прошлогодней листвой. Порубщик, видно, опытный. И топориком не пользовался - так меньше шуму.

Вот упала, мягко задевая лапами кусты орешника, и третья елка. Человек выпрямился и оглянулся. Встретившись с суровым взглядом Ярослава, он нисколько не смутился и не растерялся. Сказал, дурашливо скаля зубы:

- Привет леснику.

- Делаете хорошую мину при плохой игре? - ответил Ярослав, подходя поближе. - Ну-ну.

- Ай-яй, как нехорошо, - продолжая юродствовать, отозвался порубщик. - Невежливо обращаетесь с трудящимся классом. И чему только учит вас товарищ Погорельцев.

- Давайте знакомиться в таком случае, я здешний лесник. Фамилия моя Серегин.

- Фамилия не ахти, но для такой должности ничего, сойдет. А меня зовут Пашка.

- Живете в Словенях, - умышленно утвердительно сказал Ярослав.

- Каждый живет там, где ему нравится. Тебе, к примеру, у Рожнова понравилось. А вот я ни за что на свете не стал бы там жить. Один в лесу - жутко. И прихлопнуть могут. Запросто. Подстерегут в лесу, обушком по черепу - и привет. Землей присыплют, листом да лапником прикроют, и никакая собака никогда не найдет. У нас народ такой - палец в рот не клади. Люди тут всякие. С ними надо по-хорошему. Или, как говорится, с волками жить - по волчьи выть.

- Это у вас так говорят. А у нас по-другому: волков бояться - в лес не ходить. Вот так-то, Пташка. Вас, кажется, так кличут, если не ошибаюсь. Вы - Сойкин?

Наглый, задиристый тон Сойкина, о котором Ярослав много слышал и от Рожнова и от Погорельцева как о злостном порубщике, и даже его явная угроза не вывели из равновесия: Ярослав давно ждал этой встречи.

- Точно - Сойкин, - удивленно и как будто даже обрадованно воскликнул Пашка. - Смотри-ка, не артист, не космонавт, а все узнают. Значит, личность я. С личностью надо считаться.

- Сочтемся. В суде, - заметил Ярослав, продолжая внимательно наблюдать за Сойкиным и соображая, как с ним сейчас следует поступить.

- Не спеши, парень: до суда тысяча верст. Там, милок, требуют точные факты и свидетелей. А у тебя их нет и никогда не будет. Пташка не дурак. За что ты будешь меня судить? За эти три жердины? А я их не возьму. Чем ты докажешь, что я их спилил? А ежели б ты был сознательный лесник, как, предположим, к примеру, Филипп Хмелько, ты б так рассудил: лес - народное богатство, и пользоваться им должен народ, а не какие-то там жулики. Народ - это я, трудящийся класс. Я ж не просто так, для потехи, спилил, как некоторые туристы. Сарай мне нужен? Или нет? Где курей держать, поросенка? В сарае. Жерди для крыши нужны? Или, ты думаешь, животные могут под открытым небом… Ну и слеги, само собой, потому как без забора и двор не двор. А где их взять? Это тебе и любой пионер скажет - в лесу. А ты говоришь - суд.

Ярослав знал, что на Сойкина уже дважды составляли протокол, передавали дело в суд, но оба раза лесничество проигрывало, так как ответчик умел выкрутиться по формальным мотивам. Один раз диаметр пня спиленной сосны оказался больше, на несколько миллиметров диаметра комля бревна, обнаруженного во дворе Сойкина. Оказывается, предусмотрительный Пашка отпилил кругляк от комля, расколол на дрова и сжег. Вот и возьми его голыми руками. И, конечно, с этими тремя елками Сойкина не поймаешь, и Пашка это отлично понимал, потому и вел себя вызывающе. Однако Ярослав все же решил его подкараулить. Ведь вор. Жалеет несколько рублей, чтоб по закону оформить, купить. Не сказав ни слова Сойкину, он направился домой, слабо надеясь, что Пашка все же возьмет эти жерди именно сейчас, убедившись, что лесник ушел. А дойдет до дома, оседлает Байкала и нагонит Сойкина в селе, со свидетелями составит акт, обмерит елки, пни и все, что полагается.

Возвращаясь в сумерках домой, Ярослав увидел в окнах свет и догадался, что приехал Афанасий Васильевич. И Лель не встречал его, как обычно, у калитки. Соскучившись по прежнему хозяину, верный пес смиренно лежал у ног старика, на вошедшего Ярослава взглянул мельком и с подчеркнутым равнодушием, а когда Ярослав размашисто двинулся вперед, намереваясь обнять Афанасия Васильевича, Лель так грозно зарычал и посмотрел с такой злобой, что пришлось сначала выпроводить его за порог, а потом уже здороваться.

У собак хорошая память. И Лель помнил, что до приезда Ярослава хозяин его никогда не отлучался из дому на такой длительный срок, и потому считал Ярослава виновником долгого отсутствия Афанасия Васильевича и теперь опасался, как бы этот молодой хозяин снова не выпроводил старого из дому. Южнорусские овчарки агрессивны и злопамятны. Живя в семье, они, как правило, признают и слушаются только хозяина, к остальным членам семьи относятся в лучшем случае терпимо, и то, что Лель относительно быстро привык к Ярославу после отъезда Афанасия Васильевича, было скорее исключением из правила. Неожиданная вспышка злобного рычания обеспокоила не столько Ярослава, сколько старика, который лучше знал недоверчивый и свирепый характер своего пса и боялся, как бы он из ревности или мести не покусал парня. И потому посоветовал Ярославу проявить максимум осторожности, миролюбия и доброжелательности к Лелю.

- Постарайся задобрить его. Я вот его выгнал из хаты, поругал, а ты позови, приласкай.

Ярослав вышел во двор, позвал пса, впустил в дом, дал плитку печенья. Лель иронически взглянул на Ярослава, и взгляд этот говорил: "Понимаю - ублажаешь", неохотно, словно делая одолжение, взял печенье и стал лениво, через силу жевать, посматривая на старика.

- Ну будет, будет, - весело и довольно сказал собаке Афанасий Васильевич. - Помирились. Нечего характер свой показывать. Я и не таких волосатиков видал. У сына тоже есть образина. Каратом кличут. А я его Кондратом звал, так удобней. Представляешь, Ярослав, кобель на черта похож. Хвост - труба, наполовину отрубленный, морда, как у моржа, бороденка козлиная, а шерсть - не поверишь, будто из проволоки сделана - коротенькая и жесткая-жесткая.

- А назначение его какое? - поинтересовался Ярослав. В собаках он не очень разбирался.

- Назначение? А какое ему назначение - сахар жрать, вот и все назначение. Дашь, значит, ему кусочек - съест и еще просит. А не дашь - сердится. И не лает. Принципиально. Вот какая зараза. С характером.

- Сахар - это каждый может. Вон и Байкал, только дай, - улыбнулся Ярослав.

- Байкал другая статья, - возразил старик. - Конь свои обязанности имеет, он при деле. От собаки же в городской квартире пользы никакой. А сахар жрет.

И тут только Ярослав вспомнил о Сойкине, о том, что ему нужно седлать Байкала и скакать в Словени. Он рассказал об этом Афанасию Васильевичу. Старик горестно покачал головой и выругался. Зная повадки Пашки, ехать в село не советовал - был уверен, что ни сегодня, ни завтра Сойкин не возьмет эти елки. Пташка хоть и наглая, но осторожная и скользкая, как пескарь.

- Один выход - застать на месте преступления при двух свидетелях, - сказал старик. - Иначе немыслимое дело: уйдет.

Старик вздохнул и затем начал расспрашивать о местных новостях. Видно было, что соскучился по дому. Да и сам признался:

- В гостях хорошо, а дома все же лучше. Что ни говори - сам себе король. Да и делов тьма. Самое время. И так я уже запоздал. Пчел-то надобно выставлять. Медосбор начался.

- Откуда же, Афанасий Васильевич? Еще ничто не цветет.

- Как не цветет? Сколько угодно: орешник, ольха, ива, волчье лыко, верба, клен, медуница. Черемуха скоро пойдет, потом крыжовник. Самый мед. И лекарства самое время заготовлять. Вот, скажем, волчье лыко: ядовито, как змея. А полезно. Кору его сейчас, по весне, когда сок пошел, содрать, на спирту настоять, и такой лексир получится, что ни в одной аптеке не найдешь. От ревматизма - раз, от опухоли - два, от нарыва - три, от золотухи - четыре. И ягода его - красненькая такая, тоже пользительна как наружное снадобье. Не вовнутрь - нет. Вовнутрь - отрава, яд. Или возьми листья брусники - их сейчас собирать надо, до того, как зацветет. Сделать отвар. И пить. При болях желудка, печени, камни когда у кого в почках - тоже хорошо. Чагу тоже надобно весной собирать. Может, встречал на старых березах нарост такой? Чагой называют. Ее и осенью можно, но весной лучше. Брать надо только те, у которых нутро коричневое. С сухих и гнилых деревьев не бери - бесполезна она. Сушить надо на воздухе в тени. Два дня настаивают в кипяченой воде. Потом настойку эту пьют. По три стакана в день, у кого язва желудка и вообще…

Поужинали. И все говорили, говорили без конца, вернее, больше говорил старик, неожиданно меняя темы, то рассказывал о сыне, то о городе, в котором он живет. То ругал невестку, с которой не поладил, то хвалил внуков, из которых выйдет толк. Но о чем бы ни говорил, что б ни рассказывал, глаза его возбужденно блестели той самой рассеянной, порхающей радостью, которая навещает человека, возвратившегося к родным пенатам. Ярослав слушал его внимательно и вместе с тем не мог, да и не хотел отделаться от мысли о Сойкине Все время перед глазами стояло это мелкое масленое личико с шутовским оскалом и его ядовитые, гнилые слова, в которых смешались цинизм демагога и наглость жулика. А откровенная угроза, присыпанная подленькой улыбочкой, поднимала в душе бурю и, звала к действию. Ярослав чувствовал, как не утихает, а, напротив, возрастает в нем гнев на Сойкина, и уже знал, что не успокоится до тех пор, пока не убедится, что спиленные елки лежат на месте. И, несмотря на уговоры старика, он все-таки оделся, взял фонарик, оседлал Байкала и рысцой помчался лесом в сторону Словеней. За день просохшая, а теперь слегка подмороженная земля звенела под коваными копытами, разнося по лесу гулкое эхо. "Демаскирует", - с досадой подумал Ярослав и, натянув повод, осадил Байкала на шаг. До спиленных елок оставалось с полкилометра. Он запомнил поворот: шагах в десяти от гнилого толстого пня. Потом через овраг метров сто вправо. Но попробуй найти этот гнилой пень, когда в трех шагах ничего не видно. Он достал фонарь и хотел было посветить, но одумался: если Сойкин в лесу, увидит свет, догадается и уйдет. Прикинул время: получилось, что, если Сойкин сразу же пошел в село, с елками или без них, все равно давно должен быть дома. Старик был прав, нет смысла ночью искать в лесу эти елки. О поездке не жалел: это его служба, своего рода дозор

Возвращаться так быстро домой не хотелось. Решил доехать до Словеней - тут недалеко, километра два с небольшим. Рысцой за десять минут проскочишь. Дал шенкеля, но Байкал, будто это его не касалось, продолжал идти шагом. Сегодня неохотно выходил со двора: должно быть, и на него влиял приезд старого хозяина. Тогда Ярослав сильно хлестнул лошадь и ослабил повод.

В село влетел птицей, с ветерком. Возле канцелярии колхоза стояло несколько человек. Ярко горел уличный фонарь, и в его свете Ярослав увидел статную фигуру председателя. Кузьма Никитич вышел навстречу.

- Что-нибудь случилось? - спросил вполголоса.

- Все одно и то же - рубят лес. Воруют.

- Это не ново. Хотя и великое свинство, - ответил Кузьма Никитич, явно разочарованный сообщением. Но тут же спросил: - Поймал?

- Застал.

- Наши, словенские?

- Ваши.

- Кто?

- Сойкин.

- Хей! - Кузьма Никитич махнул рукой и повернулся в сторону. - Ему и сам бог велел. А вам поделом. Наказали б хоть раз сотни на две, и все как рукой сняло бы.

- Не так просто. Хитрая бестия.

- Для кого? Кто это говорит? От кого слышу? От пограничника! - подзадоривая, бойко и напористо заговорил председатель. - А ты будь хитрей. Хочешь, я дам дельный совет? И Пташка сразу будет в клетке. Ну, хочешь?

- Пожалуйста. Вы же друг леса.

Эта последняя фраза, сказанная Ярославом без всякой задней мысли, уколола председателя. Он прищурил глаза, ухмыльнулся полными подвижными губами, обронил вполголоса и доверительно:

- Не столько леса, сколько лесничего.

- Этого я не знал, - сказал Ярослав и смутился.

- Ну ладно, неважно - лесничего или его жены. Так вот мой совет против сойкиных. Фотоаппарат. Понял? Сфотографируй в момент преступления. Вот тебе и свидетель. Фотография - это убедительный документ.

- А что? Неплохая идея, - раздумчиво сказал Ярослав. - В следующую получку покупаю.

- Зачем покупать: возьми у меня, - предложил председатель. - Отличный "Зенит", зеркальная наводка. Валяется без надобности.

И с присущей ему энергией потащил Ярослава к себе домой и вручил фотоаппарат с набором пленки.

В полночь Ярослав возвращался домой Байкал попытался было перейти на рысь, но и на этот раз его желание не совпадало с настроением седока: Ярослав не спешил. Ему хотелось слушать весенний лес, наслаждаться запахами пробуждающейся природы, отдаваться во власть собственных мыслей и чувств. Птицы молчали, но их присутствие в лесу он чувствовал каждой клеточкой своего тела. Он даже с точностью мог сказать, что вот в этом темном кусту, именно в этом, а не в каком-нибудь другом, притаилась птица. И он был прав. Он думал, что слушает лес, а на самом деле слушал голос своего сердца и разума, в котором вопросы перемешались с ответами, ясного было больше, чем непонятного, зато непонятное, безответное казалось куда более значительным и важным, чем бесспорное и продуманное. Враги леса, кто они такие, эти сойкины, кобрины, так сказать, розничные истребители народного богатства? Объяснить их мораль и психологию не стоило большого труда: живу, мол, для себя, а на остальное наплевать. Планета погибнет? Ну и черт с ней, с планетой, пусть гибнет, был бы цел мой забор и сарай за забором. Какое дело утке, что мир утонул. Так рассуждают сойкины, эти розничные хищники.

…Теперь мысли его перешли всецело к той, ради кого он согласился выступить перед ребятами, а для этого прочитал много книг и статей. Ему приятно думать, что все, что он делает, - для нее, ради нее. И весь мир, который теперь казался ему несказанно прекрасным, не мог существовать без нее. Он не думал и не хотел думать о будущем, потому что был счастлив в настоящем, не строил никаких планов и надежд, опасаясь, что они заслонят или вовсе разрушат настоящее. Он просто любил ее тайно от нее и от всего мира. На минуту он останавливал лошадь, прислушивался к лесу и, казалось, слышал, как текут по деревьям весенние соки.

Это весна бродила в его молодой горячей крови.

На большой светлой террасе, нагретой весенним солнцем, было тепло. Посреди террасы стол для настольного тенниса, заваленный газетами и журналами, а за столом расселись лесники и терпеливо ожидали Погорельцева, созвавшего их на экстренное совещание, балагурили. Ярослав сидел с газетой в руках, прислушиваясь к общему разговору. Его молчаливость одним лесникам нравилась, у других возбуждала любопытство, третьих настораживала. Когда к нему обращались, он отвечал вежливо и обстоятельно. Спросили о Рожнове и, услышав, что он вернулся, обрадовались, говорили о старике уважительно.

Длинный, нескладный, костлявый Чур курил и наблюдал за Ярославом изучающе и выжидательно с таким видом, будто он знает о нем что-то, да ждет момента, чтобы всех огорошить. На самом же деле он давно собирался попросить у Ярослава трешку взаймы и, конечно, без отдачи, потому как другие ему уже не давали ни трешки, ни полтрешки, ни даже двугривенного. И не решался, потому что этот новенький горожанин-лесник казался ему парнем себе на уме, человеком другой породы, невесть как и почему очутившимся здесь, среди своих.

Ярослав рассказал о встрече с Сойкиным в лесу и о Пашкиной угрозе.

