Таисия Пьянкова Черная барыня

Ну и что же? А то, что, бывает, и черт помогает. Наступило времечко – отдала, сатане душу вдова купца Сигарева, Алевтина стал-быть Захарьевна. Да не беда, что померла, беда – страху навела. Ох же и досталась ей смертушка лютая – сохрани нас и помилуй, царица небесная!

А вспомнить?

Ох, какой раскрасавицей заявилась эта Алефа в село Раздольное! В то самое село, которое и доныне прислушивается ночами, не черная ли барыня бродит под окнами…

Перед Алефиной красотою тогда даже собаки рты поразевали. И никто из ротозеев не опомнился тогда спросить-узнать, из какого-такого теста, чьим-таким неземным умением сотворена да выпущена в мир божий столь колдовская пригожесть, что и вздохнуть-то при ней глубоко казалось опасным: вдруг да атласная белизна кожи ее отпотеет да померкнет?! Ой, какая большая досада получится! Не лучше ли маленько затаиться да потерпеть?

Но не больно-то долго выпало селянам любоваться Сигарихиными прелестями. Скоро им самим глаза испариной позатянуло – настолько сквозно понесло от красавицы студеным ознобом. Недели путевой не минуло, а народ уже успел понять, что берестяная белизна Сигарихина тела натянута на ледяную болванку ее души.

Как она лопала в Раздольное? В Раздольное доставил ее уже упомянутый купец Сигарев, Кузьма Никитич. Женою доставил, а не какой там шабалою[1]. Он же раскрасавицу свою Алефу умудрился на свою голову отыскать где-то ажно под горою Белухою, что высится посреди синего Алтая.

Близ той Белухи, по приискам, Кузьма Никитич всею куплей-продажею заправлял. Он вообще-то, купец Сигарев, от самой Катуни до Сосьвы, и ниже Сосьвы, пользовал товарами все Приобье. А она, Алевтина Захарьевна, не будь дурою, взяла и охомутала богатого мужика. Сигарь к тому времени вдовцом ходил. Хорошую жену похоронил. Страдал как умел, Алефа его и приголубила. Новой, однако, Сигарихе было желательно ходить под богом состоятельной вдовою, нежели под взглядом захворавшего великой ревностью Кузьмы Никитича каждодневно изображать полное смирение.

Да-а. Баба захочет, и Господь не отстрочит.

Так оно и получилось.

Вечор купец Сигарев жил-здоровал, а поутру купца да воробей склевал. Был да сплыл Кузьма стал-быть Никитич. Будто бы спорые до дела руднишные старатели взяли да и смыли его с лотка в протоку пустой породою.

А подкузьмила Кузьму его же любимая забава. Нравилось Сигарю заводить в парной бане гулянку.

И ничего тут не поделаешь. Ведь исстари подмечено, что всяк своей охотою дурак. Она и у Кузьмы Никитича имелась, своя шаль. Накатывала шаль на купца всякий раз да в жаркой бане. Пар что ли ему густой на бешеное место давил? Обычно тороватый Сигарь вдруг да начинал хорохориться перед голыми гостями, схватывался за ковш – кипятка черпать… Сыпались тогда сорюмашники его через порог да оборванными бусами скакали-рассыпались по задворному бурьяну. Хозяин же вдогонку им разбойно свистал да горланил во все горло:

– Э-эй! Шерстоногия! Не зацепитесь…

Ну и дальше чего-прочего советовал. Такие порой наказы выдавал, какие не всякому слушать полезно.

Разгонит этак Сигарь хмельную компанию, сам воротится в парильню да свалится дрыхнуть на высокий полог. И не приведи тогда Господь сунуться кому до Кузьмы Никитича с делом каким неотложным – захлестнет, имечка не спросит!

Обычно отходил он от «парильни» своей жаркой только лишь поутру. В просторном предбаннике полным черпаком заливал в себя загодя припасенной медовухи, хакал так, ровно слегу через колено ломал, затем одевался, топал прямиком на кухню, где ждали его дымные щи да круто заваренный чай. После щей да чаю долго сидел купец, отдувался, с короткими смешками встряхивал косматой головою; похоже, выгонял из нее память о вчерашней потехе…

А на этот раз, когда случилось непоправимое, уже и медовуха в предбаннике скисла, и щи в кухне ледком подернулись, и чаек сдох – Кузьма Никитич все не поднимается с полка, все не хакает над пустым ковшом, не встряхивает буйной головушкой… Что же затишье это самое значит? Как же это самое затишье толковать?

– Господи, помилуй и пронеси,– шушукается по углам испуганная дворщина.

Алевтина ж Захарьевна, не перетерпевши ожидания, вдруг да посылает увертливых приказчиковых двойнят заглянуть в парильню:

– Прошмыгните-ка, быстрые, узнайте. А я вам по денежке подарю…

Побежали шустрые, прошмыгнули-глянули. И повело у них у обоих глаза враскос. Оказалось, что лежит Кузьма Никитич врастяжку, не дышит – спекся купец на сырой полке.

Засуетилась, забегала дворщина, запричитали бабы, загудели мужики:

– Очадел наш батюшка Кузьма Никитич. Угорел, кормилец. Осиротил молодую женушку…

Да чтоб бы вы все полопались от жалости!

«Сирота», конечно, не высказалась вслух. Она лишь только глянула на скорбящих жутким своим глазом, но все сразу же услыхали, как жикает по двору осенняя мухота…

Ну а потом?

Потом обнаружилось, что банная труба завалена дерниною. И место, где чье-то злое усердие острым заступом вырубило подходящий для трубы пласт, отыскалось. Тут же, сразу за пригоном.

Только прок-то какой с того, что отыскалось? Рук-то своих за пригоном злодей не оставил. Ну, а без улик и корова – бык. Выходит, что поймали – охапку ветра. Вот и суди тут, гадай, хоть пень бодай. Толку-то.

Купец Сигарев, будучи когда не первым, то уж далеко и не последним на сибирской стороне торговым хозяином, случилось, за немалую жизнь свою наследников не заимел. Потому-то полновластной хозяйкою накопленному покойным Кузьмою Никитичем богатству и становилась отныне красавица Алевтина Захарьевна.

