АЛЕКСЕЙ ИВАНОВ И ДРУГИЕ

В молодости я был завзятым театралом, главным образом драматических театров, среди которых первое место для меня занимал МХАТ. Шесть раз я смотрел «На дне» Горького, знал наизусть монологи Сатина в исполнении Ершова, видел прекрасную игру титанов Художественного театра Качалова, Москвина, Тарасовой, Еланской, Хмелева, а также несравненного Тарханова. К опере в то время я был равнодушен: меня отталкивала условность действия. Привлекали лишь классические, широкоизвестные арии, исполняемые необыкновенными по красоте и силе голосами солистов, таких, как басы А. Пирогов и Михайлов или тенора С.Я.Лемешев и И.Козловский. Но вот однажды, почти случайно попав на спектакль «Князь Игорь», я был очарован исполнителем главной роли народным артистом СССР Алексеем Ивановым. Я до сих пор не могу с определенностью сказать, чем он меня покорил. Многоцветней ли чарующего баритона, выразительностью трагического образа князя Игоря, личным ли обаянием или всем этим вместе взятым? Но с тех пор в моей памяти закрепилось имя прекрасного певца Алексея Иванова. И когда весной 1963 года правление московского отделение Общества «Знание» предложило мне организовать и провести в Колонном зале Дома союзов вечер встречи деятелей литературы и искусства, первым в список участников я вписал имя Алексея Иванова. В этом вечере приняли участие писатели Егор Исаев, Игорь Кобзев, Дмитрий Ковалев, Владимир Котов, Алексей Марков, Сергей Смирнов, Владимир Фирсов и Василий Федоров; художники: Евгений Вучетич, Александр Кибальников, Лев Кербель, Павел Корин, Александр Лактионов, Федор Решетников; артисты Алексей Иванов, Алексей Жильцов (МХАТ), Георгий Абрамов, композитор Борис Мокроусов, кинорежиссер Сергей Герасимов. Со вступительным словом выступил профессор И.Б.Астахов, председательствовал — ваш покорный слуга.

Время было непростое: разгар диссидентщины, поднятой хрущевско-аджубеевской «оттепелью», и последний год правления Никиты-кукурузника. Еще до начала вечера Колонный зал был переполнен зрителями. Алексей Иванов прибыл минут за сорок до начала, и мы с ним познакомились. Среднего роста, крепко сколоченный, с густой шевелюрой темно-русых волос, еще почти не тронутых сединой, с дружеской открытой улыбкой, он вызывал неотразимую симпатию.

— Что я должен петь? — как-то сразу ошарашил он меня несколько необычным вопросом. Иное дело, когда подобный вопрос задавали поэты Вл. Котов или Ал. Марков, прибавляя при этом: «А неопубликованные, патриотические стихи о России можно прочесть?» (Можно, конечно, но без намеков на еврейское засилье и вообще слово «еврей» звучанию не подлежит). А тут народный артист СССР, солист главного театра страны спрашивает, что ему петь!

— Да пойте, что хотите, — даже слегка смутясь, ответил я.

— Ради Бога: ваша воля.

— Тогда я буду петь русские песни, — ответил Алексей Петрович, и доверчивая улыбка озарила его нестареющее лицо. Он понимал, чего жаждет публика, осатанелая от тихо ползущего в страну из-за океана потока псевдокультуры, именующей себя авангардом. Именно тогда уже начинался подкоп под советскую власть и социализм, что через четверть века Горбачев объявил «перестройкой», а Ельцин — «реформами». И люди хотели слышать правдивые, пламенные слова патриотов в защиту национальной культуры и ее непреходящих ценностей…

Я объявил выступление Алексея Иванова. Короткий всплеск аплодисментов оборвался настороженной тишиной. И он запел:

Такие простые, родные, русские, привычные для слуха слова золотистыми струями, как колеблется и трепещет под знойным солнцем воздух, полились в завороженный зал. Могучий голос вливался в души и сердца очарованных людей, до краев наполнял их восторгом Добра и возвышенной любви, и уже в сокровенных глубинах души слушателей зарождался благородный мотив бесхитростной и открытой народной песни. Сколько в ней было неподдельной русской удали, веселого озорства и эмоционального всплеска: «Открывай-ка ворота, да встречай ты молодца». И этот молодец, красивый, завлекающе задорный стоял на сцене с широко распростертыми для объятий руками и сияющим лицом, озаренным огневыми карими глазами, словно отдавал свой божественный дар слушателям.