- Пугает, пугает. Не обращай внимания, - протараторил Чупров. - Ты его собакой, собакой проучи. И не будешь отвечать. Без свидетелей. Пусть попробует докажет, что твоя собака. И не докажет. Нет, не докажет.

- А, брось, Иван, ерунду городишь, - поморщившись, возразил Чупрову Хмелько и отмахнулся, как от мухи. - Пашка известный разбойник, и с ним лучше не связываться. Хлопот не оберешься. Он потом и собаку может отравить, и дом сжечь. А по пьянке и подкараулит в потемках. Ему что - он дурной. А с дурня какой спрос.

- Пашка-то? - отозвался Чупров и чиркнул спичкой. Поднес к сигарете огонек, затянулся. Все ждали его последующих слов. Продолжил: - не надо напраслину на человека возводить. Никакой он не разбойник. Он грызун. Заяц.

- Тоже сравнил: Сойкин - заяц. А то мы не знаем Пташки, - важно протянул Хмелько.

- А я говорю - грызун, - упорствовал Чупров. Он любил поспорить с Хмелько. - Понимать надо. Заяц - он кто? Он относится к семейству грызунов, потому что, как и Пашка, грызет все подчистую.

- Потому-потому, - передразнил Чур, который нередко выпивал с Сойкиным и недолюбливал Чупрова. - А может и не потому. Вон у Рожнова кобель - попадись ему один на один, он тебя до смерти загрызет. А семейства у него, считай, никакого. Как по-твоему - грызун он или кто?.. Или возьми, к примеру, жену мою. Грызет не хуже того кобеля, а мы, брат, с ней как-никак одного семейства. - И, сплюнув на пол, под хохот лесников проворчал: - Ученый нашелся. Верно я говорю, Ярослав?

Серегин кивнул. А словоохотливым Чур, довольный тем что его слушают, с подъемом спешил высказаться:

- Вон я в газете читал: в каком-то американском государстве море выбросило на берег такую хреновину, что самые мудрые ученые не могут определить, что оно такое: к какому семейству принадлежит - зверь не зверь, опять же рыба не рыба. Шесть метров в длину, два метра в ширину, а весит целых две тонны. Во как! А передние плавники - вроде бы человеческие руки, и на них по пять пальцев и с ногтями. Вот честное слово - своими глазами читал, и не кто-нибудь там сочинил про это, а там ТАСС подписал. Значит, правда, а вы говорите - семейство. Сами ученые не могут определить.

- Так уж и не могут, - усомнился Чупров. Он безраздельно верил в силу науки. - Дай срок, время дай - определят. У них приборы, электроника. Теперь, брат, точно могут. Непременно найдется ученый, который определит. А то нет? Ученые - они все должны знать в своей области. Как, скажем, лесник. Хороший лесник знает свой участок как свои пять пальцев. Чтоб каждое дерево - в лицо, тогда ты лесник. - И вдруг, точно ошпаренный, хлопнул себя по щеке: - Гляди-ка комар чертов. Откуда? Рано еще.

- Первый комар кусать не должен, - авторитетно изрек Чур.

- Это почему же не должен?.. - спросил Хмелько недоверчиво.

- Потому как разведчик. Служба у него такая, устав, - ответил на полном серьезе Чур.

- Глупости, антинаучно, - блеснул эрудицией Чупров. - Кусает только самка. Самец совсем смирный. А самка - тварь кровожадная.

- Одним словом - баба, - весело подхватил Чур.

- И совсем сомнительно ты говоришь, - недоверчиво отнесся Хмелько к словам Чупрова. - Что ж он, самец-то, святым духом питается?

- Не знаю, не поинтересовался. Может, травой, может, он вегетарианец.

- Это где ж ты не поинтересовался? - любопытствовал Хмелько.

- А помнишь, ученый профессор приезжал? У Кобрина останавливался. Насекомую тварь изучал. Так он, не поверите, вот спец был: различал, который из них комар, а которая комариха. Запросто. А то нет? Ты вот скажи - как? По мне они все одинаковые. А он знал, потому что это его участок, хлеб его. Сядет бывало, ему на руку комар, вопьется. Он не сгонит, не раздавит его, нет. Возьмет маленькие ножнички и аккуратненько чик комарику зад. Отрежет, как хирург, да так, что комар и внимания не обратит на такую операцию. Сидит себе как ни в чем не бывало и посасывает профессорскую кровь. А она из отрезанного зада так и течет, так и капает. И пять и десять минут - все течет, течет, а комар все не может насытиться, потому как утроба у него дырявая. Не будь дыры - комар бы напился и улетел себе. А тут нет утробы - вот он и сосет, как пожарная машина. А профессор дивится - аппарат, говорит, какой мощный. Сложный, говорит, механизм даже у такой ничтожной твари.

- Врешь, - усомнился Хмелько. - Ты сам все такое видел?

- Нет, зачем, Кобрин рассказывал.

- Враки, - уже твердо сказал Хмелько. - Пустое. И Кобрин пустой.

- Нет, Кобрин - голова, - возразил Чур.

- А что голова? Не всяк умен, кто с головою. Правду говорят: голова без ума, что фонарь без лампочки, - ответил Хмелько. Кобрина он не любил.

Разговор тянулся без системы, забывали, с чего начали. И, только посмотрев на рассеянно-задумчивого Ярослава, Чупров вспомнил Сойкина, похлопал Ярослава по плечу:

- Пташки не бойся: он трус. С ним надо посмелей да построже.

- Верно говорят: на смелого собака лает, а трусливого кусает, - не совсем к месту ввернул Хмелько - любитель посудачить.

- Только если ты Леля на него напустишь - непременно покусает.

- В лесу не покусает, - замотал головой Чур. - Пташка на дерево сиганет с испугу.

- С испугу куда хошь сиганешь, - подтвердил Хмель. - Я однажды мыша в доме гонял. Кочергой под кроватью, под столом шурую проклятого, а он, чтоб вы думали? И не поверите - как сиганет от моей кочерги - и под кошку. Она на половике лежала. Так он под нее спрятался. Ей-богу: какой-то хитрющий мышонок оказался.

- Не мышонок хитрый - кошка дура, - резюмировал Чур.

- Так уж и дура, - не согласился Чупров. - А может, они союзники, почем знаешь - может, у них такой уговор есть - друг другу помогать. А то нет?

- Не, с испугу она. Всякая тварь по-своему защищается - философствовал Хмелько. - Возьми обыкновенного дрозда. На сороку или на ворону, когда те у них яйца или птенцов воруют, как они набрасываются? Всем миром, потому как в одиночку дрозду с сорокой не справиться. Так они стаей. Со всех сторон налетят, как эти истребители на бомбардировщика, и давай на лету клевать. Только пух от сороки летит.

- Дрозд хитер, - включился Чур. - Он и с нашим братом, с человеком, ловко воюет. Пометом хлещет. Когда у дроздов гнезда - в лес не ходи либо подальше от гнезд держись, а то обгадят всего с головы до ног. Летит он на тебя, окаянный, что твой штурмовик, и, значит, бреющим… пометом.

Появление лесничего прервало разговор. Погорельцев, подтянутый, важный, начальнически оглядел всех, улыбнулся, в тон сказал шутливо:

- Веселые байки рассказываете? Кто главный закоперщик?

- Чур у нас специалист… по басням, - ввернул Чупров. - Главспец со стажем.

Погорельцев покровительственно улыбнулся, показывая всем, что настроение у него отличное и собрал он лесников и рабочих, чтоб сообщить им нечто приятное и порадовать. Расспросив лесников, как на их участках перезимовали посадки и есть ли порубки, он сообщил, что недельки через две начнут выделять делянки под сенокосы, а до этого всему лесничеству предстоит выполнить чрезвычайно ответственную и почетную задачу. Сказав это, он сделал внушительную паузу, подогревая нетерпение, и повторил:

- Да, именно почетную и ответственную. Это слова Петра Владимировича Виноградова, директора нашего лесхоза.

И снова пауза, интригующая, важная. Валентин Георгиевич сделал строгое лицо и продолжал:

- С завтрашнего дня весь личный состав нашего лесничества, то есть лесники и рабочие, направляются в район на целую неделю… на строительство жилого дома, который строится для сотрудников лесхоза.

Все четырнадцать человек одновременно издали удивленный возглас, и сразу наступила звонкая, струнно-натянутая тишина. Погорельцев продолжал:

- Это приказ директора, и касается не только нашего лесничества. После нас пойдут работать на неделю Каменское лесничество, затем Климентовское. Я считаю, что наша неделя удачная - никаких особых дел в это время у нас нет. Нас хотели было на июнь, но мне удалось уговорить Петра Владимировича… Сами понимаете - в июне начнутся сенокосы.

- Оно конечно… лучше сейчас, чем в июне, - отозвался Хмелько и вздохнул.

Тогда поднялся Чур - он сидел возле окна, - посмотрел почему-то на свои заляпанные грязью сапоги и, упираясь рукой в подоконник, сказал:

- Как это, Валентин Георгиевич, никаких особых делов нет? А огороды?.. Земля смотри как сохнет.

- Успеем, за неделю ничего не случится, - махнул рукой Хмелько. - Лучше прогреется.

- Это у тебя, Филипп, низина, - заговорил Чупров. - А у меня, к примеру, и у Чура - песок. Хоть завтра паши. А к тому же прикинь: всего четыре лошади. Пока до тебя очередь дойдет…

- Товарищи, товарищи, не будем торговаться. - Погорельцев поднял руку. - Приказ есть приказ. Какие могут быть разговоры: песок, глина. Успеем. Все успеете. Не в этом дело. Я хочу предупредить вас: работать на совесть, поработать эту неделю так, чтоб мне не пришлось за вас краснеть перед начальством. Особенно я обращаю внимание товарища Чура. Никаких чекушек, чтобы ни единой капли, ни глотка: по одному человеку будут судить о целом коллективе. Предупреждаю, никаких поблажек, и скидок никому не будет. Дело ответственное и почетное. И чтоб без выговоров и разных взысканий, - закончил он решительно и сурово. - Может, есть вопросы?

- Выговор - не хвороба. С выговором да с чужой женой можно всю жизнь прожить, - в шутку отозвался Чупров.

Лесничий уже хотел было на этом и точку поставить, но…

- У меня вопрос, - сказал Ярослав. Погорельцев впился в Серегина острым, предостерегающим взглядом. - Я понял вас, Валентин Георгиевич: сейчас у нас, у лесников, никаких особых дел нет, и поэтому нас бросают на строительство какого-то дома.

- Не какого-то, товарищ Серегин, а жилого дома для работников нашего лесхоза, - с выражением подчеркнутого недовольства перебил Погорельцев.

- Это не важно, - ответил Ярослав. - Во всяком случае, никто из сотрудников нашего лесничества не будет жить в том доме. Но не в этом дело. Вы сказали, что у нас нет сейчас особых дел. А лес, охрана леса - разве это не особое для нас дело, не главная забота лесника?.. Мы получаем зарплату за то, что охраняем лес, бережем его, ухаживаем за ним. И вдруг оказывается, что это второстепенное. Главное же - сенокос, огороды и, наконец, строительство дома. Но у лесника есть главная его обязанность - беречь лес. И особенно сейчас, когда сошел снег и начались самовольные порубки. Я вам уже докладывал о Сойкине.

- Да что Сойкин, - поморщился Погорельцев. - Я вообще отказываюсь вас понимать. Вы только что демобилизовались, а дисциплины элементарной не знаете. Уважения у вас нет.

- Насколько я понимаю, здесь не армия, - сдержанно сказал Ярослав. Лицо его уже пылало. - И восстаю я не против дисциплины, а против беспорядка. Да, да, против произвола и беззакония! А если уж вы сослались на воинские порядки, то вот вам аналогия: часовой стоит на посту, и вдруг какой-то командир Виноградов или Винокуров говорит: бросай пост и иди строить дом. Возможно ли такое? Вы допускаете?

Он смотрел Погорельцеву прямо в глаза. Лесничий произнес вполголоса, но угрожающе:

- Не "какой-то Виноградов". Наш непосредственный начальник, который несет ответственность за лес так же, как и вы, и я, и еще в десять раз большую.

- За свой участок отвечаю я, - не совладав с собой, вдруг резко произнес Ярослав. - И считаю незаконной, антигосударственной практикой отвлекать лесников на посторонние работы.

Все замерли, затаились в ожидании раскатов грома. Но громовержец-лесничий сказал очень тихо, спокойно, не глядя на Ярослава:

- Хорошо, Серегин, вы не пойдете завтра на стройку, я освобождаю вас от участия в ответственном мероприятии, потому что с таким настроением можно зябликов считать, картинки рисовать, а не серьезное дело делать.

Никто из лесников даже не улыбнулся, и Ярослав ответил уже несколько задиристо:

- Своего настроения я не скрываю. У меня есть желание вот сейчас же сесть за стол и написать в "Правду" и нашему министру. Я убежден, что не министр такое придумал, а сам товарищ Виноградов.

- Это ваше частное дело - пишите хоть в Совет Безопасности. Бумага все стерпит, - с напускным хладнокровием ответил Погорельцев. - Писать - не дом строить.

Погорельцев назначил Хмелько старшим группы и ушел в кабинет, злой и растерянный. Он сразу поверил, что Ярослав напишет и в "Правду", и министру, а так как распоряжение директора лесхоза и Погорельцев считал неправильным, то неприятности не миновать. Прежде всего неприятность обрушится на Виноградова, а от него рикошетом ударит по Погорельцеву. Тот же Петр Владимирович упрекнет: "Это ты расплодил у себя кляузников. Не мог вовремя пресечь". А как его пресечь? Ничем не припугнешь. А не лучше ли позвонить Виноградову и рассказать все, как есть. Если что, потом можно будет сказать: "Я ж вам докладывал, Петр Владимирович, предупреждал".

И он снял телефонную трубку. Виноградов выслушал Погорельцева внимательно, не перебивая. Задал несколько вопросов о Серегине; кто он, откуда, и что за птица, и в заключение сказал:

- А ты его пришли ко мне… Сегодня, сейчас. Я сам с ним поговорю.

Погорельцев с облегчением вздохнул и крикнул в открытую дверь:

- Екатерина Михайловна! Позовите ко мне Серегина.

В то время как Погорельцев разговаривал по телефону с директором лесхоза, терраса конторы лесничества напоминала пчелиный улей, выставленный по весне в сад. Первым поддержал Ярослава Чур, и вовсе не потому, что собирался попросить у него трешку.

- Я за справедливость! - шумел он, мотая тяжелой головой. - Летом от темна до темна сено косим. А для кого? Сами не знаем, потому как нам не говорят - скрывают.

- Для подсобного хозяйства, - пытался урезонить его Филипп Хмелько.

- Что еще за подсобное? Кому оно подсобляет? - не унимался Чур. - Нет таких законов, чтобы заставлять меня работать неизвестно на кого. И правду Ярослав говорит: лесник на то и лесник, чтобы за лесом присматривать, а не дома строить и не сено подсобникам заготавливать. Верно, Иван, я прав?

Он уставился мутными глазами на Чупрова.

- А то нет?! - подтвердил Чупров, суетливо мечась взад-вперед. - Лето, сушь, пожары, опять же самые порубки, потравы на делянках молодняка - лесник должен из леса не выходить и денно и нощно, а его отстраняют. Кому-то сено понадобилось.

- Кому надо, тот пусть и косит. Мы не батраки. Верно, Филипп? Нет, ты скажи, правду я говорю? - приставал Чур, но Хмелько только мычал что-то невнятное, осторожно, боязливо поглядывая на Ярослава, поступок которого никак не укладывался в его понятии. Разве можно выступать против начальства? И так смело. А этот Чур, ну чего он пристал? - Молчишь, Филипп? Знаем, почему молчишь. Потому что сам в батраках ходишь. У Погорельцева!

Хмелько метнулся было в сторону, потом к двери, будто хотел уйти от беды, да опомнился, вернулся: еще, чего доброго, подумают, что пошел начальству ябедничать. Ведь он понял, из-за чего Чур так его назвал. А Чупров уточнил, для Серегина специально пояснил:

- Батрак, Филипп, А то нет?! Сено для Погорельцева косишь? Каждый год. И ты, и сын твой. А он тебе за это платил? А? Скажи - платил?

- Не твое дело. Может, и платил, - отмахнулся Хмелько. "Что за люди - и какое им дело?.. Оно конечно - труды. И для своих коров накоси, и для коровы лесничего накоси. И для какого-то подсобного хозяйства накоси. А годы не те. Попробуй-ка, отмахай косой. Руки всю ночь ломит, и спина гудит, как телеграфный столб. Хорошо, сын помогает".

