"Владимир Возовиков. Четырнадцатый костер" - читать интересную книгу автора

тот момент, когда ствол совсем закрыл ее, я неожиданно выстрелил. В обвале
грома увидел какие-то мерцающие клочки, а уж потом - рассыпанную утиную
стаю, мгновенно и разом метнувшуюся вбок, услышал, как бухнула вслед ей
Иванова одностволка, отчего стая еще сильнее смешалась и наперед выскочили
два перепуганных чирка.
Тут я увидел селезня. По-лебединому изогнув шею, вытянув кверху
неподвижные крылья, он валился грудью прямо на нас, умерший в небе, и воздух
свистел от его последнего жуткого полета.
Зеркало залива совсем близко разбилось звонким шлепком, холодные брызги
попали мне на руки, и я очнулся, едва веря происшедшему.
- Ай да охотничек! - крякнул дядя Леша и, заметив мое движение, схватил
за рубаху: - Куда, леший? Натягивай штаны обратно, мы твою дичь и так
достанем.
- Ради такого дела я счас к вам подъеду, - весело откликнулся из
камышей Иван. - А то малый не доживет до конца охоты. За такого кадра с
тебя, Леха, литра причитается. Может сразу и двинем к мельнику?
- Сиди! Палкой достанем. Ты уток не прозевай - на тебя идут.
Заставив меня пригнуться, дядя Леша легонько похлопал по моей спине,
тихо сказал: - С полем, дружок. Не забывай этого выстрела.
Сладостны были мне слова признанных на селе охотников, но радость от
похвал все же несравнима с восторгом от того, что совсем близко, уронив
голову в воду и раскинув безжизненные крылья, лежал среди кувшинок красавец
селезень, остановленный мною в стремительном полете и сброшенный с неба. Так
велико было нетерпение поскорее взять его в руки, что я уж и не рад был
продолжению охоты.
Потом дядя Леша разыскал в тростнике полусгнивший шест, неспешно
подошел к зыбкому краю островка. И тут крыло убитой птицы шевельнулось -
из-под него навстречу солнечным лучам всплыла белая речная лилия. Вода была
прозрачной, и солнце раскрыло согретый бутон лилии сразу. По атласному
упругому лепестку цветка скатывалась, оставляя след, алая капля...
Наконец-то руки мои ощутили волшебную тяжесть собственной добычи, и
вместе с радостью непонятное чувство сжало сердце, и я долго-долго носил его
в себе. В ту пору мне было еще неведомо, что никогда не бывает двух
одинаковых охот, что неповторим и каждый миг, проведенный с ружьем в руках
на болотах и озерах, в лесу и степи. Только щемящее сожаление говорило мне:
никогда эта большая изящная птица уже не будет скользить в бледно-голубом
утреннем небе, и мне с перехваченным дыханием не следить за нею расплывчатой
мушкой ружья, я не увижу, как внезапно надломится прямая ее полета и
мгновенно провалится слиток ее тела, как будут бессильно тянуться к выси ее
крылья, когда она с жутко изогнутой шеей начнет последний недолгий полет к
небу, опрокинутому в туманную зыбь воды...
Солнце набирало силу, и, нежась в лучах его, все шире распускала свой
атласный цветок с кровавой каплей на лепестке белая речная лилия - та, что
зовется в народе одолень-травой...
Через два дня после нашей охоты сорвало плотину верхнего пруда, где
мельница была еще раньше закрыта и за стоком воды не следили. Водяной вал
размыл и нижнюю плотину, пруд ушел, замолкла вода в деревянных шлюзах, затих
шелест ременных трансмиссий, прервался стук жерновов. Казалось, сама река
напомнила людям, что дедовским мельницам пора на слом - по селам уже
полыхали ночами электрические звезды.