После окончания вечера Алексей Петрович был в приподнятом, возбужденном состоянии. Патриотический настрой зрителей и выступавших его взволновал. Тогда же он записал мой адрес и номер домашнего телефона, сказав при этом:

— Нам с вами надо обязательно встретиться. Непременно. У меня дома, если не возражаете.

Я не возражал. Напротив, мне было приятно поближе познакомиться с необыкновенным певцом России.

Вскоре мы встретились у него на квартире на Ленинском проспекте. Алексей Петрович был хлебосольным, гостеприимным хозяином с открытой русской душой. С ним было легко и приятно общаться: я испытывал такое ощущение, словно мы уже давно знакомы и хорошо знаем друг друга. Очаровывали его добродушная доверчивая улыбка, искренность и теплота во взгляде, юношеский эмоциональный задор. Он охотно рассказывал о себе, о своих родителях и учителях, фотографии которых занимали целую стену. Иногда разговор поддерживала его жена Зоя Николаевна, кандидат технических наук. Его отец, выходец из крестьян Тверской губернии, окончил духовную семинарию. Обладая красивым басом, он пел в семинарском хоре.

— В то время духовная семинария давала неплохое музыкальное образование, — говорил Алексей Петрович. — Читал ноты с листа и меня учил читать ноты, приобщая к музыке. В детстве я пел в церковном хоре. И вообще вся наша семья была певческая. Дома в семейном кругу мы любили петь русские народные песни «Дубинушку», «Есть на Волге утес», «Укажи мне такую обитель».

Обладатель чарующего баритона, Алексей Петрович окончил Ленинградскую консерваторию в классе И.В. Ершова, о котором вспоминает с сыновьей любовью. По окончании консерватории он был приглашен в Ленинградский Малый оперный театр, где быстро завоевал авторитет и признание талантливого солиста. В 1938 году он был приглашен в Москву в Большой театр, и первой ролью его была партия Грязного в опере «Царская невеста».

О своей работе в Большом театре Алексей Петрович говорил много и увлекательно. Мне запомнились некоторые эпизоды.

— Оперное искусство в то время находилось целиком и полностью в руках представителей так называемого «богом избранного» народа, — рассказывал Алексей Петрович. — Художественными руководителями Большого в Москве, имени Кирова и Малого оперного в Ленинграде были Самуил Самосуд, Арий Позовский и Хайкин. В сорок четвертом, во время войны, Самосуд был отстранен от руководства Большим театром и переехал в Ленинград возглавить Малый оперный, сменив Позовского, который возглавил Большой в Москве, а Хайкин возглавлял Кировский театр. А между тем Большой театр хирел. Из репертуара исчезала русская классическая опера. Сталину, который внимательно следил за деятельностью Большого и считал его гордостью России, такое положение не нравилось. Он находил время даже в тяжелые годы войны бывать в театре и однажды пригласил к себе в ложу Позовского и предложил срочно возобновить «Ивана Сусанина». Но по разным, иногда непонятным причинам дело с репертуаром не продвигалось, и Сталин опять во время спектакля спросил, что сделано после замены руководства театра? Ответом было неловкое молчание. И тогда Иосиф Виссарионович с укором сказал: «За это время наши войска успели пройти с боями от берегов Дона до берегов Дуная, а вы все топчетесь на месте». С оргвыводами Сталин не спешил, дал достаточно времени, чтоб улучшить положение в театре. И тогда в сорок восьмом году произошла замена руководства Большого: место Позовского занял выдающийся русский дирижер и патриот Николай Семенович Голованов.