- А тетя Феня на кого батрачит? - наступал Чупров.

- Нас это не касается, - отмахнулся Хмелько.

- Вона как, - подхватил Чур. - Его не касается А кого должно касаться. Меня? Чупрова? Ярослава? Екатерины Михайловны? Погорельцева? Скажи - кого? - Он поднялся, нескладный, высокий, длиннорукий, голосом с хрипотцой говорил уже Ярославу: - Тетю Феню знаешь?

- Уборщица наша? - ответил Ярослав, внимательно слушая Чура.

- А по штату числится лесником. Что, не знал? Зарплату получает как лесник. А уборщица так, для виду. Подметет, протопит и уйдет, потому как дома у нее главное хозяйство. Две коровы: своя да Погорельцева, два кабана - свой да опять же Погорельцева. За ними уход нужен. А кто будет ухаживать? Сам Валентин Георгиевич? Или супруга его? Так ей некогда, она при деле - учителка. Вот и батрачит тетя Феня.

- Она что, жалуется? Кто ее заставляет? - петушком подбежал Хмелько.

- Зачем жаловаться? Ей неплохо, - спокойно посмотрел на него сверху вниз Чур и скаламбурил: - Будешь жаловаться - не будет жалованья.

При появлении Екатерины Михайловны все умолкли.

- Ярослав Андреевич, вас просит Валентин Георгиевич, - сказала она многозначительным тоном и скрылась за дверью.

Серегин возвратился от лесничего через три минуты, встреченный молчаливым вопросом лесников, в глазах которых он теперь, окончательно утвердился как человек большой справедливости, честный и смелый. Объявил весело:

- Товарищ Виноградов желает со мной лично познакомиться. Еду в город.

Чур свистнул, подняв взор к потолку, а Хмелько то ли с сочувствием, то ли с укором покачал головой, приговаривая неопределенно:

- Вот так-то, значит,

- И ничего не значит. Не пугай - не на того напал, - скороговоркой отчитал Чупров. - Ты, Серегин, держи линию твердо, как солдат. За тобой правда. А то нет?

- Передай этому самому Виноградову, что лесники не пойдут на его особое задание, - сказал Чур, размахивая длинными кулакастыми руками, и прибавил, взглянув ехидно на Хмелько: - Все, окромя батраков.

- Это вы уж сами скажите.

- И скажем. А то нет? - горячился Чупров. - Вот пойдем к Погорельцеву и скажем.

Все были на стороне Серегина, только Хмелько метался по террасе и никак не мог определиться. Пожимая плечами, ахал, вздыхал, приговаривая:

- Дела-а-а, братцы. - Он как будто и Ярославу сочувствовал, советовал сердечно: - Ты уж большое начальство не звери, лучше по-хорошему. Начальство, оно, сам знаешь, не любит, когда ему перечат.

- Да вы за меня не беспокойтесь, Филипп Зосимович, - улыбнулся Ярослав. - Недалеко от лесхоза горком партии. Разберемся, кто прав, а кто ошибается.

- А то нет?! - подбежал Чупров. - Из лесхоза иди в горком. К первому секретарю. Непременно. И про все расскажи: и про сенокосы, и про коров, и про тетю Феню.

От лесничества Ярослав пешком пошел по шоссе, чтоб сесть на пригородный автобус, который ходит здесь с интервалами в тридцать минут. Где-то в вышине, осененный голубым небом, неумолчно переливался серебристый ручеек жаворонка, чистая, прозрачная, как воздух и синь, мелодия его. Неутомимые жаворонки, ослепительное солнце, синее-синее небо, сладковатый воздух, от которого кружилась голова и сильнее стучало сердце, отвлекали Ярослава, и он перестал думать о Виноградове, о Погорельцеве, но твердо решил доказать свою правоту во что бы то ни стало. Нет, он не хлопнет дверью и не напишет заявление с просьбой уволить по собственному желанию, потому что такое означало бы расписаться в своем малодушии. И лес он уже не оставит, потому что должность лесника его вполне устраивает. Зачитываясь книгами о лесе, он понял, что это и есть его настоящее призвание: не живопись, а именно лес, сочетающий в себе и поэзию, и живопись, и музыку. И тогда он решил готовиться поступать в институт лесного хозяйства.

Асфальт шоссе, сухой и теплый, казался каким-то легким, веселым. По нему хотелось бежать. Ярослав пошел до автобусной остановки, распахнув полы куртки и сбив на затылок серую кепку. Вдруг с проселочной дороги на шоссе не выскочила, а медленно выползла машина "Москвич". За рулем сидел Кобрин, а рядом с ним Пашка Сойкин. Ярослав узнал их, и они узнали его. "Москвич" дал газ и вскоре скрылся за бугром.

Мысли копошились в голове Ярослава, как весенние муравьи. Выходит, тетя Феня батрачит у Погорельцева. Ну, так получается. Вдвоем живут, оба работают. У них корова, кабан. Зачем им это? Жадность? Неужели и Алла Петровна?.. Нет-нет, этого быть не может. Просто она не знает, что тетя Феня числится по штату лесником… Да, но она не может не знать, что у них есть и корова, и свинья, и что кто-то посторонний - не сами же! - ухаживает за этой скотиной. А может, Валентин Георгиевич обманывает ее, говорит, что платит тете Фене? Да. Наверно. Только так. Иначе что же?..

Пока Ярослав дожидался автобуса, события развивались совершенно неожиданным для него образом. Афанасию Васильевичу не сиделось дома. Пчелы были выставлены в сад, коры волчьего лыка и листьев брусники он заготовил достаточно. Посадил вдоль забора три рябины, две лиственницы и четыре куста ирги. Все это было сделано еще вчера. А сегодня, соскучившись по людям, решил навестить своих знакомых. Оседлал Байкала и мелкой рысцой затрусил к лесничеству. Ярослава не застал, зато попал в разбуженный муравейник лесников. Они окружили старика, со всеми подробностями выложили ему все, что тут происходит. Он забеспокоился, как бы парень сгоряча дров не наломал. Надо что-то предпринять.

- Ты, Василич, теперь на пенсии, вроде как депутат. Ты должен свое слово сказать начальству, - продолжал Чупров. - А то нет? Должен, непременно.

- И скажу, - ответил подогретый общим настроением старик. - До горкома дойду, к первому секретарю и к министру, если на то пошло.

- Дойди, непременно дойди. И Серегин тоже в горком собирался. Там и повстречаетесь, - подбивал Чупров.

Взволнованный Афанасий Васильевич вошел в кабинет Погорельцева. Поздоровались. Валентин Георгиевич предложил сесть, при этом буркнул недовольно, не скрывая своего состояния.

- Что такой сердитый? - спросил Рожнов, будто ничего не зная о происшедшем, и сел не на диван, а возле стола, за которым сидел лесничий.

Погорельцев вздохнул и, уставившись налитыми глазами в бумаги, пробубнил:

- Всучил ты мне работничка. Век буду благодарить.

- Ярослава-то? - все так же невинно проговорил старик. - Ну вот видишь. А ты не верил. Я ж тебе сразу сказал - парень правильный, честнейший и дело любит. Дай бог таких побольше.

Погорельцев поднял на Рожнова колючий, тяжелый взгляд:

- Сволочь он порядочная. Паршивец.

- Ого, слова-то какие? Это как понимать?

- А так и понимай. На твоей совести он.

- Ну, ты мою совесть не трожь - она чиста, - рассердился старик. - А слово "сволочь" не к месту сказал. При себе его оставь - по справедливости. А мне позволь телефоном воспользоваться. - И, не дожидаясь разрешения, потянулся к телефонной трубке. Погорельцев сделал недовольную гримасу, но Рожнов уже говорил в трубку: - Девушка, будь ласкова, красавица, позвони в Словени председателю колхоза… Правление? Ты, Никитич? Здорово живешь. Это я. Рожнов… Вернулся, а то как же. У меня к тебе дело есть… Государственное. Где мне тебя поймать? Сейчас, конечно, сейчас - экстренно. В горком? Ну что - хорошо. А я из лесничества. Будешь ехать по пути - останови на минутку. Я буду ждать. Ну и ладно. - И положил трубку. Решительный вид и ершистость старика насторожили Погорельцева. Он понял, что старик в курсе событий и разговор его с председателем колхоза тоже, очевидно, имеет отношение к делу.

А Рожнов хитрил. Встал, этак тяжело кряхтя, собираясь уходить, сказал с каким-то намеком:

- Ну да ладно: бог не выдаст - свинья не съест, - и повернулся к двери.

- Уже уходишь? - остановил его вопросом Погорельцев. - Что ж не расскажешь, как гостилось у сына?

- Да что тебе до моих рассказов, у тебя своих забот полон рот. Можно сказать, сущий бунт устроил.

- Не я устроил, а твой Серегин, - совсем миролюбиво отозвался Погорельцев.

- Разберутся - дело нехитрое.

И опять тайный смысл уловил в его словах Погорельцев и что-то обидное для себя. Не сомневался, что старик держит сторону Серегина, старый ворон даром не каркнет. Затем и приехал. Не вытерпел, полюбопытствовал:

- А что у тебя за государственное дело к Кузьме Никитичу? Может, я помогу? Или тайна?

"Ишь, учуял", - подумал Рожнов о лесничем, а вслух сказал:

- Да ты уж помогай Виноградову. А я себе найду помощников понадежней. - И, внушительно помолчав, вдруг выпалил: - В горкоме.

Погорельцев кисло поморщился: какого черта они пугают? Но тут же его осенила мысль: Кузьма Никитич член бюро горкома, авторитетный человек в районе и в городе, председатель колхоза-миллионера, депутат Верховного Совета. Так вот зачем его хочет видеть Рожнов. Сжав в кулак свой круглый мягкий подбородок, сказал устало и дружелюбно:

- Горком в наши дела не вмешивается. У него своих хлопот хватает.

- Вот и плохо, что не вмешивается, - бойко подхватил старик. - Партия вмешивается, партии до всего дело есть, некоторые работники горкома нашего, выходит, в стороне стоят. В лесу живут, а леса не видят. Ждут, когда в их скверике срубят последние лиственницы и клены. А заодно и голубые елки. Под Новый год. Вот было бы весело.

Погорельцев сокрушенно усмехнулся. Он видел и понимал справедливость доводов старого лесника, но сказал противоположное:

- Зря ты, Афанасий Васильевич, лезешь в это дело. Без тебя разберемся. Зачем нервы трепать? Получаешь пенсию, обеспечен всем. Живи себе на здоровье, отдыхай. Ты заслужил свой отдых. Государство о тебе позаботилось…

- Вот-вот, - быстро вставил Рожнов. - И я хочу о государстве позаботиться. Потому как лес у нас государственный. - И, услыхав за окном шум мотора, решил, что это Кузьма Никитич подъехал, не простясь, торопливо вышел.

Председатель колхоза появился минут через десять. Они тихо разговаривали, стоя возле машины, оба серьезные и озабоченные. Никто не слыхал, о чем они говорили, - ни Погорельцев, посматривавший на них из окна своего кабинета, ни лесники. Потом "газик" председателя укатил в сторону города, а Рожнов, кряхтя взобравшись в седло, поехал домой.

У Виноградова шло совещание, и Ярославу пришлось с полчаса ждать. Затем его пригласили в кабинет директора лесхоза. Седой, чернобровый человек с отличной выправкой спортсмена и моложавым лицом молча, кивком головы, поздоровался с Ярославом, энергичным жестом предложил сесть. С минуту Виноградов молча смотрел на Ярослава, точно хотел загипнотизировать его. Не спросил, а сказал:

- Противитесь, молодой человек! А, собственно, что вам не нравится? Работа? Должность вас не устраивает?

- Вполне устраивает должность, - немножко волнуясь, ответил Ярослав. На него действовали внушительный вид директора лесхоза и нарядная обстановка кабинета, стены и потолок которого были обшиты золотистым тесом. - А по работе ко мне претензий нет, я свои обязанности выполняю как положено.

- Вот даже как! - наигранно удивился Виноградов. - Очевидно, произошло тут какое-то недоразумение. Не вы, а кто-то другой отказался выполнять распоряжение своих руководителей и сагитировал еще полтора десятка людей не выходить на работу. Это что, по-вашему? - Казалось, вопрос этот все еще звучит в теплом, уютном кабинете и даже тесовые стены не могут потушить металлический звон директорских слов.

- Я ждал серьезного разговора, товарищ Виноградов, - решительно сказал Ярослав, и лицо его сразу сделалось непроницаемым, а в глазах появился холодный блеск.

- Вы где прежде работали, до лесничества?

- Служил на пограничной заставе.

- О, это интересно, - неожиданно оживился директор лесхоза. - И даже странно. Не могли же вас там учить грубости. А вы грубите местным жителям. Угрожаете. Так дело не пойдет. Вы еще и года не работаете, а на вас уже поступила масса жалоб от граждан.

"Жалобы, угрозы, грубость", - промелькнуло в сознании Ярослава.

- Я вас не понимаю, товарищ Виноградов. Я впервые от вас слышу о жалобах. Прошу вас - объясните.

- Назову хотя бы Кобрина. Почтенный гражданин, общественник. Он жаловался на вас. Потом еще, - Виноградов посмотрел на запись в настольном календаре, - товарищ Сойкин.

В это время зазвонил телефон. Директор взял трубку.

- Виноградов слушает. Добрый день, Николай Григорьевич, добрый день.

Уже по первым словам Ярослав определил, что Виноградову звонит начальство. А вот кто? Он прислушался. Имени первого секретаря горкома партии он не знал, а это он, секретарь горкома, звонил директору лесхоза после своего разговора с Кузьмой Никитичем.

- Как у вас дела, товарищ Виноградов, с охраной лесов?

- Охраняем.

- Самовольных порубок много?

- Случаются.

- И по делянкам скот пасут? Губят молодняк?

- Бывает и такое, - отвечал Виноградов, торопливо соображая, к чему секретарь клонит этот разговор. И, воспользовавшись случаем, решил пожаловаться: - Милиция и суд нам не помогают, Николай Григорьевич.

- Не помогают? - повторил секретарь горкома строгим голосом.

- Нарушители, как правило, уходят от материальной ответственности.

- Уходят, значит?.. Ну, а лесники куда смотрят, чем они у вас занимаются? Или тоже уходят от материальной ответственности?

Это уже был явный намек. Виноградов не хотел в присутствии Ярослава произносить слово "лесники" и вообще старался отвечать односложно, так, чтобы Серегин не мог догадаться, о чем идет разговор. А секретарь горкома, не дожидаясь его ответа, продолжал:

- Или у вас лесники освобождены от охраны леса? Весной и осенью на стройках работают, летом на сенокосе. А для кого, между прочим, сено заготавливаете?

- По разнорядке области.

- Ваш министр об этом знает?

- Думаю, что да. А впрочем, не уверен.

- Ну хорошо, это мы выясним. Я вижу, у вас есть вопросы, которые, быть может, лучше решать нам сообща, с помощью партийных и общественных организаций. Мы вот тут посоветовались с товарищами и решили на одном из бюро горкома заслушать ваш отчет о состоянии лесного хозяйства и о мерах по усилению охраны природы.

Теперь Виноградов был убежден, что в горкоме уже знают о случае в лесничестве Погорельцева и, кажется, поддерживают сидящего напротив юнца. И все же решил полюбопытствовать, чтобы убедиться в своем предположении:

- Позвольте спросить, Николай Григорьевич, а в связи с чем вы хотите заслушать нас на бюро?

- А какая вам связь нужна, товарищ Виноградов? О работе торговых предприятий стоял вопрос на бюро, комбинат бытового обслуживания слушали, милицию слушали, и не один раз, а лес, вопросы охраны природы, прошу прощения, тут наша вина, не удосужились. Вы сколько работаете директором лесхоза? Восемь лет? Хоть раз вас слушали на бюро горкома? Нет. Нормально ли это? А ведь лес - это государственное, всенародное дело, и беспорядков, откровенно говоря, у вас больше, нем… ну, скажем, чем на железнодорожном транспорте или в торговле. Так что готовьтесь.

- Хорошо, Николай Григорьевич, я вас понял.

- А чтоб до конца поняли, я хочу дать еще один совет: хоть вы и хозяин леса, все же постарайтесь не наломать дров с лесниками Погорельцева.

- Понимаю вас, Николай Григорьевич. До свидания.

