"Оскар Уайлд. De Profundis (Тюремная исповедь)" - читать интересную книгу автора

дольше не мог утолить жажду, мучившую меня от лихорадки. В одиннадцать утра
ты пришел ко мне в комнату. Во время недавней сцены я не мог не подумать,
что своим письмом я, по крайней мере, удержал тебя от поступков, переходящих
всякие границы и утром ты пришел в себя. Разумеется, я ждал, когда и как ты
начнешь оправдываться и каким образом станешь просить прощения, уверенный в
глубине души, что оно тебя ждет неизбежно, что бы ты ни натворил; эта твоя
безоговорочная вера в то, что я тебя всегда прощу, была именно той чертой,
которую я больше всего ценил, может быть, самой ценной твоей чертой вообще.
Но ты и не подумал извиниться, наоборот, ты снова устроил мне еще более
грубую сцену, в еще более резких выражениях. В конце концов я велел тебе
уйти. Ты сделал вид, что уходишь, но, когда я поднял голову с подушки, куда
я упал ничком, ты все еще стоял тут и вдруг, дико захохотав, в истерическом
бешенстве бросился ко мне. Неизвестно почему, ужас охватил меня, я вскочил с
постели и босиком, в чем был, бросился вниз по лестнице в гостиную и не
выходил оттуда, пока хозяин дома, которого я вызвал звонком, не уверил меня,
что ты ушел из моей спальни; он обещал оставаться неподалеку, на всякий
случай. Прошел час, у меня за это время побывал доктор и, конечно, нашел
меня в состоянии глубокого нервного шока и в гораздо худшем виде, чем в
начале заболевания; после чего ты вернулся, молча взял все деньги, какие
нашлись на столике и на камине, и ушел из дому, забрав свои вещи. Говорить
ли, что я передумал о тебе за эти два дня, больной, в полном одиночестве?
Нужно ли подчеркивать, что мне стало совершенно ясно: поддерживать даже
простое знакомство с таким человеком, каким ты себя показал, будет для меня
бесчестьем? Говорить ли, что я увидел - и увидел с величайшим облегчением, -
что настал решающий момент? Что я понял, насколько мое Искусство и моя жизнь
впредь будут свободнее, лучше и прекраснее во всех отношениях? И, несмотря
на болезнь, я почувствовал облегчение. Поняв, что теперь наш разрыв
непоправим, я успокоился. Ко вторнику мне стало лучше, и я впервые спустился
вниз пообедать. В среду был мой день рождения. Среди телеграмм и писем я
нашел у себя на столе письмо и узнал твой почерк. Я распечатал его с
грустью. Я знал, что прошло то время, когда милая фраза, ласковое слово,
выражение раскаяния могли заставить меня позвать тебя обратно. Но я глубоко
обманулся. Я тебя недооценил. Письмо, которое ты прислал мне к дню рождения,
было настойчивым повторением всего, что ты говорил раньше, все упреки были
хитро и тщательно выписаны черным по белому. В пошлых и грубых выражениях ты
снова издевался надо мной. Вся эта история доставила тебе единственное
удовольствие - перед отъездом в город ты записал на мой счет последний
завтрак в "Гранд-отеле". Ты похвалил меня за то, что я успел соскочить с
кровати и стремительно броситься вниз. "Для вас это могло плохо кончиться, -
писал ты, - хуже, чем вы себе воображаете". Да, я понял это тогда же,
слишком хорошо понял! Я не знал, что мне грозило: то ли у тебя был тот
револьвер, который ты купил, чтобы попробовать напугать своего отца, и, не
зная, что он заряжен, выстрелил как-то при мне в зале ресторана, то ли твоя
рука потянулась к обыкновенному столовому ножу, который случайно лежал между
нами, на столике, то ли, позабыв в припадке ярости о том, что ты ниже ростом
и слабее меня, ты собирался как-нибудь особенно оскорбить, может быть, даже
ударить меня, больного человека. Ничего я не знал, не знаю и до сих пор.
Знаю я только одно: меня охватил беспредельный ужас и я почувствовал, что,
если я сейчас же не спасусь бегством, ты сделаешь или попытаешься сделать
что-нибудь такое, от чего даже тебя до конца твоих дней мучил бы стыд.