Не бойтесь. Неожиданно свалившаяся на Сигариху этакая золотая тяжесть не придавила ее. И убиваться над столь ранним вдовством она, понятное дело, не стала. Чуток да маленько погодила, плечиком белым дернула, губки свежие надула, повела гордой бровью…

И все это проделала она, глядя на родовой, давно тронутый прелью сигаревский особняк. Затем Алефа чихнула на него основательной, усердным проворством наемных мастеров, за недолгий срок отгрохала себе такие ли хоромы, какие не у всякого князя отыщутся. Только лишь просторных горниц оказалось в доме нагорожено столько, что и сосчитать их было невозможно с одного захода. Тут чужому человеку надо было бы ходить как в тайге – зарубки делая. Более двух десятков голландских печей для угреву да три высоких чувала[2] для фасону холодным временем года с таким прожорством заглатывали поленья, что Алефин истопник Кирилл Немец, прозванный так за крайнюю тугоухость, переваривал в себе молчуна да жалобился косноязыко дворнику Ермолаю:

– Ни-ка-ко-го просвету… Рупи, пили, сапрякай-понукай… Минуты не выпатает лоп перекрестить…

Хотя новый Сигарихин дом отстоял от Раздольного верстах в полутора, хотя построен он был среди густой зелени березовой рощи, однако пристальное к нему внимание держалось в народе постоянно. И самый основной людской интерес прикован был вовсе не до Алефиных горниц-светлиц, не до ненасытных чувалов и даже не до бархатов-шелков, не до прочего пышного барахла, первозимком поплывшего обозами до Сигарихиной усадьбы,– а до каменного ее подполья, выложенного надо всею барской хороминой.

Стены того глухого подземелья кладку имели ажно в пять кирпичей! И все как есть это тайное недро было поделано опять же каменными стенами на отдельные клети. В каждой такой клети не имелось будто, бы привычной для человека двери. Когда же Сигарихе было необходимо, стены те перед хозяйкой сами будто бы расступались. Кроме того, разгородки эти могли, ежели случился в подземелье кто-то посторонний, своей охотою сотворить для него ловушку и замуровать на веки вечные.

Вот оно как!

Была ли эта сказка правдою, или сама Сигариха для отстрастки придумала страшную жуть, никто понять не мог. Но всякий знал, что подземелье ее каменное никаким выходом на широкий двор не открывалось. Поговаривали селяне, что лесенка в его недро отпускалась откуда-то изнутри дома и уходила она туда из какого-то потаенного закута, нисколь не приметного для любопытного глаза.

И еще люди говорили, что сотворить этакий каземат пособили Алевтине Захарьевне какие-то, похоже, иноземные, юркие мужички. А руководил ими чуть ли не сам сатана. Оно и в самом деле: крутился при постройке дома вкруг Алефы какой-то пучеглазый живчик. Хотя и дохленьким он был с лица, и синеньким, чуть не фиолетовым, но страсть проворным. Он-то и заправлял делами, когда подземелье орудовалось; все лопотал с Сигарихою на ином языке. А когда пошли в рост бревенчатые стены дома, пропал. Будто бы его хозяйка обидела чем. Артель его юркая сруб под крышу подвела и тоже разбежалась. Ну и черт с ними. Были б денежки, найдутся и девушки… Ну. Это ее забота.

А вот для народа самым интересным оказался такой вопрос: как бы это хотя б одним глазком заглянуть в подземелье да узнать, сколько ж Сигариха в надежную, каменную темноту от великой изворотливости покойного Кузьмы Никитича золотишка засыпала?

Да-а. У нас всегда… охота до пота, забава до слез.

Конешно. Случись вопрос этот разрешимым, желальщикам заглянуть в Алефины закрома выпало бы не один день простоять разинувши рот.

Принять на себя хлопоты торговых дел, заменить собою приказавшего долго жить Сигаря Алевтина Захарьевна не пожелала. Потому она магазины, все лавки, склады с товарами и прочую купцову движимость-недвижимость пустила с молотка, а сама окончательно осела в Раздольном. Ну и вот.

Кроме Кирилла-истопника да Ермолая-дворника была Алефою нанята в новую усадьбу еще целая орава прислужников. Хоромы ее барские надо было кому-то в порядке держать, стряпней заниматься, подворье доглядывать.

Но вот какая странность: долее потемок Сигариха никого в доме своем держать не хотела; работники ее, разве что кроме Кирилла Нетопыря, расходились в закате по своим дворам. И от этой особенности в людях также накапливался голод удивления.

Мучимые им, селяне придумывали бог знает что. Поговаривали, что красавицей-барыней обычный земной сон никогда не владеет и потому ей вид спящих был невыносим. А кто обратное предполагал: будто бы Алефин сон настолько живой, что, будучи сонной, она может подняться, к любому человеку подойти и выболтать сокровенное. Понятно ли такое? Ну, а еще… Еще перешептывались о том, что якобы с заходом солнца Сигариха принуждена чуть ли ни всякую ночь спускаться в каменное подземелье свое и там… Там Алефа колдует, выкрикивает заклятия, вызывает из ниоткуда всякую погань земную, которая ради золота готова поить ее своею нечистой кровью. Ой, господи!

А ведь молва уверяла: пьет! Пьет стаканами! Чтоб ты захлебнулась!

И чем больше наливается Алевтина Захарьевна дьявольским этим хмелем, тем проглядней становится ее тело. В какой-то миг оно делается столь прозрачным, что даже через самое толстое платье можно увидеть, что внутри Сигарихи живет махонький, да черно-кровяной, да весь морщинистый гаденыш. И научен природой он якобы своею ловко перебирать Алефины жилы. Этим самым умением он и принуждает ее делать все, что ему потребно…

Такою страстью Сигариху будто и наградил тот самый дохленький мужичонка, который бегал-командовал сооружением каменного подземелья. Не за обиду в отместку наградил – по сговору. Сама она, добровольно, согласилась послужить гаденышу скорлупою, покуда тот доспевает до нужной добы. Ради него она и кровопийцею стала.

И все это в обмен на долгую молодость, неустанную красоту и вечный достаток.

Вот какое жуткое сочинение сложилось в народе на основе Сигарихиной скрытности.

При кипении домыслов, подогретых общей тревогою, в народе образуется особое чутье. Оно-то и способно быть всевеждою. Да и не бывает вершка без корешка. К докладываемой поре Алевтина Захарьевна была уже не первой весны ласточка. Однако же перед ней зафрантились не только спелые женихи, но и недоросли и синегубые вдовцы-перегарки,– те самые, которые, точно косарь в засуху, готовы были выкашивать даже пустыри. Запоезживали до Алефы и семьями уже заказанные вертопрахи.

Чем черт не шутит…

Все эти легостаи перед Алевтиной Захарьевной прямо-таки и думать позабывали, что когда-то они были рождены на белый свет людьми-человеками. Во храме Божьем и там (прости ты меня. Господи, грешного) крестились они не на образ Христи-спасителя, а на гордый затылок красавицы вдовы.