Виноградов, порозовевший и смущенный, положил трубку и, посмотрев на Ярослава совсем уже другим, приветливым взглядом, сказал не своим голосом, мягким, даже сладеньким:

- Прошу прощения, отвлекли нас. Итак, на чем мы с вами остановились? Ах да, служба на границе. Вам лично приходилось задерживать шпионов?

- Нет, - ответил Ярослав, немного удивленный такой резкой переменой в поведении директора лесхоза.

- Да, конечно. Я где-то читал, что в наше время вражеская агентура идет, так сказать, легальными путями: моряки, туристы и прочее. Ну что ж, товарищ Серегин, я надеюсь на вашу помощь бывалого пограничника Погорельцеву прежде всего. Вы сменили кого?

- Афанасия Васильевича.

- Рожнова? Замечательный был работник, ветеран наш, лесник заслуженный. Вы у него сейчас живете?

- Да.

- Что ж, это очень хорошо. Я желаю вам быть достойным учеником Афанасия Васильевича. Он любит и знает лес. И строг старик. Упрям, но честен. Между прочим, читал вашу статью в газете. Мне понравилась. Вообще, проблем у нас много и нерешенных вопросов хватает. Вот вы смотрели после зимы молодняк, подрост. Сохнет ведь, верно? А причина? Лоси. Порасплодилось лосей больше, чем надо. Прежде это соотношение в природе регулировали волки. Теперь человек истребил волка, должен бы и регулировать сам. А выходит, что мы плохо регулируем. Лосей излишек, а отстрел недостаточен. У самих энтузиастов - любителей природы много дискуссионного, нет единой точки зрения. Мы убираем сухостой, пускаем на дрова погибшие деревья. Вдруг приходит ко мне представитель общества по охране природы, человек эрудированный и, видно, серьезный, буквально кричит: "Что вы делаете! Зачем валите дуплистые деревья? Там гнезда белок, птиц, летучих мышей. Вы же губите своих друзей и помощников!" Или возьмите полезащитные лесополосы…

Он говорил с проникновенностью убежденного, кровно болеющего за свое дело человека и как-то подкупил Ярослава тем, что разговаривал, как равный с равным. Затем встал, высокий, поджарый, в сером костюме и синей шерстяной рубашке, вышел из-за стола, протянул Ярославу руку и пожелал всего хорошего.

Ярослав пожал ему руку в некоторой растерянности.

- Да, кстати, там у вас недоразумение с помощью нашим строителям. Товарищи спутали: мы привлекаем рабочих лесничества, не занятых в лесу, а лесников это не касается. Вы там скажите. Да я позвоню Погорельцеву.

В веселом смятении вышел Ярослав на улицу. Виноградов показался ему каким-то странным, непонятным человеком, как будто в тесовом кабинете сидело два Виноградовых, совсем не похожих друг на друга. Ведь начал же он явно "за упокой", а закончил, без сомнения, "за здравие". После телефонного разговора - а вот с кем? - его словно подменили.

Не знал Ярослав, что, когда Виноградов разговаривал по телефону, рядом с первым секретарем горкома сидел Кузьма Никитич, доложивший по просьбе Рожнова о том, что произошло в лесничестве Погорельцева.

В саду Афанасия Васильевича на березах четыре птичьих домика. Вернее, пять, потому что дуплянка, сделанная из соснового чурбака, двухэтажная. На первом этаже живет большая синица, поселившаяся там еще в конце марта, на втором - горихвостка, беспокойная, неуживчивая, драчливая соседка, постоянно учиняющая скандалы с жильцами первого этажа. В двух других домиках жили скворцы, и в четвертом - мухоловка-пеструшка, маленькая неутомимая певунья, обычно начинающая свою звонкую трель на восходе солнца. С ее песней просыпался Ярослав и бежал за ворота к родниковому ручью босиком, и не по стежке, а прямиком по лужайке, оставляя за собой четкий след на росе. В ручье вода прозрачная, но совсем не обжигающая, и он умывался ею по пояс весело, с наслаждением. Однажды увидел во время умывания в пяти шагах от себя маленькую серую птичку, она смотрела на него почти с человеческим удивлением, сбочив голову от любопытства, и не улетала. И лишь когда взгляды их встретились, птичка вспорхнула, перелетела на другую ветку и запела. А у Ярослава мелькнула мысль: "Думаешь, что здесь, в лесной чаще, ты один-одинешенек, а, оказывается, за тобой наблюдают чьи-то глаза".

От родника из кустов Ярослав любовался садом. Сад цвел буйно, неистово. Дважды пытался Ярослав написать этот белый, на изумрудном постаменте монумент, воздвигнутый среди берез, дубов, сосен и елей, и не смог, в отчаянии уходил в лес.

Вблизи усадьба Афанасия Васильевича была еще лучше, особенно в пору майского цветения. По утрам старик вставал рано, вслед за Ярославом, и весь день хлопотал в саду и на огороде. Предмет его особой заботы и страсти составляли пчелы. Старик уверял Ярослава, что самые разумные на земле существа после человека вовсе не собаки, не лошади и даже не дельфины, а, конечно, пчелы, потому что кроме смекалки, или ума, как выражался старый лесник, они обладают двумя ценнейшими качествами, которые отсутствуют даже у некоторых людей, - трудолюбием и благородством.

О пчелах он говорил с благоговением: все их поступки, весь уклад их жизни он считал верхом совершенства, начиная от устройства сот и кончая целебным свойством меда. А маточное молочко - этот загадочный, еще не до конца открывшийся ученым эликсир жизни! Его восхищал культ матки - для пчел она была творцом жизни, хозяйкой и повелительницей. Недаром зимой в умирающем от недостатка пищи улье последняя пчела последнюю каплю меда отдает матке.

- Для пчел матка - все равно что для человека мать, - философствовал старый лесник. - Без матки у них и никакой жизни нет. Жива матка - живы и пчелы, Так и у людей.

- У людей бывает по-разному, - мягко возражал Ярослав. - Некоторые и без родины… могут.

- Э-э-э! Я про людей говорю, а ты про "некоторых". У этих "некоторых" тоже есть своя матка - деньги. Рублю они и поклоняются, как богу. Деньги - их бог и царь и высшая власть.

Встреча Ярослава со школьниками была назначена на одиннадцать часов. Условились, что Ярослав будет ждать ребят на Синей поляне: он сам избрал это место - и не случайно.

Несколько дней уже стояла хотя и теплая, но пасмурная погода, и Ярослав опасался, как бы она не испортила встречу, к которой он так тщательно готовился. К вечеру небо на западе прояснилось, перед самым заходом появилось улыбчивое солнце, на четверть часа позолотило сосновый бор, затем, чистое и спокойное, утонуло в сиреневом мареве далекого леса и подожгло ярким и широким сполохом западный горизонт, да окрасило в пурпур стаи высоких облаков в зените. Афанасий Васильевич сказал, что завтра будет ясный день. Ярослав решил не ходить к роднику слушать соловья, лег спать пораньше, открыв на ночь одну створку окна. Собственно, пение недавно поселившегося соловья было слышно и в доме при открытом окне, но на этот раз соловей почему-то долго молчал и запел лишь в полночь, когда Ярослав начал дремать. Проснулся в обычное время, но, к удивлению, услыхал не мелодичную трель славки, а картавое щелканье и свист скворца. Взглянул в окно и расстроился: утро было серое, туманное и как будто даже моросил мелкий дождь. "Так и знал. И вообще, я невезучий", - подумал с досадой и, набросив на шею полотенце, вышел на крыльцо. Сначала ему показалось, что горит лес: вся поляна, их сад и огород, все кругом было погружено в густое, плотное серое облако и ничего кругом - ни леса, окружавшего поляну, ни поющего на березе скворца, ни даже калитки - не было видно. А земля под ногами сухая и теплая. Не изменяя своей привычке, Ярослав побежал к роднику, долго и с удовольствием умывался, а когда возвращался назад, туман значительно опустился, прижался ниже к земле, обнажив верхушки деревьев. Часам к девяти от него осталась лишь буйная роса на траве и кустах, а в чистом, умытом небе ярко светило солнце. Ярослав забросил за спину приготовленный с вечера этюдник и лесом не спеша побрел к Синей поляне. Он так долго ждал этой встречи, что уж и не знал, рад он или не рад, что она наконец состоится.

Ярослав видел лес и вчера и позавчера, но лишь сегодня понял как-то вдруг и неожиданно, что лес совсем не тот, каким был еще полмесяца тому назад, когда, голый и безлистый, он просматривался насквозь. Теперь же, непроницаемо густой и ярко-зеленый, он был наполнен несметным числом живых существ, населяющих каждое дерево и каждый куст, - голосистых и безмолвных, беспокойно-шумливых и совершенно незаметных и невидимых для неискушенного глаза. И у всех у них - у птиц и букашек, видимых и невидимых - были свои хлопоты и заботы, своя сложная жизнь, как, впрочем, и у деревьев, одетых в яркий наряд, отчего весь лес выглядел свежим и молодым. От полноты счастья он пел гимны жизни, красоте земли, пел песни любви, и эта музыка звучала в очарованной душе Ярослава, которому весь мир казался звонким, хрустальным и зеленым, как этот майский, окропленный густой росой лес. Он смотрел на муравьев, соорудивших высокий, в пол человеческого роста стог из миллионов хвойных иголок, и думал о людях, сооружавших египетские пирамиды. Сравнение напрашивалось само собой, как вдруг… Невысокого роста полная толстоногая пожилая женщина ходила валкой, утиной походкой, палкой ворошила муравьиные стога и собирала в стеклянную бутылку белую крупу муравьиных яиц. На подошедшего к ней Ярослава не обратила никакого внимания и продолжала невозмутимо делать, должно быть, привычное для нее дело. Лирическое настроение лесника растаяло, как сегодняшний густой утренний туман.

- Зачем вы это? - окликнул Ярослав женщину. - Вы понимаете, что делаете?

Женщина не удостоила его взглядом и, продолжая собирать в баночку яйца, ответила довольно недружелюбно:

- А коли б не понимала, то и не делала бы.

И все же он чувствовал, что она не понимает, и попытался было объяснить ей, что муравьи - друзья леса, что они истребляют миллиарды вредных насекомых, что разорять их гнезда запрещено, что, напротив, инструкция рекомендует разводить муравьев, что он, лесник, не позволит безобразничать. Она выслушала его молча, с некоторым удивлением и, пожалуй, даже с любопытством. Затем отошла от муравьиной кучи в сторонку и заговорила, ничуть не оправдываясь, и в словах ее звучало не столько раздражение и обида, сколько тихий, скорбный упрек:

- Послушала я тебя, твою правду, а теперь ты мою выслушай. Я женщина хворая, и никакие доктора со своими лекарствами мне помочь не могут. А только вот этими самыми яйцами и лечусь. Я что - я не как другие, муравьев твоих в бутылку не заманиваю, не изничтожаю их. Я ж только яички ихние собираю.

- Но из яичек рождаются муравьи. Без яичек и цыплят не бывает, - сказал Ярослав уже совсем нестрого. Страдальческий вид женщины, ее слова и тон, которым она говорила, вызвал в нем чувство жалости и некоторой неловкости. А она на его последнее замечание ответила, сокрушенно сбочив голову:

- Так тебе кто ж дороже: козявки эти или человек? - И, вздохнув, прибавила: - Ты молод - разве поймешь.

Ничего не сказал ей Ярослав, даже не спросил, чем она больна, хотя после и пожалел об этом, только махнул рукой и пошел своей дорогой. В ушах его скорбным упреком звучал вопрос хворой женщины: тебе кто дороже, человек или козявка? - и вызывал в нем стыд и смущение.

Из-под ног выпорхнул дрозд, так неожиданно и, главное, так близко, перед самым лицом, что Ярослав даже вздрогнул и остановился. На низеньком гнилом пенечке в гнезде лежало два зеленоватых с крапинками яичка. Чуть было не наступил. Странно: Афанасий Васильевич говорил, что дрозды вьют гнезда на деревьях, чаще всего на молодых елках, примерно на высоте двух метров. А тут, можно сказать, на земле. Должно быть, это был молодой, еще неопытный дрозд. Теперь они оба - и самка и самец - с кошачьим визгом метались невдалеке.

Дрозды отвлекли от неприятных мыслей, навеянных встречей с больной женщиной. Но не доходя с километр до Синей поляны, в густом старом еловом лесу - вот уж чего не ожидал! - Ярослав, что называется, лоб в лоб столкнулся с Кобриным. Николай Николаевич малой солдатской лопаткой срезал под деревьями так называемую лесную подстилку - ценнейший для питания растений перегной - и ссыпал его в прислоненный к ели мешок. Бросит в него две-три лопатки, утрамбует крепкими мускулистыми руками и снова срезает лопаткой верхний слой, да так, что даже корни елей оголяет. Второй, уже полный мешок лежал на низенькой двухосной тележке. Завидев лесника, Кобрин дотронулся пальцем до шляпы и как ни в чем не бывало первым поздоровался. Ярослав в ответ кивнул и уставился на Кобрина требовательным вопросительным взглядом. Но тот сделал вид, что не понял этого взгляда и с деланной наивностью спросил:

- Идете рисовать? - Не дав ответить, без передышки продолжал заискивающе и сладенько: - Вы пойдите в сухой овраг, вот где красота! Там, знаете, буря повалила куст старых берез - целых шесть штук - и через овраг. Вот что попробуйте нарисовать. Я видел вашу картинку у Валентина Георгиевича, ту, что вы на Новый год Алле Петровне подарили. А знаете, она всем понравилась. И мне тоже очень понравилось ваше художество.

- А мне, представьте, совсем не нравится, - мрачно перебил его Ярослав и, кивнув на мешки, прибавил: - Ваше художество.

- Напрасно. Это вы зря: отличнейшая подкормка под огурцы, под помидоры, под яблони. Подо что угодно. И под цветы тоже, - с иронией ответил Кобрин.

- Да, но эта отличная подкормка предназначена не для ваших огурцов, а для вот этих деревьев, которые принадлежат не вам и не мне, а государству.

- Опять за свое. - Толстые губы Кобрина скривились в пренебрежительную улыбку. - Непонятный вы человек, Серегин. Тяжелый.

- Смотря для кого.

- Для людей.

- Для таких лесогубов, как вы и Сойкин, не только тяжелый - вредный. Мешаю вам лес истреблять. Но ничего не поделаешь - служба у меня такая. Так что попрошу вас, гражданин Кобрин, вернуть похищенные вами ценности их законным владельцам.

- Да ты что, шутишь? - круглое розовое лицо Кобрина посерело, темные брови сдвинулись в линию, от большого рта к толстым раздувающимся ноздрям пролегли две глубокие борозды. - Как ты смеешь, мальчишка, обвинять меня, фронтовика, в хищении ценностей?! Что я похитил? У кого?! - Он широко открывал свой большой, бегемотов рот, обнажая крепкие зубы.

- Корм похитил. У деревьев. Им и верни, - строго и спокойно ответил Ярослав.

- А больше ты ничего не хочешь? - теперь глазки Кобрина колюче смотрели сквозь узенькие сощуренные амбразуры. - Ничего не выйдет у тебя, Серегин. Ты плохо знаешь законы. Где сказано, что гражданин Советского Союза не имеет права накопать в лесу два мешка земли? Ну?

- Для начала мы составим протокол. А потом поговорим о законах, - твердо сказал Ярослав и, уходя в сторону Словеней, прибавил: - Я буду с понятыми ожидать вас в селе, возле вашего дома.

И быстро зашагал в чащу. Когда деревья скрыли его от глаз Кобрина, Ярослав свернул вправо и пошел к Синей поляне: не срывать же встречу со школьниками из-за наглого браконьера, которого и в самом деле к ответственности не привлечешь. Но Ярослав был почти убежден, что, опасаясь скандала, Кобрин возвратится домой порожняком.

Он пришел на Синюю поляну минут за сорок до назначенного срока и, остановившись там, где некогда стояли красавицы сосны, начал писать опушку березовой рощи, стараясь забыть и муравьев и Кобрина.

Ребята пришли вовремя, шумные и голосистые, как стая свиристелей, окружили Ярослава, но любопытство их привлекал не столько лесник, сколько художник, вернее, его сырой, еще незаконченный этюд. Толпились, обсуждали вслух, довольные, что сам Серегин не мешал им - разговаривал с учительницей. Алла Петровна спросила сразу, как только поздоровались, тихо и проникновенно:

- Волнуетесь?

- Вам случайно Кобрин сегодня не встретился? - спросил Ярослав вместо ответа.