О Голованове и его супруге великой русской певице Антонине Васильевне Неждановой Алексей Петрович говорил с трогательной нежностью. Возглавив Большой театр, Николай Семенович резко поставил вопрос о национальном репертуаре. Для этого был в театре создан Художественный совет. Вторым шагом Голованова была высокая требовательность к профессиональному мастерству всего коллектива, начиная от дирижера и заканчивая художником. Был уволен дирижер Пирадов и отправлены на пенсию главный хормейстер Купер и концертмейстер Адамов, что вызвало взрыв протеста среди еврейской художественной «общественности». Ходатайство за Пирадова перед Головановым «общественность» поручила русскому Алексею Иванову. Но Николай Семенович был непреклонен:

— У Пирадова нет дирижерского образования, — говорил Голованов. — Он может работать где угодно, только не в Большом театре. Не те масштабы!

— Но и Самосуд, и Позовский, и Файер не имеют такого образования, — оспаривали Голованова ходатаи.

— Потому и превратили театр черт знает во что, — с присущей ему прямотой и резкостью парировал Николай Семенович.

Подготовили новую постановку «Бориса Годунова», придерживаясь редакции Римского-Корсакова, поставили в новой редакции «Руслана и Людмилу», «Дубровского», «Садко», «Князя Игоря», «Хованщину». Русским духом запахло в Большом театре. А «художественная общественность» поспешила приклеить Голованову ярлык антисемита, — это было обычным приемом у космополитов-сионистов. Алексей Петрович рассказал любопытный эпизод из работы над оперой «Садко», которую ставил В.Небольсин. На одной из предгенеральных репетицией Голованов в резкой форме сделал замечание исполнителю партии Веденецкого гостя Д.Гамрекели. Тот вспылил, ответил грубостью и покинул сцену. Дублера — П.Лисициана — в это время не было в театре. Произошла заминка. Иванов сидел в зале и смотрел репетицию. В антракте к нему подошел Голованов.

— Вы, если не ошибаюсь, пели с Небольсиным в Колонном зале арию Веденецкого гостя?

— Да, пел, — ответил Алексей Петрович.

— Спойте завтра на генеральной репетиции.

— Но я с вами не репетировал… Трудно сразу петь на генеральной. И с Покровским мизансцены не отрабатывал, — с недоумением сказал Иванов.

— Какие, к черту, мизансцены?! Выйди, спой и уходи! И Алексей Петрович не стал возражать, спел. После репетиции Голованов зашел к нему:

— Завтра поешь спектакль.

Алексей Петрович исполнял многие ответственные партии почти во всем репертуаре Большого театра: князь Игорь, Троекуров в «Дубровском», Мазепа, Шакловитый в «Хованщине», Грязной в «Царской невесте», Петр во «Вражьей силе», Бес в «Черевичках», Демон, Риголетто, Руслан, Токио в «Паяцах», Эскальмио в «Кармен».

Последней работой Голованова в Большом была постановка гениального творения Мусоргского оперы «Хованщина».

За блестящую исполнительскую деятельность Алексей Петрович был трижды удостоен Сталинской премии.

Иванов был интересным рассказчиком, эмоциональным, зажигательным. Часто вставал, ходил по комнате в каком-то юношеском возбуждении, сопровождая свой рассказ жестами, выразительной мимикой приветливого лица, озаренного искрящейся улыбкой… Тогда же я подарил ему свой первый роман «Свет не без добрых людей», увидев в нем не только талантливого артиста, но и доброго человека с открытой русской душой. Такое встречается не часто, когда вдруг, совсем нежданно-негаданно между двумя до того почти незнакомыми людьми возникает какая-то волшебная, невидимая, но властная и желанная для обоих дружеская симпатия и взаимная надобность. Именно так случилось с нами, так зародилась в тот день наша прочная неколебимая дружба. С того дня наши встречи участились. Мы не ощущали возрастного барьера — Алексей был старше меня на шестнадцать лет. Мои друзья из среды писателей и художников становились и его друзьями. Общительный и открытый, он у всех вызывал симпатию и расположение. Узнав, что у меня добрые отношения с иерархами русской православной церкви, он просил познакомить меня с ними. Вскоре это знакомство состоялось в Московской Духовной академии с ее ректором. Владыка, с которым я был давно знаком и довольном часто встречался, оказал знаменитому артисту достойный прием. Однажды в рождественский вечер владыка пригласил Алексея Иванова, Алексея Пирогова и меня к себе на квартиру, расположенную тут же в здании Академии. У камина перед нарядной елкой мы радостно отмечали Рождество Христово, а потом пошли в академическую церковь, где владыка правил праздничную службу. Алексей Петрович, с детства знакомый с церковным пением, вместе с Алексеем Степановичем постепенно подключились к хору, и вскоре их баритон и бас стали главенствовать в песнопении. Это приятно поразило и хористов и богомольцев, да и самого владыку. Об этом потом долго говорили в стенах Академии.