А той хоть бы хны.

Сигариха никогда не отказывала себе в удовольствии поиграться прихвостнями своими, словно задористый пацан бараньими бабками.

Частенько заводила Алефа потеху на широкой прогалине посреди березовой своей рощи. И чего только не загадывала она прихвостням! И вперегонки-то она их стреноженными пускала, и петь-то она им вразнобой повелевала, и пляс на четвереньках они у нее отчубучивали…

И чем срамнее у кого выкамуривалось, тем занятней утеха складывалась для Сигарихи, тем заливистей хохотала она…

А вот как она хохотала.

От этого от ее смеха, должно быть, и зародилось в людях подозрение, что в Алевтине Захарьевне кто-то сидит, потому как смеялась она только одним нутром. И хотя в момент веселья Алефа старалась прикрыть лицо ладонями, однако же кем-то было замечено, что утробное ее веселье доставляет хозяйке невыносимые муки.

И все-таки от затей в березовой роще красавица вдова никогда не отказывалась.

Но самой основной забавой служила Алевтине Захарьевне такая придумка; время от времени назначала она своим приспешникам состязательство…

Пожалуй что нет на земле человека, который бы не знал, что кукушке впору все гнездушки. Да вот только не всякий способен ответить: отчего эта серая бездомница в одно место никогда второго яйца не кладет? Всякий раз новое ищет.

Точно так, для примеру, поступала и Алевтина Захарьевна. В назначенное ею состязательство, от начала до конца, входила сплошная драка. По первому дню Алефины воздыхатели сходились стенкам и, по пяти человек с каждой стороны. А уж на другой день ломали друг дружку отборные дураки.

Добровольные эти мордобои многих состязателей доводили не только до потери любого края, но и до утраты, порою, всякой возможности попытать столь сомнительное счастье по другому разу.

Названным счастьем считалось то, что Алевтина Захарьевна изо всей оравы потасовщиков подбирала для себя временного, если так можно сказать, супружника. И чего уж она там ночами да в пустом своем доме с ним делала, и до нашего времени осталось загадкою. Однако же от работников, которые народили в хоромах лоск, люди всякий раз узнавали, что ни утром, ни днем добудиться до Алефиного хахаля было никак невозможно: под ним, говорили, даже кровать храпит. А ежели кто из них и просыпался на короткий миг, то, кроме пьянки, ни шиша не помнил…

Что до Сигарихи – она бодрствовала как ни в чем не бывало. Когда же Алефа утоляла тайные свои страсти да когда избранник ее допивался до такого состояния, что переставал узнавать самого себя, Сигариха снабжала его огромными деньгами и отпускала на все четыре стороны. Условие было для всех одно: никогда и никого из них Алевтина Захарьевна видеть больше не желала.

Условие это было оговорено загодя. Потому, безо всякого дополнительного спроса, истопник Кирилл валил орущего песни испоя в крытый возок, понужал сытых лошадей – и все. И возвращался Кирилл обратно очень нескоро. Возвращался, докладывая хозяйке:

– Дело сделано.

Такой исход опять же настораживал людей. И все-таки притязателей на Алефину ненадежную руку не убавлялось. Но, похоже, пылкость свою сочиняли они в себе не столько до самой красавицы вдовы, сколько до ее большого золота. Такая любовь действительно неугасима. Вот и липли до Сигарихи обожатели, ровно мухи до недельного мяса.

Когда все названные затеи Сигарихе надоедали, она вдруг назначала день – принимать всякие необычные подарки. Оценкою старания на этот раз служило то, насколько сильное в Алефе удивление вызовет любезное подношение.

Ох и старались угодники! Многие тянулись из последних сил, точно лещи за красной наживкою.

Но как-то по весне, когда ожидался большой прием, когда с подарков уже сдувались последние пылинки, лещам этим-хлыщам пришлось вдруг вылупить рыбьи глаза да зашлепать в обиде гнутыми губами:

- Что ж это Алевтина Захарьевна? Из памяти нешто выбилось? Нам в стремена велела, а сама? Снова да опять ускакала одноверха. И все до Яровой носит ее.

- И у меня к тому полный короб интересу. Затеяла ездить кланяться перед каким-то холопом. И чего бы это ей от бражного стола да побираться?

- Дык с того с самого,– влез в громкий у Сигарихиных ворот разговор дворник ее Ермолай,– что ить старый-то и розан не по глазам, а молода-то она и крапива красива…

– Ты б нас лучше надоумил, какая-такая прям-таки розовая крапива вдруг да выросла в зачуханной деревёшке?

– Большо ли дело подумать да самим вам сдогадаться? – отвечал Ермолай.– С осени хто до Гаврилы Красика в работники прибился?

– Демьян Стеблов?!

– Быть не может! В дерьме рощен, помелом крещен…– затараторил, ажно покраснел, один из «розанов» и привязался до Ермолая: – Не хочешь ли ты сказать, что породистого рысака да смердова телега объехала?!

Так это… смотря какой рысак,– ухмыльнулся дворник, а потом хохотнул.– Бывает и тако, что и в ложке глубоко. Иной кочеток и кречетка за вороток…

– Но-но! Ишь ты! Поехала… бабка за пригон. Всякая скотина и туда ж – до овина…

– Допекло нешто? – с издевочкой спросил Ермолай.– А чо тогда срамишься? Демьян Стеблов эвон какой стояк – не тебе свояк. Он зимою у покойного теперь Арефиня за два глядка всю кузню перенял. Только ты не думай, что Алевтина Захарьевна доезживает до парняги в молотобойцы напрашиваться, А то лаешься стоишь… Собаки-то наши эвон… на всяку ночь брешут, а не единой темноты покуда еще не прогнали. Терпют. А куда денешься?

– Легко сказать – терпеть! А ежели от терпежа да по всему сердцу швы расползаются? Тогда как?

Вот они зафыркали на ветер и запрыгали чуть не выше головы…

Да ты хоть до неба прыгни, а все одно погоды задницей не прижмешь. Алевтина Захарьевна и в самом деле повадилась до Демьяна не гвозди ковать. Понятно, что заскреблось в ней нутро втянуть молодого кузнеца в игру свою поганую. Только новая-то Алефина «игрушка» оказалась с бо-ольшим секретом: никакими стараниями, ни с какой стороны не находила Сигариха в Демьяне места – запустить пружину.

И еще.

Подбирать до загадки подходящий ключик мешала красавице вдове Настена Красикова – дочка бедняка Гаврилы, до которого Демьян поначалу-то и приблудился.