- Встретился. - Чаичья бровь Аллы взметнулась. - С тележкой. Из леса шел. Но тележка пустая. А что? Случилось что-нибудь?

- Да нет. Просто мы с ним в лесу обменялись любезностями.

- Вы не можете простить ему эти сосны? Я вас понимаю. - Алла посмотрела на стоящие кольцом толстые смолистые пни, похожие на табуретки, тяжелым горестным взглядом.

- Я-то, быть может, и простил бы, а вот они… - Ярослав посмотрел на ребят. - Они не простят. Не должны.

- Может, именно с этих сосен и начнем беседу? - угадывая его мысли, предложила Алла.

Ярослав кивнул. Учительница хлопнула в ладоши и позвала ребят. Ярослав вспоминал первые слова. Круглолицый, курносый, выгоревший на солнце крепыш, до смешного хмурый и серьезный, насупив льняные брови, спросил Ярослава, почему он не нарисует озеро или речку. Ярослав улыбнулся и спросил имя мальчика.

- Миша Гусляров, - ответила за Мишу девочка.

- И озеро и речку я нарисую, обязательно, Миша. А сегодня я хотел написать сосны на Синей поляне. Помните их?

- Помним. Мы летом сюда приходили. Здесь много колокольчиков. И ромашки, - разом заговорили школьники.

- Красивые были сосны. Да видите, что от них осталось. Пни, - продолжал Ярослав.

- Это Пташка спилил, - сказала синеглазая девочка.

- И совсем не Пташка, - угрюмо возразил Миша. - Много ты знаешь. Их Кобрин спилил.

Так началась эта беседа.

Много нового узнали ребята от молодого лесника. И сколько лет какое дерево живет, и почему летом в еловом лесу сухо, а в лиственном сыро, и о том, что береза и осина плодоносят ежегодно, ель и сосна - через три-четыре года, а дуб, например, в здешних краях дает желуди только через шесть-семь лет, а вот в Белоруссии - через два-три года. Узнали и о том, что лиственница, сосна, ель - морозостойкие, что ясень и береза любят свет, а ель, пихта и липа предпочитают тень; что одинокие, стоящие на солнце деревья, поспевают на десять, а то и на двадцать лет быстрей, чем те, которые растут в густом лесу. Рассказал Ярослав о друзьях и врагах леса не только среди людей, но и среди животных, насекомых. Конечно, ребята знали, что почти все пернатые обитатели леса полезны, поскольку они истребляют вредителей деревьев, разных там жучков, червячков, мышеи. Но оказалось, что одна и та же птица может приносить и пользу и вред. Вот даже дятел - этот неутомимый хирург. Казалось бы, он-то, обследующий каждое деревце, ищущий под корой и древесиной разную вредную погань, он-то самый что ни на есть полезный. Ан нет. Иногда и он переусердствует, увлечется долбежкой, наделает чрезмерные дупла и таким образом ускорит гибель дерева. Да к тому же он пожирает много семян сосны. И не только дятел: семенами хвойных охотно питаются сойки, клесты и даже зяблики. Правда, обрабатывая шишки, перетаскивая их с места на место, они разносят их семена, выполняют обязанности сеятелей. Ребят это очень удивляло: как же так - добро и зло рядом, и даже уживаются в одном? Обыкновенный крот, этот подземный проходчик, полезен в старом лесу, поскольку проделывает в почве каналы для влаги, а молодым посадкам, еще не окрепшим деревцам его подземное хождение наносит вред. Оказывается, шустрая лесная белочка тоже приносит известный вред лесу, потому как питается семенами. Или мыши: обыкновенная мышь - вредит деревьям как грызун, а летучая мышь - отличный друг леса, поскольку она истребляет вредных насекомых. С врагами леса борются его друзья и защитники. Еж и лиса поедают мышей. Слизни и янтарки - эти маленькие улитки - самые заурядные вредители. Ну а шелкопряды - это уже нечто сродни лесной эпидемии. Непарный шелкопряд и листовертка в самую летнюю пору наголо раздевают красивые дубравы, пожирая, подчистую листья дубов. А шелкопряд-монашенка, тот хвою жрет, сосны оголяет. А молодую сосну под корень истребляет - кто бы вы думали? - личинка майского жука. Но и у них, у этих лесных паразитов, есть свои враги, которые в то же время являются друзьями леса. Жучки-жужелицы истребляют гусениц; жучки - карапузики, верблюдики уничтожают короедов, божьи коровки пожирают тлю. И иволга и кукушка охотно питаются гусеницами. Вот как все устроено в природе. Даже черви, обыкновенные дождевые черви, оказывается, очень полезны для лесной почвы, которую они обогащают, создают структуру. Ведь они, как мясорубки, пропускают сквозь себя гнилые листья, перетирают их.

Ярослав рассказал ребятам об удивительном дереве-великане секвойе, родиной которого считается Калифорния. Живет оно не сотни, а тысячи лет и достигает ста и больше метров в высоту и шести метров в толщину. Древесина розового цвета, легкая, прочная, не гниет. Ребята представили себе бор из таких деревьев-гигантов. Но это где-то далеко, за океаном. А вот бы у нас…

- И у нас есть, - сказал Ярослав, как бы отвечая на молчаливый вопрос ребят. - Да, да, у нас в Советском Союзе, в Сочинском лесхозе есть целая роща секвой площадью в пять га. Одно дерево уже достигло высоты восьмидесяти метров.

И зашумели, оживились ребята: попробовать бы у нас выращивать эти великаны! А вдруг приживутся. Едва ли, мороза боится это теплолюбивое дерево. Акклиматизировать. И черешня раньше считалась южным деревом, а теперь и у нас растет. Почему б не попробовать. А может, получится новая порода - северная секвойя. Вот было бы здорово!

Задавали вопросы, разные - наивные и заковыристые, хором и в одиночку, не стеснялись, быстро освоились и прониклись уважением к художнику-леснику. И он отвечал серьезно, обстоятельно. Он был в ударе, потому что видел, душой чувствовал: довольны не только ребята. Довольна им и Алла. Волнение Ярослава быстро прошло, сменилось вдохновением художника, влюбленного в природу. Он говорил о птицах, и Алле Петровне казалось, что сам он напоминает поющего до самозабвения соловья, который по ночам песней своей завлекает подругу. Они стояли теперь на опушке березовой рощи в царстве пернатых.

- Какая самая быстрая птица? - спрашивал Ярослав.

- Стриж! - отвечали ребята.

- А какая скорость его полета? Ну, кто знает? - Ребята молчали. Один сказал:

- Миша Гусляров знает. Он у нас по птицам спец.

Все смотрели на Мишу, а он угрюмо молчал: про стрижей он не знал.

- Сто семьдесят километров в час, - ответил Ярослав. - За сутки во время кормления птенцов он делает и тысячу километров. Интересно: без пищи взрослый стриж и двух дней не проживет, а птенцы его могут по неделе жить без всякой еды. А вот самка гаги, когда сидит на яйцах, по месяцу обходится без питания, а самец страуса эму - и по два месяца. Или возьмите бурокрылую ржанку. Она летит над морем три тысячи километров без отдыха и без пищи. А это два раза в году: осенью летит на зимовку в теплые края, весной возвращается на родину. Хоть трудно сказать, где у птиц родина, а где чужбина: там, где они проводят зиму, или где выводят птенцов. Например, наша черноголовая славка: вон она, смотрите, смотрите. Видите? - Ярослав указал глазами на порхающую маленькую птичку. - Так вот, эта славка-черноголовка у нас живет всего три месяца да три месяца проводит в полете. Остальные шесть месяцев - на зимовке.

Ребята с интересом наблюдали за птичкой. А Миша Гусляров сказал:

- И совсем это не черноголовка. Это певчая славка.

Он сказал с твердым убеждением, так что Ярослав, знавший птиц больше по книгам, теоретически, даже смутился. Но не растерялся. Внимательно всмотревшись в птичку, он проговорил авторитетно:

- Ну нет уж, скорее мухоловка-пеструшка: у нас в саду в дуплянке такая живет.

Теперь он уже сам сомневался, эта птичка была совсем похожа на мухоловку-пеструшку: сама серая, голова черная. Но Миша стоял на своем.

- У мухоловки-пеструшки головка, хвост и спина черные, пузо белое и на крылышках белые полоски, - уверенно говорил мальчик.

- Значит, это славка-черноголовка, - решил Ярослав.

- Певчая это славка, - угрюмо настаивал Миша.

Ему не верили. Серая птичка, о которой спорили, была действительно черноголовой. Но Миша упрямо утверждал, что у певчей славки в отличие от черноголовки на хвосте две ярко-белые полосы. И он был прав. Ярослав же и все другие ребята не знали таких тонкостей. И зяблика от вьюрка с трудом могли отличить только по голосу, но не по окраске. Птичка упорхнула. "Возможно, Миша прав", - подумал с огорчением Ярослав и спросил:

- А вы слышали про розовых скворцов?

- Книжка такая есть - "Розовый скворец", - ответила девочка.

- У нас их не бывает. Где-то на юге, - сказал Миша.

- Верно, Миша, - поощрил мальчика Ярослав. - Розовый скворец водится в Средней Азии, а синий соловей - на Дальнем Востоке.

Ребята не слышали про синего соловья. Расспрашивали, как он поет. Алла Петровна тоже поинтересовалась:

- А не его ли в народе называют синей птицей, приносящей счастье?

Ярослав улыбнулся тепло и мягко. Сказал, припоминая вычитанное:

- Вообще, синих птиц много. Есть синий каменный дрозд, синяя мухоловка. Есть редкостная синяя птица. Водится в горных ущельях Средней Азии. Говорят, красиво поет. Но я ее не слышал и не видел.

Над головой в зеленых кудрях березы залилась веселым колокольчиком птичья трель - тонкая, мелодичная, нежная. У Аллы Петровны сорвался вопрос:

- Кто это? Что за птичка?

- Спросим Мишу, он должен знать, - дипломатично сказал Ярослав. Он не знал этой птички. Он вообще немногих птиц отличал, особенно по голосам. В книге можно прочитать описание птицы, посмотреть рисунок. Но голос, мелодию, пение словами и рисунком не передашь.

- Пеночка-теньковка, - ответил Миша не задумываясь.

- А каких ты еще знаешь пеночек? - спросил Ярослав, положив мальчику руку на плечо.

- Еще есть пепочка-веснянка, пеночка-трещотка. Вот слышите? - Миша сощурил глаза. - Трещит, как стрекоза. Это пеночка-трещотка… Коричневые брови и пузо белое.

- Молодец, Миша, - похвалил Ярослав. - Ты будешь хозяином леса. Настоящим другом природы. Как, хочешь быть лесником?

Миша молча покачал головой.

- Не хочешь? А кем же ты будешь?

Миша молчал. За него ответила все та же бойкая девчушка:

- Комбайнером будет. У него папа комбайнер, а Миша помощник.

- Верно, верно, - подтвердила Алла Петровна. - Летом Миша работает на комбайне. Помощником у отца своего.

- Ну все равно, - махнул рукой Ярослав. - Это не важно. Каждый сознательный, честный и порядочный человек, где бы он ни работал, должен быть другом леса, любить природу, беречь ее красоту. А Миша любит природу и знает ее, понимает. И я хочу ему за это подарить пейзаж. Не этот - этот не закончен. А другой. Дома у меня есть. Ты заходи ко мне - и я тебе подарю. Хорошо? - Миша кивнул и тихо, еле слышно сказал спасибо. - Ты знаешь, где я живу?

Миша молча кивнул. Должно быть, особое к нему расположение Ярослава смутило его и растрогало.

Потом долго ходили по лесу, фотографировались. Ярослав теперь всегда носил с собой аппарат. На маленьких лужайках собирали цветы. Поляны пестрели от яркой зелени, солнца и цветов, светили и пьяняще пахли. Алла и Ярослав теперь были рядом и тоже собирали цветы. Им хотелось разговаривать, но нужных слов не находилось, и им казалось, что мешают дети. На самом деле дети их выручали. То и дело звенели голоса:

- Алла Петровна, посмотрите, я белую фиалку нашла. Вот какая!..

- Алла Петровна, как называется этот цветок?

- А правда, что ландыш ядовит?

- Ярослав Андреевич, мы гнездо нашли, в нем четыре птенчика. И есть просят.

- Миша говорит, что это гнездо овсянки.

"Что будет потом - не знаю. Не хочу думать-загадывать. Пусть само, как сложится, так и будет. Но я уже не могу не думать о нем, мне постоянно хочется видеть его, говорить с ним… Почему же мы молчим?"

- Как хорошо вы проучили своих начальников, - заговорила Алла. - Сенокос, строительство - все, что угодно, а лес охранять некому. Погорельцев вначале на вас обиделся… Потом понял, что вы правы.

Ярославу не очень приятен этот разговор.

- Валентин Георгиевич ни при чем тут, вина Виноградова.

- Не оправдывайте Погорельцева. Я его лучше знаю.

- Так ли? - он посмотрел на нее с любопытством и сомнением. Она поняла его взгляд. Нет, Ярослав не хотел ей говорить, это произошло как-то неожиданно.

- Что вы хотите сказать? Что я плохо знаю мужа? Вы что-то знаете о нем, чего не знаю я? Ну что ж вы молчите?

- Да нет, я сказал это вообще… - неумело замялся Ярослав и еще больше усилил ее подозрение.

- Сейчас вы говорите неправду… Не ожидала.

Как это нехорошо у него сорвалось, зачем? - казнил он себя, сгорая и ежась под ее требовательным взглядом. Затем он услышал дрогнувший, перешедший на шепот голос:

- Вы обязаны сказать. Вы мне друг… Слышите?.

Это прозвучало как признание, ошеломило его. Он понял, что обязан ответить прямо, не кривя душой. Перед ней ничего нельзя утаить. Ну говори же, вздох ни, и тебе станет легче.

- Может, это не мое дело. Но обидно за вас. Люди в лесничестве говорят…

Он говорил с трудом, точно выталкивал тяжелые и угловатые слова.

- О чем говорят? - тихо и отрывисто спросила она, опасаясь детских ушей.

- Да разное… Извините меня, но вы знаете, что тетя Феня, которая ухаживает за вашими коровой и свиньей, числится в штате лесником?

- Феня - лесник? - глаза Аллы удивленно расширились, крутая бровь взметнулась, а на порозовевшее лицо легла тень напряженного ожидания. - Она уборщица, насколько мне известно!

- Да, но зарплату получает как лесник… за то, что ухаживает…

- Понимаю, - перебила Алла и, насупившись, после паузы выдохнула: - Какая мерзость!

- Потом сено для коровы. Косили Филипп Хмелько с сыном. Сам-то Филипп помалкивает, а сын говорит, что больше не будет батрачить бесплатно на лесничего, - продолжал Ярослав, не глядя на Аллу. Но вот он поднял на нее глаза и ужаснулся: лицо учительницы стало серым, в глазах отчаяние и растерянность, а руки, которыми он так восхищался, бессознательно мяли букет ландышей и фиалок. Смяли и бросили. Она закрыла лицо руками и остановилась.

"Зачем я сказал, зачем испортил такой день? Сделал больно любимому человеку! - казнил себя Ярослав. - Никогда себе не прощу этого".

- Алла Петровна! Извините меня… Я не должен был вам этого говорить.

- Что с вами? - она с тревогой посмотрела на него. - О чем вы жалеете? Боитесь Погорельцева?

- Я должен был это сказать ему или Виноградову, но не вам.

- Нет-нет, именно мне. И я вам очень признательна. Ведь это касается и меня… Будь она проклята - машина. Погорельцев мечтает о машине. Стоит на очереди. Как же - у Кобрина машина…

Померкли краски на поляне, пеленой затянуло и небо, и лес, и сочные травы, хотя по-прежнему ярко светило солнце над головой, в синей вышине стоял безмятежный, улыбчивый покой, а где-то справа в густой чаще свистела и по-кошачьи визжала иволга. Алла не слышала иволги, не видела сияния неба. Девочка подала ей бледно-розоватый цветок, сказала:

- Как хорошо пахнет! Правда, это султанка?

Алла поднесла цветок к лицу, но запаха не ощутила и ничего не ответила девочке. Миша Гусляров незаметно оказался возле Ярослава, спросил, кивая в сторону свиста:

- А вы ее когда-нибудь видели? Близко?

- Кого? - словно очнувшись, отозвался Ярослав.

- Иволгу.

- Вообще не видел. Говорят, она очень осторожная.

- Хе! Ерунда. Хотите, я ее позову - и она прилетит? Только надо всем притаиться.