С Алексеем Петровичем бывали мы гостями на ежегодном академическом празднике в Покров день. Там я познакомил его с еще двумя иерархами русской православной церкви, ныне митрополитами, настоящими патриотами, болеющими за судьбу России и народа нашего, за судьбу Православия, резко скорбящими по поводу духовного и нравственного растления молодежи. С ними встречались мы не однажды, вели интересные беседы, и каждая такая встреча носила дружеский искренний характер и была приятна и полезна для всех собеседников.

Свыше десяти лет я был председателем Общественного совета при ГУВД Московской области. В состав совета входили видные писатели, артисты, музыканты, художники. Алексей Петрович в это время уже был на пенсии, но часто выступал с концертами, ездил по городам и весям нашей державы. Мое предложение стать членом Общественного совета он охотно принял и сразу же включился в активную работу. Члены Общественного совета часто выезжали в районы Московской области с концертами и творческими вечерами для сотрудников подмосковной милиции. Эти встречи носили регулярный характер и были праздником как для слушателей, так и для исполнителей. Алексей Петрович любил выступать перед стражами общественного порядка и делал это с большой охотой, приговаривая: «Благодатный зритель. Они заслуживают настоящих зрелищ: служба у них не простая и не легкая». На таких концертах он исполнял в основном русские народные песни и популярные арии из опер.

В те «застойные» годы о творческой и духовной свободе мечтали не только мы, деятели литературы и искусства, но и все граждане, в том числе и сотрудники милиции. Вспоминаю, каким восторгом встречал зал слова арии князя Игоря:

«О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить: спасу я честь свою и Славу: я Русь от недругов спасу»…

Зрителями эти слова князя Игоря воспринимались не как далекая история, а вызывали современные ассоциации, так как враги СССР, внешние и внутренние, уже в те годы вели подкоп под Советскую власть, ее идеологические основы, главной из которых был патриотизм. Шло тихое, но планомерное, тщательно продуманное нравственное и духовное растление молодежи западной псевдокультурой через дискотеки, видеосалоны, эстраду, кино, через журналы, подобные «Юности». Многие видели и понимали ползучую реформацию, но открытый протест всячески пресекался «агентами влияния», занимавшими командные высоты в сфере идеологии, а их было немало разного рода и масти сусловых, поспеловых (фогельсонов), яковлевых, зимяниных и прочих чиновников с «передовыми взглядами». Но основная масса народа была погружена в беспечное благодушие. Это к ним обращался великий артист Алексей Иванов словами Шакловитого — персонажа из оперы «Хованщина»:

«Спит русский люд. Ворог не дремлет. Святая Русь! Кто тебя, печальницу, от беды лихой спасет?»

У Иванова был обширный круг друзей и знакомых, представлявших различные слои общества. Был среди них и бывший член Политбюро, министр иностранных дел Дмитрий Шепилов. Как-то я выходил из редакции журнала «Огонек», и в это время один из сотрудников прокричал: «Шевцов, воротись, главный хочет с тобой поговорить!» И тут меня перехватил мужчина двухметрового роста богатырского вида с грубыми чертами лица и густой шевелюрой слегка серебристых волос. Я сразу узнал его по портретам: Дмитрий Шепилов.

— Иван Шевцов? — уточнил Шепилов, обращаясь ко мне и сделав ударение на имени.

— Так точно, Дмитрий Трофимович, он самый, — ответил я.

— Я знаю вас по вашим книгам, — сказал он, протягивая мне могучую руку.

— У нас с вами есть общий друг.