Теперь уж все кругом знали, что не из жадности денно и нощно колотится в кузне молодой кузнец; уговор у него с Гаврилою был заключен. По тому уговору Демьян должен был до свадьбы с Настеною хотя бы какой-то домишко поставить. Ведь кроме Настены в Красиковой семье целый выводок подрастал-оперялся.

Любая другая вертихвостка давно бы уж поняла, что достучаться до Демьянова сердца нельзя, только зря казанки обобьешь. Любая другая, но не Сигариха! И хотя кузнец при каждом появлении названной гостьи не единого раза даже молотка в сторону не отложил, красавица барыня отступиться от затеи даже и не подумала. Душа ее, как говорится, сплошь была гнеда – ни пятнышка стыда…

– Покорись,– твердила она Демьяну,– золотом осыплю. Уступи, не покаешься.

– Не покаюсь – в рай не попаду,– отвечал кузнец.

– В царствии небесном и без тебя тесно,– заверяла Алефа.– Спустись, глупый, на землю…

– Не резон.

– Это почему?

– Да потому… Ить наши с тобою земные наделы больно широко размежеваны – единого поля никак не получится.

– Уж не Настена ли Красикова меж нами тем широким разделом пролегла?

– Да причем тут Настена? Охота ведь и через батьку прыгает. Пойми ты, Алевтина Захарьевна,– пытался несговора втолковать Сигарихе,– ни единый же волк в пристяжных не пойдет, хотя бы орловский рысак в коренниках стоял. Ну какая мы с тобой пара? Сдвоили рыло да кулак – и у нас так…

Однако вор не умом спор, а сноровкою. Вот и красавицу вдову сноровило, после изложенного тут разговора, прямиком заявиться до самого до Гаврилы Красика.

– А и здрасьте вам,– сказалось ею.

– А и здрассте,– ответилось.

– А и до вас я… по делу.

– А и мы… гостей – по чину. Проходите в передний угол. Садитесь – не запнитесь. Слушать станем – не оторвемся.

– Некогда мне, Гаврила Ипатыч, в угол твой забиваться,– отказалась Алефа.– Недосуг мне скамейки твои подолом протирать. Досуг торги торговать…

Говорит Сигариха складно, а сама туда-сюда бестыжими глазами – только зырк, зырк.

– Потеряли кого в нашем дворе? – забеспокоился хозяин.

– Потерять не потеряла, а ищу, да не вижу,– не стала красавица барыня перед Гаврилою финтюлить.– Дочка твоя Настена далеко ли забежала?

– А и далеко, да близко,– отвечает ей Красик,– потому как воля ее завсегда в моих руках. Так о чем же Алевтина Захарьевна Настену мою спросить желает?

– Желаю знать, не пойдет ли она ко мне горнишной? – заказала барыня Красику тяжелый вопрос да сверх того еще и нелегкую задачу задала: – Не так, не поденно, как прочие, а безвыходно: с дневкою и ночевкою?

Не надо быть Гавриле семь пядей во лбу, чтобы сообразить: потребна Сигарихе Настена как собаке репей. А завела красавица вдова разговор этот касательно одного лишь только Демьяна Стеблова. Оттого-то и настроился было Красик дать сумасбродной бабенке решительный отказ. Однако рубить маленько погодил, пожелал получше приноровиться-послушать, какой еще урок приготовила ему Алевтина Захарьевна.

Сигариха же, приметив, что подговорщик ее не больно-то рвет постромки услужить ее капризу, маленько подхлестнула нерадивого:

– Самолучшие наряды твоей Настене заведу. Столоваться со мною будет с одной скатерки…

– Да на кой лад собаке сват? Наря-ады чужие, скате-орки,– осмелился Красик передразнить Алефу.– Наша Фрося и ватому[3] снося, а наш Федот и каблук сжует…

Но красавица барыня уже закусила удила.

– Еще бы стала я да понедельно в твой карман, Гаврила Ипатыч, по червонцу класть.

Вот тут и подумалось Красику, что Демьяну Стеблову до исполнения уговора потребуется еще никак не менее полугода. А то и целый год. Чего тогда Настене зря время терять? Можно и послужить. И семье пойдет на пользу, и себе самой – на приданое.

Алевтина ж Захарьевна стоит-постегивает.

– С полмесячной,– сулится,– доплатою по четвертаку радужной[4].

Да за такую-то за деньгу любой на селе хозяин не одну дочь в услужение, а и семью всю и себя впридачу б отдал…

Но Сигарихе нужна была только Настена.

Вот и пустила красавица барыня Демьянову невесту безвыходно бродить по безлюдным, бесконечным закутам своего страшного дома.

Гаврила же Красик, при горячем с кузнецом разговоре, заявил так:

– Чо ты ерепенисся, чо? Будешь тут распоряжаться, вовсе Настену не увидишь. А то еще не поймал, а уже обдирает… Ишь! Ты ее, Настену-то, сумей сперва под венец поставить, потом выгинайся передо мною. А покуда я хозяин! Послушайся я тебя, забери ее от Алефы, разве ты мне убыток покроешь? А ить деньга, такая, сам понимаешь, на дороге не валяется. Давай-ка так договоримся: я тебя счас низко попрошу, а ты, сделай милость, потерпи. Не век Алевтине Захарьевне дурить. Придет срок – упадет листок; нечего его обрывать. И не вздумай мне вызволять Настену силою! Не дам тогда вам своего благословения. Так и знай! И хватит! И на этом точка.

Ну? А вы? Что бы вы стали делать на Демьяновом месте? То-то и оно! Выходит-получается: кого просить, от того и сносить.

Демьяну, однако же, от терпения такого жить стало невмоготу. Еще и злые которые смеются над ним:

– Увели невесту из-под носа? Гляди, кузнец, как бы Сигариха, на золотой-то лодочке, Настену твою совсем бы куда на сторону ни сплавила…

Сигариху и в самом деле с каждым новым Демьяновым отказом черти все больше распаляют. Да и понять ее можно: время идет, деньги плывут, а удовольствия ни на мизинчик.

Крепится Демьян, терпит; селяне ждут, что будет дальше; Настена надеется: опомнится красавица барыня. Только Сигариха вроде бы даже потешается: с каждым месяцем все набавляет плату. Красик богатеет и жаднеет; подумывает в недобрые минуты: как бы это случилось так, чтобы Демьян поставил хату, а она взяла бы да и сгорела…

Вот она – деньга! Самая страшная на земле колдунья. В кого только она не перекидывает человека! Ей только дозволь над собой командовать…

Понял такое дело кузнец и забоялся, что невесте его никогда не бывать его женою. Никакого другого выхода не получилось у Демьяна из предоставленного Алефою житья, как только взять грех на душу, дозволить своему топору выдать красавице барыне окончательное решение.