- Давай, зови, - с любопытством согласился Ярослав. - Алла Петровна, вы иволгу когда-нибудь видели?

- Конечно, - миролюбиво отозвалась Алла и взглянула на него. Оба они чувствовали себя виноватыми и хотели друг перед другом загладить свою вину и вернуть хорошее настроение, которым начался сегодняшний день.

- А я, представьте, никогда не видел. Миша вот хочет показать мне. Посмотрим?

- Не возражаю. Только как это он покажет?

- Обещает, - ответил Ярослав, довольный дружелюбным тоном Аллы. - Миша все может.

Они пошли следом за Мишей на голос иволги. Остановились под густой старой елью. Миша засвистел, подражая иволге. Свист его был поразительно похож на свист птицы - и тембр, и клокочущий перелив. Затем мальчик издал точно такой же неприятный раздирающий уши визг. Иволга откликнулась. Миша отозвался. И опять откликнулась птица, но уже где-то правей и ближе. Это был самец, и он принимал вызов своего дерзкого соперника. И снова Миша засвистел, прячась за дерево. Громкий чистый ответ прозвучал совсем близко, и Ярослав увидел сквозь зеленый узор листвы большую ярко-нарядную птицу, одетую как бы в золотую парчу с черной отделкой. Контраст желтого и черного оперенья поражал своей броскостью. Ярослав прошептал Алле:

- Вон она, вон… Видите?

Золотая птица поняла обман, молнией сорвалась с дерева и исчезла в лесной чаще. Миша безнадежно просвистел два раза, но иволга ему больше не отвечала.

- Красивая! - сказала Алла с восхищением, и Ярослав понял, что она успокоилась.

Алла поблагодарила его за интересный день, посмотрела на часы и стала собирать ребят.

Проверили, не потерялся ли кто, и неторопливо отправились в село. Ярослав пошел проводить их до озера.

Они шли позади ребят, по говорить приходилось вполголоса.

- Алла Петровна, - сказал он и запнулся. - Возьмите на память… о хорошем дне. - Он протянул ей букет ландышей. - Ведь вы свой из-за меня обронили.

- Спасибо… - проговорила она растроганно и даже немножко растерялась. - Я действительно свой… Но не надо то вспоминать. Хорошо? Мы ведь друзья?

Она нагнулась и сорвала стебелек ландыша без листьев. Он тоже увидел ландыш, сорвал и подал ей.

- Счастье… - заговорила она с серьезной задумчивостью. - Люди часто бездумно бросаются этим словом. А что такое счастье?.. Вы, Ярослав, знаете? Ведь это так трудно объяснить. Сами вы счастливы?

Она ждала его ответа с напряженным волнением. Она пыталась прочитать ответ в его глазах. Он сказал то, что думал и чувствовал:

- Сегодня - да. Очень.

- А вчера?

Он ответил не сразу.

- Вчера?.. Не совсем.

Он опасался, что она спросит: что же сделало его счастливым сегодня. Но она только подумала: "Милый".

Теперь они шли вдоль оврага, густо поросшего кустами орешника, жимолости, лозы и бересклета. Справа внизу в кустах прохладой дышал тихий, высыхающий летом ручей, слева тянулась стена темного леса.

- Тут бывает много черники. Я люблю ее собирать. А вы?

Он ответил с готовностью:

- Я буду приходить помогать вам.

- Но сначала поспеет земляника. Там, на маленьких полянках, где ландыши… А потом пойдут грибы. Вы умеете собирать грибы?

- Научусь… У вас.

Сверкнуло голубизной озеро. Школьники их поджидали, столпившись у берега.

- Здесь мы расстанемся, - сказала она печально. Пойдемте, проститесь с ребятами.

"С ребятами и с ней… Почему бы не проститься здесь, с глазу на глаз И как же назначить следующую встречу?"

- Помните, Ярослав, вы обещали этюд Мише Гуслярову?

- Обязательно, - рассеянно и торопливо ответил он.

Встреча должна быть. И скоро.

- Останьтесь, не уходите, - сорвалось у него, и собственный голос показался Ярославу незнакомым, чужим.

Алла поняла его состояние и обрадовалась. Посмотрела на него долгим взглядом и сказала ласково:

- Сегодня нельзя. Я поведу ребят в школу.

- А когда? - Он захмелел от счастья.

- Помните, что говорил Миша Гусляров? Если иволгу позвать - она прилетит. На зов.

- Иволгу можно обмануть.

- Когда иволга поймет обман, она улетит.

Глаза у Аллы озорные. Ей нравилась бесхитростность Ярослава, его угловатость и мальчишеская робость, Ее улыбка обещает многое. И Ярослав решительно предлагает:

- Завтра. Встретимся завтра.

- В шесть вечера, - добавляет она, доверчиво глядя ему в лицо. - Там, на солнечной поляне, где встретили иволгу. - И потом громко зовет школьников: - Ребята, Ярослав Андреевич уходит. Поблагодарим его за отличную беседу.

- Спасибо! - прозвучал дружный хор, а она подала ему руку. Глаза ее и рука сказали ему в тысячу раз больше, чем сказали бы слова.

Как пьяный возвращался Ярослав к тем полянам, на которых рвали цветы. Каждый куст, каждое дерево, каждый цветок шептали ему о ней, воскрешали в памяти ее слова, жесты. Память сохранила все до мельчайших деталей, она вела его к самому заветному - к букету, который она обронила. Ярослав опустился на траву и бережно взял цветы, сорванные ее рукой. Фиалки были смешаны с ландышами. У многих стебельки были надломлены, смяты. Не спеша он перебрал цветы, отделив фиалки от ландышей и выбросив помятые. Получилось два небольших букетика. Значит, завтра, здесь. В шесть часов. Зачем так долго - больше суток?

По пути домой он решил взглянуть на молодые посадки, что на окраине поселка. Возле поселка проходил глубокий овраг, поросший ольхой, а на косогорах, примыкающих к оврагу, обычно пасся скот жителей. Земли эти принадлежали лесхозу и, в сущности, пустовали Как пастбище они не представляли ценности - запущенная целина, трава на ней росла чахлая, да и то лишь по весне. Не однажды Афанасий Васильевич предлагал Погорельцеву посадить там настоящий лес. Валентин Георгиевич соглашался, но всякий раз отступал под напором владельцев коров. Старику объяснял: я-то, мол, за, лес сажать надо, пустует наша лесхозовская земля, но вот Петр Владимирович Виноградов не советует, ссылается на постановление правительства о развитии животноводства. И тогда Рожнов сам пошел к Виноградову и доказал ему, что эта пустующая земля приносит животноводству столько же пользы, сколько бабке Федоре ее козел. Тогда на косогорах вдоль оврага на двадцати шести гектарах были посажены вперемежку кедр, лиственница и сосна. Всходы получились сверх всякого ожидания. Два лета подряд Афанасий Васильевич оберегал их, как мать дитя свое, и Ярославу наказывал не давать спуску пастухам и почаще заглядывать на эту делянку, хоть до нее и неблизок путь. И почти ежедневно старик, как бы между прочим, спрашивал его:

"А как там кедры на окраине поселка себя чувствуют? Хороший лес будет, если сохраним. Я не увижу, а ты - ты будешь любоваться и меня вспоминать".

И Ярослав ежедневно наведывался сюда. Пока что все было в порядке: молодые деревца радовали глаз.

Выйдя на дорогу, откуда хорошо виден и овраг, и эти посадки, Ярослав в ужасе остановился. Прямо в середине делянки паслось стадо коров. На какую-то минуту он даже не поверил глазам своим. "Это невероятно! Может, мне кажется?" И бегом помчался к стаду, на ходу обдумывая, что предпринять.

Нет, глаза не обманули его: коровы паслись на делянке, пастух, лохматый розоволицый детина, положив под голову ватник, преспокойно спал под кустом ольхи. Ярослав хотел было закричать на весь мир, но тут же сообразил: нужно сфотографировать спящего пастуха и коров. Он сделал четыре кадра. Затем закричал на пастуха. Но тот не сразу проснулся: он был пьян. Приоткрыл один глаз, бездумно, непонимающе уставился на лесника и недовольно нахмурился, затем открылся второй глаз - красный, затекший. Сидя, он выпрямился, соображая, где он и что. Ярослав сделал еще один кадр и гневно проговорил:

- Мерзавец… Это тебе так не пройдет…

И, сломав ольховую хворостинку, начал прогонять скот с посадок.

Отличный день был испорчен. Вот тебе и счастье. В нем клокотал гнев. Разве это человек? Он хуже скотины. Жалеть? Нет, к черту жалость. Он не жалеет. Ни меня, ни Афанасия Васильевича, ни своих детей, которым этот лес принесет радость. Никакой пощады таким.

Афанасию Васильевичу решил не говорить об этом чудовищном случае. Зачем волновать старика? Пообедает, поставит в воду цветы и пойдет в лесничество: надо оформлять протокол и передавать дело в суд.

Афанасий Васильевич увидел в руках Ярослава цветы и, взглянув на его лицо, освещенное блуждающим светом глаз, все понял. Спросил:

- Что-то долго ты? Ай не состоялась?

- Нет, все в порядке, - рассеянно ответил Ярослав и прошел в дом. Быстро отыскал две стеклянные банки, в одну поставил ландыши, в другую - фиалки. Ландыши отнес в свою комнату, фиалки оставил в горнице на столе.

Через несколько минут старик вошел в комнату, кивнул на цветы:

- Сам собирал или, может… детишки?

Заминка была нарочитой, Ярослав это понял. Преувеличенно бойко ответил:

- Хочу написать их. Ландыши отдельно, фиалки отдельно. Красиво, правда? Никогда не писал таких цветов. Сирень и черемуху пробовал. Не ахти как получилось. А эти - не знаю. Как думаете, получится? - он преднамеренно говорил так долго, чтобы уйти от прямого ответа

- Получится. И хорошо должно получиться, - сказал старик и хитро прибавил: - По глазам вижу… Больно ты полюбил… цветы.

Ох эти многозначительные паузы. "Неужели догадывается? Как бы я не хотел! Милый, добрый Афанасий Васильевич. Не надо. Не думайте обо мне плохо. Да, я люблю ее. Что в этом плохого?" Догадывался-то Рожнов, предположим, давно, после того, как Ярослав рассказал о встрече Нового года. Как бы продолжая разговор, старик сказал:

- А тебе надо полюбить девушку. Сколько их тоскует но женихам, молодых и славных невест. Знай выбирай. Вон Роза, зоотехник, чем не невеста?

Ярослав понял намек, а также то, что старик его щадит.

- Верю вам, Афанасий Васильевич: Роза и правда видная невеста и своего жениха найдет.

- Да уж непременно. Так оно и бывает: один находит, другой теряет.

- Кто любит, тот не потеряет. Я так считаю, Афанасий Васильевич.

Старик взглянул на него, сокрушенно вздохнул, сказал, тяжело подымаясь со стула:

- Ну-ну. Оно конечно, когда душа не лежит - сердцу не прикажешь. - И уже без всякой связи: - А ты про пограничников ребятишкам рассказал?

- Не успел. Да и не кстати было. Мы начали сразу с Синей поляны, с Кобрина. Тема-то вон какая огромная, а я не спец, растянул про деревья, про букашек да про птиц.

- Разволновался. Это со всяким бывает. Потом, в другой раз расскажешь.

И ушел в сад - задумчивый, озадаченный и весь начиненный колючками.

Ярослав наскоро пообедал и поехал верхом в лесничество.

Погорельцев только что возвратился из города бюро горкома слушало отчет Виноградова. Досталось всем - и директору лесхоза и лесничим. Говорилось о том, что лес захламлен, не очищается от бурелома и сухостоя, что много незаконных порубок, что за молодыми посадками плохо ухаживают. Виноградов выступил довольно самокритично, зато выступление Погорельцева, пытавшегося все свалить на обстоятельства, вызвало неодобрение членов бюро. После бюро Виноградов приказал:

- Завтра к четырем часам соберите у себя всех лесников. Я приеду.

"Дело плохо, - решил Погорельцев. - Попал в немилость к начальству. И все из-за этого Серегина. Все лесничество взбаламутил".

За такими размышлениями и застал Ярослав Погорельцева в лесничестве. Валентин Георгиевич посмотрел на вошедшего мрачно, кивком головы предложил сесть. Сообщение о коровах на делянке выслушал молча, нервически потирая лоб, сказал, что надо ему вместе с Екатериной Михайловной сегодня же пойти на место происшествия, разобраться и составить акт.

Надо бы еще в понятые кого-то взять, - сказала помощник лесничего.

- У меня фотографии. Это же документ. Разве не видно?

- А вдруг пленка засвечена или еще что-нибудь. Лучше б, конечно, понятого. Да где его возьмешь?

- Как где? Да в поселке. Я сейчас сбегаю, мигом, - горячился Ярослав.

- Пустое дело, - безнадежно махнула рукой помощник лесничего. - Поселковые не пойдут. Даже если и видели, даже если и своей коровы не имеют, все равно не пойдут. А вообще, не верю я в этот лес, - погубят его, не убережешь. Тут выгон. Скот гонят на пастбище и домой два раза в день. Две-три коровы обязательно зайдут, как бы пастух ни смотрел.

- А если изгородь поставить? - Ярослав не допускал и мысли, что этот лес невозможно уберечь.

Екатерина Михайловна вздохнула, подумала: чудак - изгородь сломают.

- Так что же с понятым? - спросил Ярослав, глядя в сторону, где за делянкой тарахтел мотор землеройной машины. В кабине сидели два солдата. Военные, подземный кабель прокладывают. Чем не свидетели. - Постойте, Екатерина Михайловна! Да ведь солдаты видели. Я мигом.

И он умчался к землеройной машине.

Солдат с солдатом быстро находят общий язык. Ярослава отлично поняли.

- Да мы тоже возмущались, когда стадо увидели на делянке, - сочувственно говорил сержант. - И тебя видели. Ты фотографировал.

- Точно. Для суда. Как неопровержимый документ.

- Тогда зачем тебе свидетели? - сказал сержант.

- Порядок такой.

Сержант в нерешительности замялся: он не знал, положено ли им, военнослужащим, свидетельствовать в этих сугубо гражданских делах. И вдруг Ярослав воскликнул, словно миллион выиграл:

- Ребята! Мысль! Я думал изгородь соорудить у выгона вдоль делянки! Но это долго и ненадежно. А что, если вы поможете нам? Ради леса, во имя охраны природы. А, ребята? Что вам стоит траншею прорыть?! При вашей-то технике! Раз плюнуть. Я заплачу.

- Нет, друг, видно, забыл ты военную службу, - укорил его сержант. - Благодетель какой нашелся. Ты считаешь, что только ты один хороший, один душой болеешь за общее дело? А все остальные вроде твоего пастуха?

- Да нет же, ребята, вы меня не так поняли… - взмолился Ярослав.

- Ладно, - сказал сержант и, сняв фуражку, посмотрел на делянку, посреди которой ходила Екатерина Михайловна и поправляла поврежденные копытами деревца. - Никаких нам денег не надо. И в свидетели не пойдем. А траншею мы проложим. Слово гвардейца. И ни одна корова уже не пройдет на твои посадки.

Воины сдержали слово: глубокая траншея пролегла на двести метров в длину вдоль молодых кедров, сосен и лиственниц.

В этот день Алла не задерживалась в школе. На вопросы учителей, как прошла встреча с лесником отвечала, краснея: ей казалось, что всем все известно. А собственно, что все? Что она такое постыдное совершила, чтоб ей краснеть перед людьми? Встреча лесника со школьниками - явление обычное, ребята остались довольны. Чувства ее к Ярославу - это ее личная глубокая тайна, ее святая святых, в которую посторонним вход строго запрещен. В конце концов, никому не дано права вмешиваться в наши чувства. И все же Алла испытывала странное угрызение совести, но не за прошлое, не за то, что было, потому что, в общем-то, ничего предосудительного и не было; ее беспокоило и волновало будущее, которое ей казалось неотвратимым. Даже завтрашний день. Зачем она согласилась на свидание, корила себя Алла. Что он может подумать о ней? Но ведь Ярослав сам предложил это свидание, она просто не смогла отказать ему, легкомысленно согласилась. Впрочем, встреча их может не состояться: просто она не пойдет на поляну в назначенное время, и делу конец. Но как же он? Она обещала, условились, он будет ждать, волноваться. Алла помнит, как волновался он сегодня, пожалуй, больше, чем она сама.

