"Андрей Воронин. Фаянсовый череп" - читать интересную книгу автора

тупости". Он тогда здорово разозлился на маму, но этот неизвестно кому
принадлежащий афоризм гвоздем засел у него в голове на всю оставшуюся
жизнь. Правда, толку от этого было маловато. Да и как тут, черт возьми,
разобраться? Упрямство - это тупость, а возведенная в искусство гибкость -
это уже приспособленчество, граничащее с подлостью. Мама умерла, а Юрий
так и не сумел самостоятельно отыскать золотую середину, хотя провел на
гражданке уже без малого пять лет и успел не раз побывать в ситуациях,
которые, по идее, должны делать человека мудрее.
Настроение все-таки испортилось, и, услышав свое имя, Юрий только
ускорил шаг, делая вид, что пребывает в глубокой задумчивости: общаться с
кем бы то ни было ему сейчас не хотелось.
Его окликнули снова, на этот раз более громко и настойчиво. Честно
говоря, жаждавший пообщаться с Юрием гражданин гаркнул так, что его вопль
"Юрик!" еще некоторое время эхом отдавался в лоджиях соседнего дома. Не
услышать этот боевой клич мог только глухой, и Юрий неохотно обернулся.
От вросшего в землю покосившегося деревянного стола под кустами
сирени, который давно облюбовали для себя доминошники, ему призывно махал
рукой Серега Веригин из соседнего подъезда. Он был года на три старше Юрия
и тоже вырос в этом дворе. После окончания школы их пути разошлись, и
Юрий, вернувшись домой, был удивлен, обнаружив Серегу - сильно
раздавшегося в плечах и пониже талии, наполовину облысевшего - забивающим
"козла" все за тем же столом в глубине сиреневых зарослей. Горячей дружбы
между ними никогда не было, но знакомство длиною в жизнь что-нибудь да
значит, и Юрий неохотно сошел с бетонной дорожки, направляясь к столу.
Несмотря на ранний час, Серега уже был, что называется, на взводе.
Его широкая физиономия горела нездоровым румянцем, а движения были
чересчур порывистыми и плохо скоординированными. От Сереги тянуло дешевым
портвейном, и, поискав глазами, Юрий без труда обнаружил стоявшую под
скамейкой пустую бутылку из тех, что в дни его юности звались "фаустами".
Граненая стограммовая стопка кверху донышком висела на обломанном
сиреневом сучке на расстоянии вытянутой руки от Сереги. Это была
"дежурная" тара, висевшая тут с того самого дня, как покойный дядя Миша из
третьего подъезда смастерил стол и скамейки. Стопка эта всегда ставила
Юрия в тупик: она казалось ему вечной, - как пирамиды, абсолютно не
подверженной ходу времени и воздействию окружающей среды. Впрочем, скорее
всего время от времени стопки все-таки менялись. Ведь не могла же она быть
той самой стопкой, которую дядя Миша собственноручно повесил на сучок
двадцать пять лет назад!
- А ты, я вижу, уже заправился, - сказал Юрий, осторожно присаживаясь
на древнюю скамейку. - На работу сегодня не идешь?
Серега Веригин работал водителем в какой-то редакции. Выпив лишнего,
он любил называть себя журналистом и волновал воображение слушателей
жуткими историями из жизни столичного бомонда, выдуманными на ходу.
- Во-первых, суббота, - заявил Серега, выковыривая из мятой пачки
кривую сигарету. - Во-вторых, у меня скользящий график. А в-третьих, я там
больше не работаю.
- Серьезно? - вежливо спросил Юрий. Язык у Сереги заметно заплетался,
и Юрий уже прикидывал, как бы ему поаккуратнее закруглить разговор.
- Да уж куда серьезнее! - с непонятным злорадством ответил Серега. -
Козлы, блин, долбаные... Отмазать не могли, как будто такие водители, как