А потом?

Потом Демьян Стеблов уверен был, что Настена пойдет за ним не то что на каторгу – в пекло следом кинется.

Безвыходность эта накатила на парня бессонной ночью. И тут в его халупенку при кузнеце раздался стукаток.

«Вот оно,– подумалось Демьяну.– Прикатило воротило… всю Москву загородило…»

Подхватил кузнец топор, распахнул дверь, а никакой Алефы за порогом нету. Стоит перед ним тот самый дохленький мужичонка, который пособлял Сигарихе дом с подпольем ладить. Стоит и маячит Демьяну: Ты, дескать, хозяин, не бойся меня, впусти, жалеть тебе об этом не придется!

Впустил. И хорошо сделал…

Поутру Алевтина Захарьевна не замедлила опять верха припрыгать. Вся нетерпением так и горит. Видать, что дурь ее окончательно созрела. Даже в кузницу лезть не стала. А как Демьян вышел к ней навстречу, так прямо на улице и повалилась ему в ноги. Повалилась и завыла. Так завыла, хоть пристреливай. Воет, паразитка, а сама стращать кузнеца не забывает: все золото, дескать в жадный карман Красика перекладу, а не допущу тебя до Настены. Ни мне радости, ни тебе счастья…

– Ну, тогда ладно,– вдруг да отозвался на угрозу Демьян – Тогда Алевтина Захарьевна, считай, что ты меня шибко испугала. Уж коли ты да столь круто взялась месить, придется и мне подмогнуть тесто твое разделать как следует. Жди меня с подарком ко своим февральским именинам. Поглянется тебе мое подношение – твоя взяла. Не поглянется – моя беда…

Вот и считайте: сентябрь, октябрь, ноябрь, весь декабрь, январь и февраль прихватим порядком – без малого полгода Демьян Стеблов, можно сказать, не выходил из кузницы. Не столько сам от людей прятался, сколько того, синенького мужика охранял. Потому и в кузню никого не пускал; всякого человека торопился перевстретить еще на подходе. А работа, слышно было, вовсю шла.

Какую беду пособлял творить Демьяну дохлый мужичок, Бог его знает.

Настала пора – засуетилась Алевтина Захарьевна именины справлять. Редкие подарки принимать наладилась.

Накануне того дня Демьян Стеблов, один, без помощника, доставил на санях до Сигарихина дома что-то уж больно увесистое, упеленованное в рогожу.

Когда поклажа была перенесена в дальнюю угловуху, дворник Ермолай, пособлявший в том кузнецу, ажно занемог. Всю ноченьку напролет хватался за поясницу, тяжестью сорванную.

Не только Ермолай не спал до рассвета. Демьян точно так же в занятой угловухе века с веком не свел. Чем-то он там потихоньку позванивал да постукивал. Не спала и Настена, упрятанная Алефою в глухом внутреннем покое. Как ни глуха была ее каморка, а кляцанье проникало и сюда. Настена прислушивалась к нему, подрагивала и бледнела, ежели стукаток надолго затихал.

А Демьяну к тишине дома прислушиваться было некогда. Он что-то доделывал, занавесивши окна в угловухе до самого потолка. С зарей колотня его не затихла, а звякала да стукала свои отложил он в сторону лишь тогда, когда уж взялись наезжать на Сигарихин двор пыжливые гости. Обеспокоенные, однако, не больно лестным соперничеством, они прямо с разбегу приступали одаривать хозяйку всякими удивлениями. Затем спешили до угловухи, нагло торкались в нее, строили через запертую дверь над неотзывным Демьяном разные насмешки. Многие из них пытались найти хоть малую какую щель – поглядеть, чего такого занятного можно прятать столь ревностно от любопытных глаз? Двое все-таки умудрились, один на другого влезши, проникнуть с улицы нетерпеливым интересом в просвет оконной занавески.

– Ни хрена не понять,– тут же отчитались они перед назойливой оравой набежавшего интереса.– Стоит какое-то чучело у стены, прикинутое рогожей…

На все домогательства раззадоренных Алефиных прихвостней Демьян из угловухи отозвался всего лишь раз.

– Приходите в полночь,– только и сказал он.

Пришлось отступиться. Не станешь ведь в чужом доме высаживать дверь.

Вот сели гости за столы, вот выпили-закусили вот спорить вяло взялись – каждый свое достоинство выпяливает. Однако же им кто не может забыть того, какая заноза в кичливости их увязла. Потом ничего, распалились, расшумелись, полезли уже через стол чуть ли не вилками тыкать друг в друга. Тут настенные часы и ударили по их расходившейся спеси полуночным боем.

Все разом смолкли, все разом уставились на хозяйку: веди, мол, красавица; показывай, чем таким изрядным намерен удивить всех нас твой новый фаворит? Не насмешит ли он нас до слез?

Повела Алевтина Захарьевна смешливую рать.

Идет передом. Сама делает вид, что не больно-то поспешает ублажить свою душу, хотя в уме она десять раз уже сбегала до Демьяна.

Гости за хозяйкою следом катятся – волной шумят. А дверь в угловуху уже распахнута.

Вкатилась волна. Полукругом перед Демьяном остановилась.

Ну-у! Показывай, дескать, кузнец-молодец, излад свой столь уж взыскательный.

Демьян не больно-то торопился исполнять понукание; дождался, когда смотрельщики перехихикаются да бросят кидаться в его сторону всякими подковырками, только тогда, сорвал с чучела рогожу…

И-и… А-а-ах!

Прямо выстрелом по высокому нагорью прокатилось великое удивление. Некоторые из гостей настроились было тут же улизнуть из угловухи, да не осилить оказалось им внезапно катившей слабости…

Все ахнувшие, все ослабевшие увидали разом, как от стены отделилась сама Алевтина Захарьевна! Она, в мучительном танце, ломала свои тонкие руки, корчила на лице больные улыбки, кругами наплывала на гостей кованным из вороненого железа телом…

Без какой-либо отлички от настоящей Алефы, железная эта барыня не сходилась с хозяйкою лишь только мастью. Сплошная ж ее чернота отливала на гостей этакою жутью, ровно бы от живой Сигарихи взяла и отделилась ее грешная душа и теперь, на чужих глазах, корчится она в страшных муках больной совести…

Все шире расходился круг ее мучительной пляски, все больше теснила черная барыня ошарашенных страхом гостей…

Тишина в угловухе гробовая. Слышны были только лишь мерные удары внутри ее кованного тела, будто бы в нем бился маятник тех самых часов, которые неумолимо отсчитывают последние минуты перед страшным судом…

Никто больше не смел ни охнуть, ни за сердце схватиться. Только все, шаг по шагу, теснили друг дружку, отступали к стенам.