Нехотя, украдкой, словно повинуясь голосу совести, она задавала себе вопросы: зачем это свидание, тайное от мужа и от всего белого света, что она скажет Ярославу, что скажет он ей и, вообще, к чему вся эта затея? Но она не пыталась искать ответа и быстро гнала неприятные вопросы. Сегодня ей было хорошо с Ярославом. Он не такой, как другие. С ним легко говорить. Даже молчать.

Дома она не находила себе места: бралась за всякую работу и не доводила ее до конца. Убрала в квартире, вышла во двор. Перед домом пышно цвели пионы - их крепкий аромат густо висел в воздухе. Бутоны роз не сегодня-завтра должны распуститься. Пионы и розы были гордостью Аллы. Она любила цветы, ухаживать за ними ей доставляло большое удовольствие.

Возле роз пошла трава, и Алла начала аккуратно выпалывать ее. Вспомнила, что муж обещал сегодня прийти пораньше - хотел красить дом. Надо что-то приготовить ему поесть - придет голодный, а значит, и злой. А ей так не хотелось видеть мужа злым. И вообще ей не хотелось его сегодня видеть. Вспомнила о Хмелько, который косит для них сено, о Фене, которая числится по штату лесником, и снова ее охватил стыд: она должна разделять с мужем его бесчестие. "Какой позор. И я, слепая дура, ничего не видела, не знала".

Погорельцев, как она и предполагала, пришел раньше обычного. Вид у него был сумрачный. Догадалась не в духе, значит, что-то стряслось. Молча снял форменную куртку, повесил на спинку стула, фуражку бросил на вешалку, пошел к умывальнику. Алла поставила на плиту сковородку с салом, разбила три яйца, накрыла стол. И все делала тоже молча, ожидала, чтоб он заговорил первым. И он спросил, садясь за стол:

- Ну, как встречались с Серегиным?

И посмотрел на нее, как показалось Алле, по-особому, не так, как всегда. Она вспыхнула и отвела взгляд, пошла за солью, обронив без особого желания:

- Да, беседовал.

- И как? - почему-то поинтересовался он, и этот вопрос тоже показался ей подозрительным. "Неужто догадывается? Или знает?" Ответила как можно равнодушней:

- Ничего. Ребята слушали с интересом. - И вдруг решилась: - А ты что такой сердитый?

- Да разные неприятности. А все из-за него. - Погорельцев резко ткнул вилкой в шкварку и, обжигаясь, начал звучно жевать.

"Как некрасиво он ест. Однако кто ж его так взвинтил, на кого он злится?"

Поинтересовалась:

- Из-за кого это?

- Из-за твоего Серегина, - жуя, ответил Погорельцев, мрачно и раздраженно.

Она вздрогнула: неужто он что-то узнал? От кого? И что именно? Какой ненавистью он весь пышет! И к кому - к Ярославу. Да как он смеет!

Алла быстро овладела собой.

- С каких это пор он мой?

Вопрос прозвучал стремительно и строго - нужно было сразу внести ясность.

Алла смотрела на Погорельцева настойчивым, требовательным взглядом, в котором, быть может вопреки ее желаниям, сверкали искорки гнева, способные зажечь пожар. И этот новый, непривычный взгляд, и тон, которым она спросила, сделав ударение на слове "мой", озадачил и даже смутил Погорельцева. "Твой" он сказал без всякого намека, просто так. Но вот эта ее неожиданная вспышка, ее тон, такой необычный, раздраженный я вызывающий, напряженный и решительный взгляд, сухой блеск глаз насторожили Погорельцева.

- Тебе видней, с каких пор, - загадочно ухмыльнувшись, ответил Погорельцев и прибавил скорей из озорства: - Возможно, с Нового года.

В другое время Алла и внимания не обратила бы на это, приняла бы как безобидную шутку.

Но и сейчас она не сорвалась с ответом, она умела себя сдерживать в подобные минуты. Она беспечно рассмеялась:

- Вот оно, где собака зарыта. А я все гадаю: почему ты такой злой? Оказывается, ревнуешь!

И если б Погорельцев был наблюдателен, он непременно обратил бы внимание на лицо жены, неожиданно вспыхнувшее густым румянцем. Но он был далек от серьезных подозрений и объяснился просто: именно из-за Серегина в конечном счете на сегодняшнем бюро горкома сильно досталось всем лесным деятелям и, пожалуй, больше всех Виноградову. И теперь директор лесхоза весь свой гнев из-за Серегина обрушит на Погорельцева. И это, верней всего, произойдет завтра на совещании в лесничестве в присутствии всех лесников. Такое объяснение успокоило Аллу, но враждебное, агрессивное настроение мужа по отношению к Ярославу вызывало досаду.

- Занозистый мальчишка, решивший наводить свои порядки. Возомнил из себя… деятеля, всезнайку… - бурчал муж.

Алла не ответила ему ни единым словом, убрала со стола и ушла в кухню. Она не стала защищать Ярослава вслух. Она спорила с мужем мысленно, спорила горячо, ожесточенно, как спорят с недругом, и не замечала, как в этом споре в ней зарождается неприязнь к Погорельцеву. Он был ей неприятен в своей неправоте и несправедливости по отношению к Ярославу. Ограниченный человек, до чего примитивны его разглагольствования, и даже голос какой-то неприятный, и речь сумбурная, лишенная логики.

Вымыв посуду, Алла вышла во двор. Погорельцев, переодевшись в какую-то рвань, красил дом в розовый цвет. Не в розовый, а в какой-то вишнево-малиновый.

"Ужасно! - с досадой подумала Алла, хотя раньше, узнав, что муж хочет купить такую краску, она равнодушно согласилась. - И почему он выбрал такой кричащий цвет? Впрочем, у него никогда не было вкуса. Ни на что". И тут ее внимание привлекла одежда мужа. В другой раз она и не заметила бы, во что одет маляр. В самом деле, не в парадном же мундире красить дом. Но на этот раз одежда Погорельцева ее рассмешила. "Боже мой, какой же он… нескладный".

Валентин Георгиевич красил дом. Вообще он любил возиться по хозяйству, а забота о доме была для него главной. То поправит крыльцо, то зацементирует дорожку от крыльца до сарая, то заменит подгнившую штакетину. Но особое удовольствие ему доставляло малярничанье. Каждый год он что-нибудь да красил. Эта работа его успокаивала. И сегодня, взвинченный и расстроенный, он с охотой принялся красить дом. Мысли плыли теперь спокойно, медленно, как редкие облака в безветренную погоду. Думалось, конечно, о завтрашнем приезде Виноградова. Будет ругать, и за дело - тут нечего душой кривить: недостатки есть. А у кого и где их нет? На то она и жизнь. Разумеется, неприятно, когда начальство тебя ругает. Одно дело - недовольный подчиненный. Тот, что июльский комар: зудит над ухом, а не кусает. Другое дело - недовольный начальник: от него всякого можно ожидать - не заметишь, как кресло из-под тебя выбьют. А какое там кресло? Стул, обыкновенный шаткий стул, того и гляди развалится. Работы прорва, ответственность большая, за каждое дерево ты в ответе. Да лучше пойти преподавателем в лесотехникум. Там ты отчитал положенные тебе часы - и хоть трава не расти ни в лесу, ни в поле.

Алла вернулась в дом в состоянии душевного разлада, осмотрела горницу, будто видела ее впервые, заново замечая издавна расставленные вещи: телевизор с медным подсвечником на нем, письменный стол у окна, мягкие кресла и диван, бамбуковую этажерку, сервант с узорчатым стеклом, за которым сверкали хрусталь и фарфор. Но все это прошло мимо ее внимания. Взгляд ее сосредоточился на синей вазе с ландышами. На душе сразу потеплело, дурное настроение улетучилось вмиг. Алла подошла к серванту, бережно наклонила лицо к свежим стебелькам ландышей. Приятная нежная прохлада коснулась щек. Алла прикрыла глаза и глубоко вдохнула резкий пряный запах майского цветка, словно хотела вобрать в себя весь аромат весны, надышаться на всю жизнь. Это не простые цветы, а особые, необыкновенные, потому что подарил их ОН; он сам собирал, его руки срывали вот эти стебельки, унизанные нежно-белыми звонкими колокольчиками. Собирал для нее. Мысль эта кружила голову, хмельно туманила разум. Хотелось знать, что он делает в эту минуту, о чем думает.

А Ярослав в это время писал букет ландышей, тех самых, что обронила Алла. Писал и думал о завтрашней встрече с пей. Думал с волнением: успеет ли? Ведь совещание может затянуться, что тогда? Не пойти на совещание, придумав какую-нибудь "уважительную" причину? Нет, такое исключено, на совещании он обязан присутствовать. И на свидание, на свое первое тайное свидание, назначенное им же самим, он не может не пойти.

Ярослав чувствовал, что начинает нервничать, так и этюд можно испортить. И действительно: слишком густым получился зеленый рефлекс на белых колокольчиках. Переборщил, получилось неестественно. Пришлось переписать. Попробовал одними белилами, вообще без рефлекса. Как будто ничего, смотрится. Трудней было написать стеклянную банку, на две трети заполненную водой; зеленые стебли в воде, зеленоватое стекло. Сколько тут разных оттенков в этой зелени, от густого, как осенняя рамень, до белесо-бирюзового.

Закат угасал, на террасе тускнели тени, букет заметно менял краски. Писать становилось трудно, Ярослав поставил в угол картон лицевой стороной к стенке, вычистил кисти и палитру, вышел за калитку. Над лесом висело небо, теплое и мягкое, озаренное лучами уже невидимого, канувшего за горизонт солнца. Поляна дымилась легким туманом, в котором медово плавали сладкие ароматы цветущей благоухающей земли. Где-то за соловьиным родником заливалась зарянка - бойко и торопливо. Она спешила излить свою радость до того, как запоет соловей. С началом соловьиных концертов все остальные птицы умолкали. Но соловей еще выжидал своего часа.

Ярослав ушел в лес, вслушиваясь в тишину вечера. Лес по-прежнему был полон птиц. Они сидели, притаясь, казалось, на каждом дереве и кусте, с шумом срывались буквально из-под рук Ярослава, решившего с вечера пройти в дальний угол своего участка, где наиболее вероятны именно ночные порубки. Но думы его были совсем не о лесе, не о птицах и даже не о соловьином концерте, который должен начаться с минуты на минуту. Его по-прежнему и со все нарастающей силой занимал завтрашний день. До сегодняшнего дня он умел сдерживать себя, отдавал предпочтение разуму перед сердцем, таился своей любви, не решаясь переступить порог робости, и чего-то выжидал с опаской и любопытством. Он знал о своей застенчивости, осуждая ее, даже казнил самого себя, но это не делало его более решительным. Напротив, инстинкт осторожности в нем возрастал по мере того, как возрастало чувство. И вдруг сегодня сразу что-то оборвалось в нем, сломались какие-то сдерживающие его тормоза, и Ярослав понял одно, самое главное в жизни - понял, что он влюблен и, кроме этой любви, для него не существует ничего на свете. Понял и то, что за эту любовь он будет бороться.

И вот тут-то мысль его неожиданно споткнулась о встречный, невесть откуда появившийся вопрос: а пожелает ли Алла разделить с ним счастье?.. Попросту - любит ли она его? В том, что Алла не любит Погорельцева, Ярослав почему-то не сомневался. Завтра он узнает отношение Аллы к себе самому, завтрашний день все прояснит.

Долю не наступал этот день, невероятно медленно, томительно он шел к Ярославу. Сначала ночь, соловьиная, обычно короткая, на этот раз умерила, остепенила свой бег. С обхода Ярослав вернулся, когда начали гаснуть звезды и засветлел восточный край неба. У родника неистовствовал соловей. Ярослав услыхал его из дальней дали, по голосу признал: наш, мол, рожновский. И шел на этот голос долго, может целый час, и все думал о красоте земли, величии и гармонии природы, о жизни, в которой человек - хозяин и творец - создает счастье.

Уснул он быстро под соловьиный свист, но был это не сон, а какая-то сладостная полудрема, сквозь которую он явственно слышал соловьиное пение и в то же время видел необыкновенные розовые сны. Такое состояние он испытывал впервые и боялся потерять его с пробуждением. Проснулся, как всегда, в семь часов, в приподнятом настроении. Начинался самый долгий, как путь до Луны, день в ею жизни. Еще до завтрака вместо зарядки он выстирал новейшую свою рубаху, светло-синюю, с двумя накладными карманами на груди и медными сверкающими пуговицами. Выутюжил костюм, до блеска начистил полуботинки. Но все это он наденет не сейчас, а после обеда, когда отравится в лесничество на совещание.

Афанасий Васильевич угостил свежим медом в сотах. Подкладывая Ярославу янтарный душистый ломоть, приговаривал:

- Кушай, не стесняйся. Майский мед самый что ни на есть полезный, потому как в нем содержатся все соки земли, от всех болезней лекарства.

При последних словах старик хитро подмигнул, и знак этот Ярослав принял за тайный намек: мол, лекарство от любви. "Врешь, старик, такою не бывает, потому как любовь не болезнь, а, напротив, само здоровье". Его мысли перебил Афанасий Васильевич, говоря с легким упреком:

- Скрытный ты парень, не доверяешь мне.

Ярослав покраснел, смутился. А Рожнов продолжал:

- Канавой делянку мою огородил. От других узнаю. А от тебя ни слова. На пастуха в суд подал - тоже молчок. Нехорошо так, хлопче. Не обижай старика. Не враг же я тебе, верно?

У Ярослава отлегло от сердца. Он поднял на Рожнова ясный преданный взгляд:

- Что вы, Афанасий Васильевич. Разве я могу вас обидеть? О пастухе не сказал потому, что не хотел вас волновать. О траншее - сам не знаю, почему не сказал. Забыл, наверное, простите. - И улыбнулся неловкой обезоруживающей улыбкой. Старик вздохнул, но непонятно было, к чему относился этот вздох.

- За что ж прощать? Парень ты… да ладно, - с облегчением махнул рукой: - Не перехвалить бы. Но я горжусь…

Лесники собрались в половине четвертого. На Ярослава обратили внимание.

- Вырядился как на парад, - сказал Чупров, дружески обняв Ярослава.

- Для начальства, значит, - добавил Чур, не то с подначкой, не то с явным осуждением: сам он, впрочем, как и все остальные лесники, был одет в обычную повседневную, видавшую виды одежду. И Погорельцев обратил внимание на опрятный праздничный вид Ярослава; тоже решил, что нарядился тот по случаю приезда директора лесхоза. Похвалил молодого лесника, даже в пример другим поставил. В душе Ярослав посмеивался: получилось нечто вроде естественной маскировки. Лишь один Афанасий Васильевич понимал, что не для Виноградова Ярослав с таким усердием с утра пораньше занимался стиркой, утюжкой, чисткой, не для директора лесхоза больше обыкновенного прихорашивался у зеркала. Наблюдательный и чуткий старик умел понимать не только деревья и лесных обитателей - он и людей видел насквозь. Давно уже догадался - замешана тут женщина, и знал ее имя. Выбор Ярослава не радовал старика: замужняя она, вот в чем беда-то. Да что поделаешь - сердцу не прикажешь, особенно чужому. Оно и вмешиваться в сердечные дела как-то негоже, не пристало ему на старости лет подавать советы в любовных делах. Но и предостеречь не мешает. Да ведь не послушает же, нет, не внемлет. Влюбленный, он что вепрь раненый - напролом идет.

Виноградов опоздал, и совещание началось в половине пятого. Ярослав намеренно занял место у самого выхода. Он уже беспокоился. Передние места пустовали, как это часто бывает на подобных собраниях и совещаниях, и Виноградов, сидя за председательским столом, попросил:

- Давайте, товарищи, поближе усаживайтесь. Товарищ Серегин, прошу поближе. Вот здесь свободные места. - И указал рукой на стул.

Розовый от волнения Ярослав сделал было неловкое движение, но вовремя опомнился - остался сидеть у двери, Чупров прошел вперед. Совещание открыл Погорельцев. Он сильно волновался, делал какие-то странные движения, говорил минут десять сбивчиво, запинаясь, часто заглядывал в заранее приготовленную бумажку и, вконец измучившись, предоставил слово директору лесхоза.

Виноградов начал с сообщения о вчерашнем решении бюро горкома. Ярослав посмотрел на часы: было без четверти пять. Подумал: "Сколько он будет говорить? Не меньше часа. Если сразу после его выступления выйти и бежать бегом, то можно успеть".

