"Оскар Уайлд. De Profundis (Тюремная исповедь)" - читать интересную книгу автора

цветами и луной? Кроме того, пиры теперь не для меня. Я так много их
устраивал, что они потеряли для меня всякий интерес. С этой стороной жизни я
покончил - к счастью, могу прибавить. Но если после моего освобождения друга
постигнет горе и он не позволит мне разделить его, я горько, горько обижусь.
Если он затворит передо мной двери дома, погруженного в траур, я буду
возвращаться снова и снова, умоляя, чтобы меня впустили и разрешили мне
разделить горе, потому что это я заслужил. Если он сочтет, что я недостоин,
что мне не пристало плакать с ним вместе, я почувствую самое острое и
болезненное унижение, и нет более ужасного способа предать меня позору и
бесчестью. Но это не может случиться. Я заслужил право соучастия в Скорби, а
тот, кто может впивать всю прелесть мира, разделять его горести и отчасти
постигать чудо того и другого, вступает в непосредственное соприкосновение с
божественными истинами и подходит к тайне Бога так близко, насколько это
возможно.
Может статься, что в моем творчестве, как и в моей жизни, прозвучит
голос еще более глубокий, говорящий о высшем согласии страстей, о
неуклонности стремлений. Истинная цель современного Искусства - не широта, а
глубина и сила. В Искусстве нас больше не интересует типичное. Нам нужно
заниматься исключительным. Само собой разумеется, что мои страдания я не
могу изобразить в том виде, какой они приняли в жизни. Искусство начинается
лишь там, где кончается Подражание. Но в моем творчестве должно проявиться
нечто новое, - может быть, более полная гармония слов или более богатый
ритм, более необычные цветовые эффекты, более строгий архитектурный стиль, -
во всяком случае, какое-то новое эстетическое качество.
Когда Марсий был "вырван из ножон своих телесных" - dalla vagina delle
membre sue, - употребляя самые страшные, самые тацитовские слова, какие
только есть у Данте,[119] Ни Гете, ни Вордсворт не могли исцелить его, хотя
за каждым из них он следовал в свой час, а когда ему нужно было оплакать
"Тирсиса" или воспеть "Бродячего школяра", то, стараясь передать свою
мелодию, он берет в руки тростниковую свирель.[120] Но безмолвствовал или
нет Фригийский Фавн - я не могу молчать. Выразить себя мне так же
необходимо, как черным ветвям деревьев, мятущимся на ветру над тюремной
стеной, необходимо одеться листвой и процвести. Между моим творчеством и
миром теперь разверзлась пропасть, но между мной и Искусством нет разлада.
По крайней мере, я на это надеюсь.
Нам с тобой выпали разные жребии. Тебе в удел досталась свобода,
наслаждения, развлечения, праздная жизнь - а ведь ты этого недостоин. Мне
выпало на долю публичное бесчестье, долгое заключение, несчастье, разоренье,
позор - и я этого тоже не заслужил, по крайней мере, пока еще не заслужил.
Помню, я нередко говорил, что сумею вынести трагедию, если она посетит меня
в пурпурном плаще и маске, подобающих благородной скорби, но что самая
ужасная черта нашего времени - то, что оно умеет вырядить Трагедию в одежды
Комедии, придавая великим событиям оттенок вульгарности, шутовства или
дурного вкуса.[123] Из тюремной больницы меня увезли совершенно неожиданно.
Я представлял собой самое нелепое зрелище. Увидев меня, люди покатывались со
смеху. И с прибытием каждого нового поезда толпа все разрасталась. Ее
веселье было безгранично. И это еще до того, как люди узнали, кто я такой. А
когда им это сообщили, они стали хохотать еще громче. Полчаса я стоял под
свинцовым дождем, осыпаемый издевательствами толпы.
Целый год после того, как меня подвергли этому позору, я плакал каждый