Кто знает, ни принудила ли бы всех их черная барыня полезть на стены, если бы да кому-то не посчастливилось нащупать за собою дверную ручку?

Будучи уже за порогом, счастливец этот вдруг заорал в такой раздор, что Ермолай-дворник, который, после бессонной ночи, малость придремал в своем закуте, с лавки свалился. И почуял тогда Ермолай, что у него даже под коленками вспотело, зато надсадная боль от спины отлегла…

Много чего в ту февральскую ночь было перебито да переломано в Сигарихином доме. Много повысажено дверей, повыхлестано высоких окон. Правда, спасибо очумевшим гостям за то, что они, ненароком, высвободили из-под замка Демьянову невесту, Настену Красикову. Однако ничего не понимающую свободуху ошалевшая толпа тут же закрутила, завертела и прямо раздетой вынесла вон из дому на февральский буран. Хорошо, что Настену какой-то кучер узнал, да в тулуп свой закутал, да в Яровое доставил. А то бы девка вряд ли в Сигарихин-то дом пожелала воротиться.

До крайности задуренные многими в Алефиных хоромах переходами, темными да глухими закутами, гости в ту ночь настолько порастеряли мозги, что и неделю спустя никто из них путем ничего не сумел ответить властям. Зато все в один голос твердили, что будто бы к переполоху в доме добавились еще какие-то завывания да крики, которые явно исходили из каменного Алефиного подполья…

Почему, спросите, власти ввязались в этот случай? Да потому, что пропал Демьян Стеблов. С тех самых Алефиных именин кузнеца никто больше не видел.

Настена от такого горя вроде бы не в себе сделалась. По дворам начала ходить, о женихе у всех справляться. А то и безо всякого спроса шла заглядывать в стайки, в кладовки… даже в колодцы. В ней было столько много горя, что даже собаки и те на нее не рыкали. Эта самая псовая терпеливость и подняла что в Яровой, что в Раздольном нешуточный ропот: дескать, собаки и те страдают за невесту, а отец, чуть ли не главный виновник дочерней беды, сидит сложа руки…

Волей-неволей, а подняться Гавриле Красину пришлось. Пошел он до властей. Ну и что? Покуда у него звенело в кармане, топтали законники Алефин двор, дом Сигарихин сизые молодчики обшаривали, но сколь ни лазили, входу в каменное подземелье так и не нашли. Выспрашивали об нем всех работников, и вместе, и порознь. Те отвечали-указывали: Мартын, как говорится, за овин, Егор за бугор, а что Евмен-егоза – за темные леса… Настена и та ничего определенного насчет подземелья сказать не могла, хотя разговаривала с властями умно, даже рассудительно. Когда же исправник заговорил с нею впрямую о пропавшем кузнеце, она вдруг насторожилась, подумала да и воскликнула себе:

– Чего же это я? Ищу где попадя. Его же только Алефа спрятать могла...

На этом выводе и зачикнуло Настену. Тут она и определилась в том, что ей непременно надо проникнуть в Сигарихин каземат.

За время Демьяновых поисков дом красавицы вдовы почти совсем опустел. Поденщики в нем работать отказались. Особенно после того, как Алевтина Захарьевна упросила Ермолая-дворника разобрать затихшую в угловухе черную барыню. Она хотела кусками посбрасывать Демьянов подарок в глубокий омут. Только Алефина просьба оказалась невыполнимой. Стоило Ермолаю лишь прикоснуться до железной красавицы, как черная вновь ожила и схватилась ловить дворника по всему дому.

После пережитого страха Ермолай неделю поудивлялся над своей увертливостью, а потом и сам взялся всех подряд ловить да орать на всю Сигарихину усадьбу:

– Я – черная барыня! Ха-ха!

С этим диким «ха-ха» Алевтина Захарьевна была вынуждена отправить Ермолая в приют для дураков. А Демьянов подарок так и остался в ее доме. После случая с дворником до черной барыни никто даже и прикоснуться-то не смел. Да и некому было касаться. Сколь ни щедрой сделалась Сигариха, задержался при ней лишь один истопник Кирилл Немец. Да и тот, наверняка, лишь потому остался, что сглуха не мог понять, что же такое в доме творится…

Деревня Яровая располагалась в трех верстах от Сигарихиной усадьбы, однако же это не было гарантией тому, что Настена Красикова, полная отчаяния, не улучит момента да не уйдет туда из-под семейного догляда искать своего Демьяна.

Кроме спущенных впустую денег, Гаврилу Красика принуждала каяться еще и эта забота.

Да. У всякого кота своя маята: одному мышей ловить, другому блох кормить…

Алевтину Захарьевну, знаем, тоже печаль не обошла. Заговорили в народе о том, что беда ее запустением в хозяйстве не кончилась. Будто бы железная барыня вскорости взялась оживать при одном только появлении Сигарихи, а потом и вовсе, по запаху, стала охотиться за Алефою.

Вот где страсти!

А мужик один хожалый, так тот голову на отсечение давал, что когда мимо Сигарихиной усадьбы шагал да стукнул в окошко дома, то увидал: плотная занавеска за стеклом раздернулась и на него, на мужика, глянуло вороненое лицо железной барыни! Однако уверял он, что глаза у нее были живые! А когда он остолбенел от страха, черная барыня захохотала, разинувши огромную звериную пасть…

О батюшки-святы! Со стороны рассказывать и то – мурашки по телу…

Но, может быть, все-таки посмеивались бы люди в мужиковом рассказе. Могли бы подумать: приврал маленько с испугу. Только вот на другой как есть день истопник Кирилл принесся в полном безумии в Раздольное, с криком «ведьма» ляпнулся посреди улицы и… душа вон.

Осталась Сигариха в своем зловещем доме с глазу на глаз с железной барыней.

Что до раздолинских, что до яровских селян – они не то что мимо самого дома, рощею Сигарихиной боялись ходить. Только по дыму из одной высокой трубы и угадывалось ими, что Алевтина Захарьевна все еще терпит тюрьму, все еще не собралась, не укатила к чертовой матери, следом за своими когдатошними любодеями…

– А почему? – возникал в людях вопрос.– Какая беда-забота удерживает ее в логове черной барыни? Не допускает ли железная кукла красавицу вдову до ее золота? Принуждает ли Сигариху терпеть лишения тот гаденыш, что сидит в чреве? Или права Настена? Не покидает Алефа дома своего потому, что столь уж сладко ей пытать Демьяна, упрятанного в каменном подземелье?