— Алексей Петрович Иванов, — догадался я.

— Верно. Тогда, может, присядем, поговорим?

Мы разговаривали около двух часов, сидя в редакционном фойе. К главному редактору «Огонька» я уже не пошел. Многое из того, о чем мне рассказывал Шепилов, я уже услышал из уст Иванова. Участник Великой Отечечественной, генерал-лейтенант, (Начал войну Д.Т.Шепилов рядовым ополченцем), доктор экономических наук, оказавшись в «антипартийной группе Молотова, Маленкова, Кагановича» («… и примкнувший к ним Шепилов» — так было записано в постановление ЦК, и эта фраза с подачи печати сразу превратилась в оскорбительное тавро Дмитрия Трофимовича), был лишен всех постов и званий, даже квартиры и большей части своей большой библиотеки. Никита отличался мстительностью и жестокостью. Шепилов рассказал мне, как присоединили Крым к Украине. Никакого коллективного решения не было, жизненно важный для России вопрос «демократ-реформатор» Хрущев решил единолично, поспешно, без обсуждения, а так, походя.

— Унижал и оскорблял меня ярлык «и примкнувший к ним Шепилов», — говорил Дмитрий Трофимович.

— Бывало едешь на эскалаторе в метро и слышишь реплики: «Смотрите, да это никак примкнувший поехал!»

Он сделал паузу, в глазах появилась тихая грусть. Минуту помолчав, продолжил:

— Я знаю, как вас жестоко травили, да, наверно, и продолжают. Знаю о гибели вашего сына. Но вы выстояли, а это главное. Бдительности вам не занимать, вы же пограничник, разведчик. Но осторожность не помешает. Враги ваши коварны. Могут и подстрелить.

— Я тоже когда-то неплохо стрелял. Думаю, что еще не разучился.

Я понял, что Иванов рассказывал Шепилову об анонимках с угрозами, которые мне подбрасывали в почтовый ящик. Тогда мне вспомнился такой случай. В День милиции группа членов Общественного совета участвовала в праздничном концерте в Сергиевом Посаде. Я знал привычку Иванова ложиться спать в девять вечера, поэтому захватил с собой еще и запасные ключи от своей дачи. Концерт окончился в половине девятого, и Алексей Петрович, как я и предполагал, попросил отвезти его ко мне на дачу, поскольку я должен был еще задержаться. Я отдал ему одни ключи, и дежурная милицейская машина отвезла его на дачу. Домой я возвратился где-то после одиннадцати часов, вхожу тихо, чтоб не разбудить спящего друга. И что ж я вижу? В кабинете горит свет, и на диване сидит одетый Иванов с ружьем в руках. Я был несколько удивлен. Спрашиваю:

— Алеша, что за вид? Почему не спишь?

По напряженному, настороженному лицу его пробежала вымученная улыбка.

— Да какой тут, к черту, сон. Собаки лаяли, шаги какие-то под окном. Или мне показалось.

— Ну а ружье зачем

— Как зачем? На всякий случай. Придут по твою душу, наткнутся на мою, совсем безгрешную. Да лес же у тебя кругом. Тут, должно быть, и волки ходят по ночам. А ты какого черта так долго задержался? Смотри — скоро полночь, — деланно ворчал он.

Я в основном в те годы жил на даче один, семья была в Москве. Как-то простудился, поднялась температура, слабость. В Москву в таком состоянии решил не ехать, положась на таблетки. Вдруг вечером телефонный звонок из Москвы. Звонит Алексей:

— До меня дошли слухи, что ты заболел.

— Немного. Но температура держится.

— Кто за тобой ухаживает?

— Естественно, сам.

— Что за вздор — сам. Я к тебе завтра приеду, привезу харч и лекарства. Я тебя мигом на ноги поставлю.

