"Андрей Воронин. Ловушка для Слепого ("Слепой")" - читать интересную книгу автора

найдут в этой самой машине. Здесь нет ничего, что указывало бы на меня, а
Миша никому не скажет. Правда, Мишук?
Тыква совершенно серьезно кивнул. С чувством юмора у него было
туговато, зато он умел молчать и готов был пойти за Активистом в огонь.
Очкарику это было отлично известно, и он испуганно поджался на заднем
сиденье: Дынников шутить просто не умел, а с Активистом вечно невозможно
было понять, шутит он или говорит всерьез.
- Расслабься, Телескоп, - сказал Активист, заметив, как вытянулось и
побледнело синеватое от проступавшей сквозь кожу щетины лицо очкарика. -
Это был просто пример. Помнишь, как в школьных учебниках по русскому языку
писали: "Например: зима - зимний, мокруха - мокрый...".
- Тьфу, - сказал Телескоп и раздраженно раздавил сигарету в
пепельнице. Курить ему расхотелось напрочь.
Тыква снова перестроился и свернул на 1812 года улицу, направляясь к
Филям. Активист докурил сигарету и потушил окурок в стальной карманной
пепельнице. Защелкнув круглую крышечку, он убрал пепельницу в карман и,
поймав в зеркале заднего вида взгляд Телескопа, подмигнул ему.
- Не оставляй следов, - назидательно повторил он.
Вскоре Тыква остановил машину напротив голого сквера с мокро
поблескивающими под дождем зябкими липами и лоснящейся от влаги чугунной
витой оградкой. Подняв воротники, все трое выбрались под дождь и,
перепрыгивая лужи, двинулись по тротуару. Активист широко и целеустремленно
шагал впереди, глубоко засунув руки в карманы. Было самое начало
четвертого, но из-за низких туч казалось, что уже наступил вечер. В густых
темных волосах Активиста поблескивали дождевые капли, Телескоп ежился и
вертел шеей, когда дождинки падали за воротник его турецкой кожанки, то и
дело принимаясь протирать стекла очков, а Тыква сердито тряс головой и
время от времени проводил короткопалой ладонью по коротко остриженным
волосам. На плече у него висела серая спортивная сумка, и из всех троих
именно он походил на бандита.
На углу возле гастронома их поджидал какой-то скукоженный субъект под
сломанным коричневым зонтом, один край которого бессильно обвис книзу, как
перебитое крыло летучей мыши. Субъект зябко переступал ногами в огромных,
лопнувших по швам и совершенно раскисших от воды грязно-белых кроссовках и
дымил сигаретой без фильтра, распространявшей тяжелый, удушливый смрад.
Увидев Активиста, он бросил бычок в лужу и подался вперед, но Активист
прошел мимо него, как мимо пустого места, и обронил, не разжимая губ:
- Во двор.
Двор был старый, густо заросший корявой сиренью и старыми вполобхвата
кленами. По случаю нелетной погоды скамейки перед подъездами пустовали, как
и почерневшая от времени и непогоды беседка в глубине двора.
- Он дома? - спросил Активист у скукоженного субъекта.
- Дома, дома, - лязгая зубами не то от холода, не то от волнения,
подтвердил тот.
Активист, едва заметно морщась, окинул взглядом небритую, испитую
физиономию, сине-белую болоньевую курточку и замызганные, сильно
обтрепанные джинсы, поправил рукой в перчатке узел галстука и спросил:
- Сколько, говоришь, он тебе должен?
- Четыре тысячи, - снова начиная неловко переминаться, ответил
скукоженный. - Иди, говорит, на хер, не брал я у тебя никаких денег...