Виноградов остановился на недостатках в работе лесничества и, в частности, лесников, приводил примеры, он говорил о любви к лесу, об ответственности, о принципиальности лесников. Помянул добрым словом Афанасия Васильевича Рожнова, назвал имя Серегина как серьезного, подающего надежды лесника и принципиального инициативного товарища. Ярослав сидел как на иголках и в мыслях торопил директора лесхоза: скорей, скорей закругляйся, и так все ясно. А Виноградов продолжал говорить спокойно, размеренно, точно нарочито хотел затянуть время. Ярослав посмотрел на часы: четверть шестого. "Что-то надо придумать, найти какой-то выход", - лихорадочно стучало в голове. Не прийти на свидание?! Исключается. Но что же делать, что делать? Хоть бы перерыв устроили - он просто скрылся бы без всяких объяснений. А Виноградов все говорит. Двадцать минут шестого. И неожиданная мысль: "А что, если мои часы отстают?"

Еще пять минут, и он выйдет, никому ничего не сказав. Объяснится потом, завтра.

Виноградов кончил внезапно, без предварительных закруглений. Двадцать пять шестого. "По-божески, говорил меньше часа", - мысленно похвалил его Ярослав. А Погорельцев поднялся, спрашивает:

- У кого какие вопросы к Владимиру Петровичу?

- Все ясно, вопросов нет, - негромко, но четко прозвучал голос Ярослава. Он даже сам удивился своим словам и особенно поспешности, и присутствующих удивил. Пожалел, что сорвалось необдуманно. Попробуй теперь уйди, и все поймут: куда-то торопится.

- Может, послушаем товарищей? - переводя взгляд с лесничего на лесников, предлагает Виноградов. - Вот и начнем с товарища Серегина… - Он что-то спросил у Погорельцева и продолжал: - Пожалуйста, Ярослав Андреевич…

Все пошло кругом: Ярослав не готовился выступать. Дали бы время собраться с мыслями, ну хотя бы пять минут. Но так неожиданно, вдруг… А его ждут, смотрят на него с нетерпеливым любопытством и товарищи-коллеги и начальство. И тут произошло то, что уже не однажды с ним бывало: Ярослав взял себя в руки, сказал самому себе: "Спокойно, Серегин. Разве тебе нечего сказать? Разве мало ты думал, бродя по лесу? Скажи об этом вслух". И он сказал:

- Я не думал, что тут придется выступать… Это для меня неожиданно, и, может, скажу что-нибудь не совсем так… - Внешне он был спокоен и собран, глядя на него со стороны, можно было подумать, что человек этот - профессиональный лектор или пропагандист. Ярослав не был ни тем, ни другим. Выступать ему приходилось нечасто - на комсомольских собраниях в школе да на заставе, перед товарищами. Но ведь здесь тоже были его товарищи. Что же касается начальства, то к нему Ярослав никогда не питал ни подобострастия или робости, ни неприязни или неуважения. Присутствие директора не могло ему помешать. - Я бы мог подписаться подо всем, что сказал тут товарищ Виноградов. Правильно сказал о наших недостатках. - По залу прокатилось веселое оживление. Заулыбался и Погорельцев. Кто-то сказал: "Хи-те-е-ер". Но это не смутило Ярослава. - Но, по-моему, товарищ Виноградов не назвал причины этих недостатков, вернее, не все причины вскрыл, поэтому я и хотел бы дополнить его.

- Давайте, давайте, для этого мы и собрались, - подбодрил Виноградов, желая создать атмосферу непринужденного, откровенного разговора.

- Прежде всего, как мне кажется, нам, лесникам, не полностью доверяют, - продолжал Ярослав. - Ограничивают нас, не дают самостоятельности. А где нет доверия, нет самостоятельности, там и ответственность снижается. Я так считаю. Лесник - хозяин на своем участке.

- Требуется пояснение, - покачав большой круглой головой, бросил Виноградов.

- Поясню, - ответил Ярослав. - Вот смотрите, вы сказали: лес захламлен, много сухостоя, бурелома, валежника, которого мы, лесники, и лесничество своими силами не можем вывезти. Мы едва справляемся с рубкой ухода. Гортопу тоже невыгодно бродить по лесу, по оврагам, собирать по полену. Они предпочитают делянки, где идет прореживание. Как быть? Дайте право леснику самому договориться с колхозом, с колхозником - дрова-то им нужны и лошади у них есть, так что никакие овраги не страшны, по первому снегу на санях вывезут.

- Верно говорит! - воскликнул Чур.

- А кто кому будет платить за те дрова: колхоз - лесничеству или лесничество - колхозу? - с нескрываемым ехидством спросил Погорельцев.

Ярослав ответил не сразу, хотя этих слов он ожидал и ответ у него был приготовлен. Ярослав прислушался к настороженной, полной любопытного внимания тишине. Ответил подчеркнуто спокойно:

- Валентин Георгиевич, а кто платит: дятел лесничеству за то, что мы ему позволяем питаться короедом и прочими лесными вредителями, или лесничество дятлу за то, что он очищает лес от вредителей?

В зале громко и весело рассмеялись. Смеялся и Виноградов. Смущенный Погорельцев, не ожидавший такого подвоха, размахивая рукой перед своим покрасневшим лицом, говорил:

- Ну, большая разница.

Но Ярослав не счел нужным спорить с лесничим и продолжал:

- Когда я говорю о большей самостоятельности лесника, я что имею в виду? Чтобы мы, как поденщики, не являлись в обязательном порядке каждое утро в лесничество за получением на день руководящего наряда. Достаточно собираться, скажем, раз в неделю. Но не на час, а может, на весь день. Поговорить, отчитаться, получить задание. И, быть может, послушать хорошую лекцию. Да, да, товарищи. Лекцию о нашем деле, о лесе, об охране природы.

- О международном положении, - подсказал Чупров.

- И о международном положении, - согласился Ярослав. - Почему не пригласить лектора? Пока что мы живем оторванно, изолированно, а так и одичать недолго.

- А то нет? - снова послышался голос Чупрова. Погорельцев осуждающе покачал головой.

Ярослав замолчал. Он вдруг вспомнил о времени, совершенно не зная, сколько минут он говорил.

Было без семнадцати минут шесть. Надо что-то делать, притом немедленно, не теряя ни одной минуты. До поляны - полчаса быстрой ходьбы, он это помнил. А Погорельцев уже встал из-за стола и спрашивал, глядя умоляюще в зал:

- Кто следующий будет говорить?.. Давайте, товарищи. Начало положено.

- И хорошее начало, дельное, - похвалил Виноградов Ярослава, который сидел сейчас словно на горячих угольях.

- Товарищ Чур хотел что-то сказать, - взывал Погорельцев. - Или Филипп Зосимович? Вы что-то о зарплате, о стимулах говорили. Пожалуйста, скажите.

- Мы между собой часто об этом говорим: ответственность у лесника велика, а зарплата мала, - поднялся со своего места Чур.

Самый удобный момент, решил Ярослав, и, - будь что будет - тихо согнувшись, чтоб не шуметь, шмыгнул за дверь. Его уход заметили только Виноградов с Погорельцевым, да тетя Феня, сидевшая, как и Ярослав, в последнем ряду у двери.

Солнце стояло еще высоко, и дню, казалось, конца не будет. Это было первое и единственное, на что обратил внимание Ярослав, выйдя из лесничества. Он не остановился, не задержался ни на секунду. Он боялся, как бы его не окликнули, не вернули. Едва очутившись в лесу, он побежал.

Алла немножко запаздывала. Волновалась очень: еще бы - первое тайное от мужа свидание. Тревожило ее больше всего то, как бы это тайное сразу же не стало явным, а это немудрено - достаточно кому-нибудь из знакомых встретить их вместе в лесу. "Ну и пусть", - успокоив себя таким решительным образом, она сорвала несколько колокольчиков и только что появившихся первых ромашек. Она любила это сочетание: колокольчики - ромашки. Но их пора впереди, они - краса июня.

А вот и поляна. Где-то здесь, возможно вон за тем кустом, Ярослав ожидает ее, волнуется и в душе корит за опоздание. Ну что ж, он простит ее, он добрый.

Розовая от волнения, она остановилась на том месте, где они условились, и улыбчиво осмотрелась вокруг, ожидая его появления. "Небось спрятался, чтоб засвистеть иволгой. Боже, как же здесь хорошо".

Но иволга молчала, и Ярослав не появлялся. Взглянула на часы: да, одиннадцать минут. Значит, не дождался. Ушел. И сразу стало тревожно и досадно. Не может быть, чтоб ушел, не мог он уйти, не мог, не мог… Скорей место перепутал, на Синюю поляну пошел. Да, да, так оно и есть, - он, наверное, ждет ее на Синей поляне. Надо идти туда, немедленно, пока он не ушел… А собственно, почему на Синей поляне, когда она хорошо помнит - договаривались встретиться здесь, где ландыши, где фиалки, где иволга? Возможно, случилось что-нибудь. Заболел? Боже мой, он и в самом деле мог заболеть. Уже вчера было заметно, что его лихорадит. Ну как же так - больной, с температурой и один - старик не в счет - в глуши, без всякой помощи. Надо срочно врача вызвать.

Теперь ей все стало ясно: и почему он не пришел и что нужно предпринять. Идти к нему, сейчас же, узнать, проведать, помочь, если в этом будет нужда. К тревоге и волнению теперь прибавилась решительность, осторожность и осмотрительность начисто отметались.

Стоя на краю поляны, Алла старалась определить, как ей лучше выйти к дому старого лесника. Она не часто бывала в этой стороне леса и потому твердо не знала, какая тропинка куда ведет. Та, что выбегает из-за кустов, кажется, идет к лесничеству.

Но как только Алла двинулась, на крутой тропе показался человек. Он шел быстро, почти бежал. Это был Ярослав.

"Вот бы пришла к Рожнову навестить больного", - улыбнулась Алла своим мыслям и этой же улыбкой встретила запыхавшегося Ярослава, не дала ему ничего сказать, перебив бойко и весело:

- Догадываюсь: вас Погорельцев задержал.

- Точно… Убежал с совещания. Оно еще не кончилось. Бежал и все-таки опоздал. Как вы догадались?..

- Я все знаю, все-все! У меня дар ясновидения.

- Знаете, о чем говорил Виноградов?

- Это знать совсем нетрудно. - Пародируя речь директора лесхоза, Алла продолжала: - "Мы еще не научились работать с полной отдачей… У лесников притупилось чувство ответственности за порученное государственной важности дело. Лес - народное достояние, и за него мы ответственны перед народом".

- Все правильно, - рассмеялся Ярослав. - Ну, а я, о чем я говорил - расскажите.

- Вы говорили очень хорошо. Вы дело говорили. И всем понравилась ваша спокойная убежденность. В общем, вы правильно выступили. - Это говорилось так серьезно, что и впрямь можно было подумать, что Алла незримо присутствовала на совещании.

Ярославу понравилась ее невинная игра, и он сказал:

- А вы действительно ясновидица.

- Или по-простонародному - колдунья, - улыбаясь, добавила Алла.

- Да, именно колдунья, - сказал Ярослав уже другим тоном. - Околдовали вы меня…

Произнеси Ярослав эти слова полушутя, с улыбкой, и Алла отозвалась бы так же. Но в дрогнувшем голосе Ярослава и во взгляде, открытом и честном, Алла увидела страх, мольбу, решимость. Его вдруг побледневшее лицо было напряжено, и от этого напряжения вздрагивала верхняя губа. Полагаясь на свое чутье и на его такт, Алла подошла к нему, положила свою руку ему на плечо, тихо покачивая головой, будто говоря: нет, это не колдовство, это что-то другое. Ее горячая рука жгла его плечо, и этот огонь разливался по всему телу. Он ощутил, как неумолимая сила влечет его к ней и он уже не в состоянии проявиться Ему хотелось коснуться ее руки, лица, волос, ее легкого платья, которое вызывающе обтягивало стройную фигуру. Только коснуться.

Осторожно он дотронулся до букета фиалок, который Алла держала в опущенной руке, затем бережно взял ее руку и поднес к своему лицу, будто хотел испить аромата цветов, и робко коснулся губами ее пальцев. Алла не отстранила руку от его губ, не сняла руку с его плеча, она погрузилась в какой-то туман, когда взбудораженные чувства жаждут сладкого безумия. Она положила голову ему на плечо, и Ярослав ощутил запах ее волос, которые касались его лица, глаз, ресниц. Он слышал ее частое дыхание и тихие, нежные, как лепестки цветов, ее слова:

- Милый… Не нужно… Мы теряем голову. Не нужно, Слава…

Она впервые назвала его так. Ярослава точно бил озноб. Ему казалось, что все это дивный сон, и он боялся пробуждения. Алла незаметно отстранила свои руки…

Они медленно шли по лесу рядом, так что руки их соприкасались, и это прикосновение волновало обоих. Ярослав боялся обидеть ее не то что недостойным, легкомысленным поступком, но даже словом, жестом; для него Алла была воплощением чистоты, и такое сокровище принадлежит Погорельцеву - это нелепо, несправедливо.

- Завтра лесничий спросит меня, почему я сбежал с совещания.

- И что ты ему ответишь?

- Скажу, что спешил на свидание… с Аллой Петровной.

- Ты с ума сошел! - воскликнула Алла, делая серьезное лицо.

- А как же быть? - Ярослав остановился и посмотрел ей в лицо долгим тающим взглядом. - Лгать?.. Противно. Неужели нельзя жить без лжи!

- Есть святая ложь. Ты слышал о такой? - Алла опять коснулась его руки и точно током ударила Ярослава. "Святая, - мысленно произнес он, не сводя с нее глаз. - Это ты святая, чудесная, несравненная". А вслух сказал:

- Ложь есть ложь, грешная она или святая, - как их различить? Противно. Но ничего не поделаешь: жизнь, она всему научит.

Алла почувствовала неловкость и терзалась от того, что он ее не совсем правильно понял. Она вовсе не толкала его на ложь, зная, что его гордая душа не терпит никакой фальши. Слова Ярослава показались ей обидными. Она хотела сказать, что сама поговорит с Погорельцевым, если будет необходимость. Она забылась в путаных мыслях, шла, задумчивая и отрешенная, мучаясь укором совести. Ярослав уловил перемену настроения.

- Ты расстроена?

- Нет… Мне хорошо. Мне кажется, я только-только начинаю жить, видеть мир, видеть и понимать прекрасное. Странно. А если б я тебя не встретила?.. Странно… Ты понимаешь, Слава, этого нельзя объяснить. Вот живет человек, что-то делает, ходит на работу, готовит пищу, смотрит телевизор, читает газеты, книги. Чувствует, что где-то есть другая жизнь, не такая, интересная. До того интересная, что даже не верится. А раз не верится, то и желания нет, мечты о другой жизни нет. Понимаешь? Как будто все хорошо - ровно, гладко. Крыша над головой, в доме все необходимое или даже достаток. Муж не алкоголик, не лют, скандалов не устраивает, уважает тебя, а возможно, и любит по-своему. Живешь так, по принципу - день до вечера. В будни ждешь праздников. А приходят праздники, я уже не говорю о выходных, которые - те же будни, так вот, приходят праздники, и ты их не чувствуешь. Гулянки, концерты, гости - это все внешние атрибуты, видимость, формальные приметы праздника. А на душе - будни.

- Не у всех же так, - осторожно заметил Ярослав.

- Я говорю о себе. У всех по-разному складывается жизнь, и каждый по-своему ее воспринимает. А вот скажи, Слава, можно так, чтоб на душе всегда был праздник? И в самые что ни есть будничные будни?

- Нужно. Так должно быть. Это и есть жизнь, - ответил он глухо.

- Праздник - это, наверно, когда душа поет, когда веришь людям и разделяешь их радость и горе, когда рядом с тобой человек, друг, без которого ты не можешь жить… Наверно, это и есть счастье. Так?

Она остановилась, и вновь их руки соприкоснулись. Сейчас перед ним была не строгая учительница, а девчонка, сбежавшая с выпускного школьного бала. И он уже не робел перед ней.

А весна буйствовала на небе и на земле, она стремительно шла к своей вершине, и лето готовилось принять от нее эстафету. Алла и Ярослав сердцами слушали и тонко понимали музыку весны, наслаждаясь извечным праздником, которого они наконец дождались.

Они вышли к делянке молодого сосняка; на фоне густо зеленеющей, почти темной рамени сосны отливали голубым лоснящимся цветом. Терпко пахло хвоей и солнцем. Деревья дремали в предвечерней истоме. В чаще верещал зяблик.