Напрасно я просил, уговаривал его не приезжать: у меня, возможно, грипп, и мы оба окажемся беспомощными. Он все-таки приехал и привез по моей просьбе рукопись своих воспоминаний. Он хотел, чтоб я прочитал его «сочинение» и посоветовал, что с ним делать. Алексей Петрович жил у меня на даче несколько дней. Машинописный текст его «сочинения» я прочитал очень внимательно с легкими карандашными пометками на полях, как это обычно делают деликатные рецензенты. Материал мне показался чрезвычайно интересным, о чем я со всей откровенностью сказал:

— Знаешь, Алеша, из этой штуки может получиться хорошая книга воспоминаний. Нечто вроде мемуаров. Но пока что это только сырье, хотя добротное и перспективное. Надо работать.

— Редактировать? — обрадованно уточнил Алексей Петрович.

— Нет, больше, чем редактировать. Потребуется серьезная литературная правка. А это не одно и то же.

И я страницу за страницей объяснял ему мои пометки. Обратив внимание на одну неудачную фразу, я сказал:

— Это же не по-русски. Так писать нельзя. Тут Алексей «взвился».

— Почему «не по-русски?» Я русский, кондово русский, по-твоему, я не по-русски говорю?

— Не говоришь, а пишешь.

И я рассказал ему, как один довольно известный художник, академик, писал заявление об улучшении ему жилплощади. И была там такая фраза: «Семья моя состоит из семи человек и еще моя восьмая мать…» Я тогда заметил академику: «Саша, мать у человека бывает одна-единственная. А у тебя их аж восемь. Не по-русски написано!» И тот тоже кричал мне, что он русский, таким он был в действительности. А в одном предложении умудрялся сделать три ошибки. Этот пример погасил вспышку Алексея, он уже смиренно попросил:

— А ты возьмешься довести мою писанину до нужной кондиции? Ну, чтоб книга получилась?

— Я не возьмусь, но порекомендую тебе очень опытного в этом деле литератора. Он сделает литзапись, все, как положено.

— А ты почему не хочешь? — настаивал Алексей.

— Я не могу. Во-первых, я по уши увяз в работе над романом «Грабеж», идет очень трудно, материал сопротивляется. Во-вторых, я не хочу с тобой ссориться. На каждое мое замечание ты будешь кричать «Я — русский!». У тебя гипертрофировано авторское самолюбие.

— А тот, кого ты мне рекомендуешь?

— Работает в штате журнала «Огонек», отличный очеркист— Олег Шмелев, вместе с В. Востоковым написал интересную книгу — «Ошибка резидента».

Надо сказать, что Олег Шмелев без особой охоты взялся за этот непростой труд. Но он в то время в финансовом смысле «сидел на мели», а издательство «Советская Россия», которому я рекомендовал рукопись Иванова, без колебаний заключило авансированный договор с автором и литзаписчиком. Так в 1978 году в свет вышла интересная книга Алексея Иванова «Жизнь артиста».

Алексей Петрович с увлечением, теплотой и братской любовью рассказывал мне о братьях-певцах Пироговых, их мощных, несравненных по красоте и выразительности голосах. Он боготворил их, особенно старшего Григория, обладателя баса профундо, по мощи превосходящего голос Шаляпина. Оба брата пели в Большом театре, Григорий в 1910–1920 гг. Александр в 1924–1954 гг. С их средним братом Алексеем Степановичем Пироговым, тоже артистом, меня познакомил Алексей Иванов. Это были настоящие самородки, обладатели божественного дара оперных певцов. Александра Степановича я слушал в Большом театре в роли Бориса Годунова. Это был великий артист.

Если даже для зрелого, уже известного писателя выход в свет каждой новой его книги — волнующее событие, то для Алексея Петровича выход «Жизни артиста» был подлинным праздником. Воодушевленный таким событием, он сразу же принялся писать книгу о братьях Пироговых. И написал. Она была издана под названием «Чудо на Оке» и пользовалась успехом у читателей.

Выше я уже говорил, что мои друзья быстро становились и друзьями Алексея Петровича. Однажды я познакомил его с моим другом, ветераном войны, удивительно скромным, но очень талантливым скульптором Борисом Васильевичем Едуновым. Великолепный мастер психологического портрета, Борис Васильевич, познакомившись с интересным человеком, предлагал ему сделать скульптурный портрет. Он лепил военачальников, художников, писателей, артистов. Так было и с Ивановым. Борис спросил меня, согласится ли Алексей Петрович ему позировать: уж очень выигрышное для скульптора лицо — виден интересный и непростой характер.

