"Торнтон Уайлдер. Мост короля Людовика Святого [И]" - читать интересную книгу автора

изучить ее действие, втиралась в общество людей, слывших блестящими
собеседниками. Ночь за ночью в своем барочном дворце она писала и
переписывала невероятные страницы, выжимая из удрученного ума эти чудеса
остроумия и изящества, лаконичные хроники вице-королевского двора. Только
мы знаем, что дочь ее лишь мельком проглядывала письма и что сохранением
их мы обязаны зятю.
Маркиза была бы изумлена, узнав, что письма ее бессмертны. И все же
многие критики обвиняют ее в том, что писала она с оглядкой на потомков, и
указывают на письма, где она словно демонстрирует свою виртуозность. Они
не могут взять в толк, как это донья Мария, чтобы поразить свою дочь,
тратила столько трудов, сколько тратит художник, желая поразить публику.
Как и зять, они ее плохо поняли: граф наслаждался письмами, но думал, что,
смакуя стиль, он питается всем их богатством, и упускал (подобно
большинству читателей) самый смысл литературы, которая есть код сердца.
Стиль - лишь обиходный сосуд, в котором подается миру горькое питье. Мар-
киза была бы изумлена, даже если бы ей сказали, что ее письма просто
хороши, ибо такие авторы живут в благородной атмосфере собственного духа и
те произведения, что поражают нас, для них почти обыденное дело.
И часами сидела на балконе старуха в причудливой соломенной шляпе,
бросавшей фиолетовую тень на ее морщинистое желтое лицо. Часто,
переворачивая руками в перстнях страницу, спрашивала она себя почти с
улыбкой, не органическим ли пороком объясняется постоянная боль в ее
сердце. И представлялось ей, как умелый врач, обнажив этот изношенный
престол, увидит метину и, подняв к амфитеатру лицо, крикнет ученикам:
"Женщина страдала, и страдание оставило след на строении ее сердца". Эта
мысль посещала ее так часто, что однажды она вставила ее в письмо, и дочь
выговаривала ей, что она копается в себе и делает культ из печали.
Сознание, что любви ее суждено остаться без ответа, действовало на ее
идеи, как прибой на скалы. Первыми разрушились ее религиозные верования,
ибо у Бога - или
у вечности - она могла просить лишь одного: места, где дочери любят
матерей; все остальные атрибуты рая она отдала бы даром. Потом она
перестала верить в искренность окружающих. В душе она не признавала, что
кто-нибудь (кроме нее) может кого-нибудь любить. Все семьи живут в
засушливом климате привычки, и люди целуют друг друга с тайным
безразличием. Она видела, что люди ходят по земле в броне себялюбия -
пьяные от самолюбования, жаждущие похвал, слышащие ничтожную долю того,
что им говорится, глухие к несчастьям ближайших друзей, в страхе перед
всякой просьбой, которая могла бы отвлечь их от верной службы своим
интересам. Таковы все сыновья и дочери Адама - от Катая* до Перу. И когда
на балконе ее мысли принимали такой оборот, губы ее сжимались от стыда,
ибо она понимала, что и она грешна, что ее любовь, пусть и огромная,
объемлющая все краски любви, омрачена тиранством: она любит дочь не ради
нее самой, а ради себя.
- ---------------------------------------
* Старинное название Китая.
Она силилась сбросить эти позорные путы, но страсть не принимала
поправок. И вот на зеленом балконе странные битвы раздирали безобразную
старую даму - на редкость нелепая борьба с искушением, которому она и так
никогда не имела бы случая поддаться. Могла ли она помыкать дочерью, если