В подозрениях своих люди больше всего сходились с неутешной невестою, потому и боялись за нее, потому и остерегали:

– Ой, не вздумай, Настена, идти до Сигарихи! Уж коли власти ничего в доме ее не нашли, где тебе там что откроется? Чего доброго, нарвешься на черную барыню – задавит!

– Нет. Не задавит,– уверяла и всех и каждого Кузнецова невеста.– Не может Демьянова работа принести мне беды…

В том же самом Настена старалась убедить и отца, да только Гаврила повторял всякий раз:

– А вдруг?!

И все-таки не доглядели за нею ни семейные сторожа, ни доброхоты сторонние. Каким-то мартовским предутрием выбралась Настена из разоспавшейся хатенки своей, легко перехрумкала по-льдистому снегу край улицы, выбежала за поскотину и в дымке рассвета уж оказалась в Сигарихиной роще.

Холодно еще. Зима не кончилась. Среди берез снегу по пояс.

Но что? Полезла Настена топкими сугробами, добралась до навеса дровяного, там узкой тропкою направилась до парадного крыльца. Оставалось ей только за угол повернуть.

Повернула. И увидела сыздаля, что на притоптанном у крыльца снегу стоит-приплясывает девчоночка лет пяти-шести, не больше. Приплясывает девчоночка, сама поет тоненьким голоском:

Поет девчоночка, принаряженная в одно лишь только ситцевое платье. Вроде бы для нее на дворе не тот марток, когда надо надевать семеро порток, а полный июнь – одуванчик сдунь.

Настене-то и на ум не пришло, откуда бы у Сигарихина дома столь прыткой веселухе взяться? Одно лишь ее озаботило – прозябнет певунья!

– Ты чего тут голышом хороводы водишь?! – шумнула она да заторопилась на ходу снять с себя теплую жакетку – укутать ситцевую резвуху.

Но та резко обернулась на ее голос, увидела Настену да через крыльцо кинулась в сени.

– Стой! – насмерть перепугалась заботница.– Воротись! Черная барыня поймает!

Где там!

Покуда встревоженная Настена добегала до крыльца, покуда взлетела на его многоступенчатую высоту, веселуха уже успела протопотать сенями и… только подол ее ситцевый мелькнул за порогом страшного дома.

И все.

И затаилась девчонка где-то в сторожной тишине гулких переходов: ни шороха, ни скрипа… Ни души!

Крадется Настена пустым домом. Уже понимает, что ситцевая веселуха неспроста выплясывала на морозе. Это, скорее всего, Алевтина Захарьевна устроила непрошенной гостье встречальный праздник. Знать, в окно разглядела, что Настена правит до ее дома, испугалась – не прошла б стороной, да и выслала вертунью – заманить ее в дом. А вот откуда замануха такая у Сигарихи взялась – это вопрос. Может, случайная родня нагрянула? А может, наваждение? От кого оно исходит: от черной, от белой ли барыни?

Подумывает так Настена, ступает тайком знакомыми ей на сто раз узкими переходами да просторными гостиными, а тут… чужая комната! Откуда? Что за притча? Сигарихин дом Настена за время своей в нем тюрьмы скрозь изучила, а этого места не знает. Тепло в комнате по сравнению с остальным домом, но сумеречно и душно. А кругом что-то булькает, и шевелится и дышит. И, самое страшное, смотрит! Хотя чем? – непонятно. Зато Настене уже ясно, что она никакой не человек, а так себе – завязь, семечко какого-то великого существа, которого еще нет, но может быть, если Настена отдаст себя его возрождению. Ей только остается до конца осознать свое предназначение и покориться…

Но вот досада; ей помешал тоненький девчоночий голосок:

Надо бы с песнею немного было потерпеть; подождать, когда в Настене распадется ее суть. Поторопилась чужая радость победу праздновать…

Да-а. Торопка – крутая тропка; торопись, да не оборвись…

Повернулась Настена на тонкий голос уже, как показалось ей, подернутым пушком будущих корней лицом – и дрогнула. Опала пелена наваждения. Вместо девчоночки стояла за ее спиною Алефа! Хотя в изнаряженной вдове непросто было сходу признать Сигариху. Вроде бы и прикрытым было ее тело, а вроде бы и нагишом. Как лентами какими цветастыми от самых ступней до подбородка внатяжку была обмотана Алевтина Захарьевна. Волосы вкруг головы, разобранные прядями, похоже, навазеканы были клейстером, поставлены иглами да высушены так. Морда мелкой сеткой занавешана. Зачем?

Вот чучело!

Настена даже фыркнула. Но тут же подумала, что черная барыня, видать, и на самом деле охотится по дому за Сигарихой; оттого-то красавица вдова и вынуждена столь шибко уродовать себя, чтобы той глаза отвести.

Дело, конечно хитрое. Только у Настены не было времени хитрость эту перегадывать. Иная забота одолевала ее. Но все-таки невеста не удержалась, спросила:

– Чой-то ты, Алевтина Захарьевна, вырядилась… дура дурой? Али надеялась, что и я тебя такой не распознаю? А ну отвечай, куда Демьяна спрятала?! Не то я тебе кудлы-то твои сушеные быстро повыдергиваю!

Шагнула она решительно до Алефы, даже руки протянула к ней… А только рук своих и не увидела. На их месте успели когда косматые лапы образоваться.

Мамонька! Да что же это?!

И поняла Настена, почуяла, что и вся она перед Сигарихиным страшным взглядом покрывается плотной шубой. Даже собственным хвостом она уже пошевеливает перёд Алефою: не то злится на вдову, не то покорство выказывает.

Не-ет. Злится!

Вот уже и оскал громадной кошки обнажила Настена, вот и когти в гнездах мощных лап проверила, и спину напрягла. Но Сигариха нежданно повалилась ей под ноги и вытянулась на полу мертвой старухою, собранной, можно сказать, из одних только мощей.

Забыла тут Настена, кто она – человек или зверь. Отпрянула в страхе прочь. Но старуха зашевелилась и поползла за нею следом, пытаясь ухватить ее за подол крючковатыми пальцами.

