"Оскар Уайлд. De Profundis (Тюремная исповедь)" - читать интересную книгу автора

фельетонисту, на посмешище мелким львятам Латинского квартала! И если в
твоем собственном сердце ничто не возопило против столь вопиющего
святотатства, ты мог бы, по крайней мере, вспомнить сонет, написанный тем,
кто с болью и гневом видел, как письма Джона Китса продавались в Лондоне с
публичного торга, и тебе наконец стало бы понятно, о чем я говорю в этих
строчках:

Кристалл живого сердца раздроблен
Для торга без малейшей подоплеки.
Стук молотка холодный и жестокий...

Что же ты хотел сказать в своей статье? Что я был слишком привязан к
тебе? Любой парижский gamin[48] прекрасно об этом знает. Все они читают
газеты, а многие и пишут для них. Что я был человеком гениальным? Французы
понимали это, они понимали особые свойства моего гения гораздо лучше, чем
ты, тебе до них далеко. Что гениальности часто сопутствуют странные
извращения страстей и желаний? Похвально; но на эту тему пристало рассуждать
Ломброзо,[49] а не тебе. Кроме того, это патологическое явление встречается
и среди тех, кто не одарен гением. Что в ненавистнической войне между тобой
и твоим отцом я был одновременно и оружием и щитом для каждого из вас? Нет,
более того, - что в омерзительной травле, в охоте за моей жизнью, которая
началась после завершения этой войны, он никогда не в силах был бы добраться
до меня, мои ноги уже не запутались в твоих тенетах. Вполне справедливо: но
я слышал, что Анри Бауэр уже описал это с превеликим совершенством.
Все это происходило в начале ноября позапрошлого года. Между тобой и
этой отдаленной датой течет великая река жизни. Ты вряд ли можешь что-либо
разглядеть за этой неохватной ширью. А мне кажется, что это происходило даже
не вчера, а сегодня. Страданье - это одно нескончаемое мгновенье. Его нельзя
разделить на времена года. Мы можем только подмечать их оттенки и вести счет
их возвращеньям. Здесь само время не движется вперед. Оно идет по кругу. Оно
обращается вокруг единого центра боли. Парализующая неподвижность жизни, в
которой каждая мелочь имеет свое место в неизменном распорядке, - мы едим,
пьем, выходим на прогулку, ложимся и молимся - или, по крайней мере,
становимся на колени для молитвы - согласно непреложным законам железных
предписаний: это свойство неподвижности, сообщающее каждому ужасному дню
полнейшее сходство с его собратьями, словно передается и тем внешним силам,
которым по самой их природе свойственны бесконечные перемены. О времени сева
или жатвы, о жнецах, склоняющихся над колосьями, о виноградарях среди спелых
гроздьев, о зеленой траве в саду, убеленной опавшим яблоневым цветом или
усыпанной спелыми плодами, мы ничего не знаем и ничего не можем узнать. У
нас царит единственное время года - время Скорби. У нас словно бы отняли
даже солнце, даже луну. Снаружи день может сиять золотом и лазурью, но через
тусклое, забранное решеткой крохотное окошко, под которым сидишь,
пробивается только серый, нищенский свет. В камере вечные сумерки, - и
вечный сумрак в сердце. И в сфере мысли, как и в сфере времени, движение
застыло. То, что ты давно позабыл или легко позабудешь, происходит со мной
сейчас и будет происходить заново - завтра. Запомни это, и тогда тебе станет
хоть отчасти понятно, почему я пишу тебе и почему пишу именно так.
Через неделю меня перевели сюда. Миновали еще три месяца - и смерть
унесла мою мать. Никто лучше тебя не знает, как я любил ее и как перед ней