"Курт Воннегут. Наследство Фостера (сб."Колыбель для кошки")" - читать интересную книгу автора

до странности напряженно, даже локти отставил в стороны, подчеркнуто
стараясь никого не коснуться и ни с кем не встретиться глазами. Никакого
сомнения быть не могло: он испытывал тут муки ада, дикое унижение.
Я его окликнул, но он меня не заметил. Он был вне пределов
досягаемости. Герберт весь окаменел от судорожных усилий - зла не видеть,
зла не слышать, зла не знать.
Толпа в конце зала расступилась перед ним, и я подумал - сейчас он
возьмет в темном углу щетку или тряпку. Но в конце прохода вдруг вспыхнул
свет, и маленький белый рояль заблестел, как драгоценное украшение. Бармеа
поставил на рояль стакан с джином и вернулся к стойке.
Герберт смахнул пыль с табурета носовым платком и, поморщившись, сел.
Он вынул сигарету из кармана пиджака и закурил. И вдруг сигаретка стала
медленно опускаться к углу рта, а Герберт все больше наклонялся к клавишам,
и глаза у него сузились, словно он прищурился, разглядывая что-то
необыкновенно прекрасное, вдали на горизонте.
И чудо: Герберт Фостер исчез. На его месте сидел другой человек. Не
помня себя, он нацелил согнутые пальцы, как когти, и вдруг ударил по
клавишам. И грянул исступленный, похабный, великолепный джаз, опалив воздух
жарким дыханием призраков двадцатых годов.
Поздно ночью, у себя дома, я снова просмотрел свое произведение
искусства - отчет о капиталовложениях Герберта Фостера, известного в кабачке
под именем "Гаррис-фейерверк". Ни своего общества, ни деловых разговоров я в
тот вечер "Фейерверку" не навязывал.
Через неделю-другую он должен был получить сочный кус от одной из
сталелитейных компаний. По трем нефтяным концернам платили дополнительные
дивиденды. Трест сельскохозяйственных машин, - у него там было пять тысяч
акций, - собирался предложить ему сделку - на каждой акции он зарабатывал
три доллара.
Благодаря мне и моей фирме, а также подъему экономики, Герберт стал на
несколько тысяч богаче, чем месяц тому назад. Я имел полное право гордиться,
но мой триумф, - не считая комиссионных, конечно, - был для меня горше
полыни.
Для Герберта уже никто ничего сделать не мог. Он получил все, чего
хотел, задолго до того, как появилось наследство и вмешался я. Он был
воплощением респектабельности, порядочности - всего, что вбила ему в голову
мать. Но и в другом ему повезло. Заработка ему не хватало. И ему ничего не
оставалось, как во имя священного долга перед женой, ребенком и домашним
очагом служить тапером в низкопробном кабаке, пить джин, дыша перегаром, и
три вечера в неделю становиться "Гаррисом-фейерверком" - сыном своего отца.