Не успела Настена ни закричать истошно, ни кинуться опрометью вон. Через шаг-другой сорвалась она вниз и полетела в каменное подземелье…

Слава богу – не разбилась. Нет. Удачно приземлилась Настена. Однако же каждая крутая ступенька, ведущая в Сигарихин каземат, оставила на ее боках по щедрому кровоподтеку, а то и по ссадине.

Когда Настена одолела боль, когда сумела подняться на ноги, Алевтина Захарьевна, успевшая принять первоначальный свой вид, свесилась головою в подполье, захохотала обычным смехом, заговорила:

– Ну что? Допрыгалась?! Вот теперь и поищи тут своего Демьяна. Коли найдешь, выпущу на волю обоих. А нет, так уж не обессудь: не выбраться тебе отсюда и после смерти.

Должно быть, от недавней кошки придержалась в Настене звериная прыть. Вот уж чего Алефа от нее никак не ожидала – всем избитым телом пленница рванулась ввысь…

И ухватила-то Настена красавицу вдову всего лишь за одну тонкую прядь волос. Но Сигариха, знать, сама перестаралась в наклоне. Какой-то миг – и она уже валялась у ног Демьяновой невесты. А в гулкой тишине подземелья, по многим его закоулкам и проходам долго катилось громкое Алефино «о-ой!»

Да. Хлестанулась Сигариха основательно. Куда как надежней Настены. Даже ленты на ней цветастые кое-где собрались полопаться. Видать, отшибла не одну только печенку. К тому ж еще и ногу подвернула. В таком состоянии не до фокусов ей оказалось.

Но Настена не захотела переждать, когда красавица барыня отлежится; затеребила расхлестанную:

– Чего разлеглась?! Вставай! Показывай, где мой Демьян! Не то сщас быстро тебя распеленаю! Свяжу по рукам-ногам, людей побегу звать. Они с твоим казематом быстро разберутся…

От посулы такой Сигариху передернуло, как от касторки, – не понравилось. Поднялась. О стены опираясь, заковыляла в темноту исполнять повеление. Передом пошла. Настена последовала за нею.

Чтобы ведьма ненароком не улизнула от нее в тайный какой закуток, Настена держала ее со спины за волосы, точно за вожжи. Сыграй с нею Алевтина Захарьевна прятанки, из подземных путаных коридоров никакие бы старания ее не вывели.

Сигариха же с умыслом, знать, меняла и меняла направление: то вправо завернет, то влево, а где так и вспять закондыбает. А то вовсе остановится, дыхание затаит, ждет. Чего ждет? Погоню ль выслушивает? На подмогу ли чью надеется?..

Не менее получасу дергала Настену. Наконец, привела: тут стена, тут стена, а тут кирпичная кладка. Дальше идти некуда – тупик. Сама, видать, заплутала красавица барыня.

Это бы ничего, Настена нашла бы в себе упрямства заставить Сигариху поправить ошибку. Только вот догадно ей стало, что Алефа не в себе вроде: шарит по каменному простенку быстрыми руками, а сама то бормочет, то вскрикивает. Да все приказывает кому-то не нашим языком. И торопится, торопится.

Головою, знать, основательно хлестанулась Алефа о крепкий настил подполья!

Вот когда Настена струхнула не на шутку. И еще к ее тревоге добавилась страсть: из глубины каземата послышался явный шорох. Кто-то настигал их в темноте!

Но что-то щелкнуло под Алефиными пальцами, загудело, и вдруг каменный простенок поехал в сторону, непроглядный свет резанул Настену по глазам, Сигарихиной силою развернуло ее вперед спиной и она, брошенная, повалилась навзничь. Но не ударилась путем, поскольку не выпустила из рук Алефиных волос…

Сколь они там барахтались – бог считал. В клочки все поизорвали друг на дружке. Но вдова все-таки оказалась сильней: заломила Настене шею так, что остаться б той без головы… Да только вдруг черные руки перехватили Алефу в локтях, оторвали ее от пола и крепко обняли…

Успела Настена и увидать и услыхать, как в дохлой уже Сигарихе кто-то вдруг затрепыхался, заверещал дурным голосом. На том слух притупился, яркий свет подземелья померк, настил закачался зыбкою, а затем и вовсе куда-то уплыл…

В Яровой еще не успели хватиться Настены. Сама Красиха только что корову подоила, стала цедить по кринкам молоко да подумала: «Заспалась чой-то моя старшона. Будить жалко. Да квашня подоспела».

Шагнула она до полого закута, где обычно спала ее главная помощница, да не успела отдернуть его – шум на улице: брехливая собачня сворою пронеслась мимо двора, покатила злобу свою в край деревни.

Припала Красиха до окна, глядит: метется со стороны Раздольного степным целиком очумелая тройка, пенится вкруг нее алый на восходе снег, огневой на солнце кнут так и рвет конские шкуры. За высокими всплесками грив не разглядеть возницу. Правит тройка прямиком до ее хаты…

Покуда Красиха вдевала пимы да одевку на плечи кидала, тройка у ворот осадила бег. А пока она с крыльца кряхтела да оградой семенила, бешеным вихрем гривастую унесло в уходящую ночь.

Но со спины Красиха все-таки успела разглядеть на козлах того самого мужичка, который пособлял сооружать Сигарихин дом. В санях его просторных сидела черная барыня.

Однако же самым главным удивлением для Красихи представилось то, что на щербатом сугробе у ворот рядком лежали беспамятные Настена и Демьян…

Радость была большая, особенно когда люди узнали об Алефиной смерти.

На том, быть может, вся эта история и притихла б, и забылась, и все. Только близкими днями вдруг да застонал Сигарихин дом, морозной жутью загулял по роще березовой нестерпимый вой.

Разве на такую беду уши заткнешь?

Ребятишки, побывавшие там, домой принеслись вконец перепуганными. И яровским и раздолинским мужикам пришлось подниматься да идти, добывать разгадку. На месте поняли, что муторная тягота исходит из каменного каземата.

Никакими подкопами, никакими ломами кирпичную кладку взять не могли. Пришлось сверху пробиваться, половицы дубовые срывать да раскатывать двухслойное листвяковое перекрытие.

И что оказалось?

Оказалось, что по глухим каменным клетям порассажены бывшие Сигарихины любимцы. Все как есть. Но поведать о том, как они очутились да что делали тут, никто из них не сумел. Всяк из себя корчил нечто великое, чему никакой меры нет…

Отыскалась в подземелье и Алевтина Захарьевна. Вернее, валялась в подземном закуте одна только шкура ее, без нутра… Долго боялись, не придет ли ведьма искать по дворам свою кожу. Не пришла.

А теперь, кто шибко умный, пусть объяснит нам этот случай.