— Конечно, согласится, — без всяких сомнений ответил я.

— А ты не мог бы с ним поговорить?

— О чем? — не понял я.

— Ну, что есть такое предложение — лепить. Застенчивость Бориса меня всегда умиляла. Какие могут

быть сомнения? Алексей Петрович охотно согласился отсидеть четыре-пять сеансов по полтора — два часа. Портрет, отлитый затем в бронзе, получился на редкость удачным.

Отчаянный жизнелюб и непоседа, Иванов не переносил одиночества и всегда тянулся к людям. Он не курил, не злоупотреблял спиртным, в семьдесят лет шагал широко и по-юношески задорно. И в пенсионные годы голос его не слабел. Он любил петь, не щадя голосовых связок. В компании его не надо было упрашивать. В Общественном совете он был самым активным. Если нужно было поехать с концертом в какой-нибудь отдел милиции в Подмосковье, он всегда с энтузиазмом говорил: «Я готов, едем!» Иногда звонил мне и предлагал: «Что-то мы давно не выступали у стражей порядка. Давай, организуй. Может, в Мытищи или в Серпухов махнем? Все равно куда». Однажды после такого концерта нас пригласили в баню. Он и там пел — не щадил свой голос. По этому поводу я вспоминаю, как дорожил своим голосом, как его берег коллега Алексея Петровича по Большому театру знаменитый бас Александр Огнивцев. Однажды я присутствовал в качестве гостя на юбилейном вечере выдающегося архитектора Дмитрия Николаевича Чечулина, проходившем в одном из ресторанов гостиницы «Россия», которая, кстати, как и Белый дом Правительства России, была построена юбиляром. За столом напротив меня сидела чета Огнивцевых. Я и моя жена были хорошо знакомы с Огнивцевым и бывали у них дома. Как обычно в таких случаях друзья и гости юбиляра провозглашали тосты, говорили в его адрес приятные слова. Кто-то из гостей — не помню, кто, подошел ко мне из-за спины и вполголоса сказал:

— Попросите выступить Огнивцева. Может, споет.

Огнивцевы жили в одном доме с Чечулиными, в «высотке» на Котельнической набережной, тоже построенной юбиляром, иногда встречались в компании единомышленников, и просьба спеть мне казалась вполне нормальной и естественной. Через стол я обратился к Александру Павловичу:

— Саша, юбиляр хотел бы услышать твой голос: Огнивцев легко кашлянул в кулак, уже был готов встать. Но вдруг его жена Анна Мелентьевна упредила решительным протестом:

— Нет, нет, Сашуля, тебе нельзя. У тебя послезавтра спектакль.

И Сашуля смущенно покорился.

О Борисе Едунове, Александре Огнивцеве и других речь пойдет чуть попозже, а пока что об Иванове. Отметив свой семидесятилетний юбилей, он вдруг загорелся желанием обзавестись собственной автомашиной. Денег на новую у него не было, а страсть сесть за руль одолевала. Идея иметь собственные колеса — ездить на дачу — находила понимание и поддержку у его жены — Зои Николаевны. Алексей Пирогов и я всячески отговаривали.

— Ты лучше в космонавты пошел бы, там простор и ни на кого не наедешь, — ворчал Пирогов.

— Ни одно ГАИ не выдаст тебе права, — пытался убедить я. Но все наши уговоры, ирония и насмешки были бессильны остановить порыв его мечты: он таки купил старенький, основательно изношенный «уазик», — на лучшее денег не хватило. С большим трудом, хотя и быстро, кое-как освоил шоферское ремесло и получил права на вождение. Думаю, что сотрудники ГАИ, выдавая ему документы на право вождения, были неоправданно снисходительны. Его шоферская эпопея — это смесь комического и трагического: смех и слезы. Московские улицы для него были слишком узкими, и стоя у красных светофоров, он огрызался направо и налево на иронизирующих над ним водителей. «Болван», «осел», «кретин», «придурок» — были не самыми язвительными репликами. Как-то раз он посадил в машину Алексея Пирогова, и того хватило всего лишь на два квартала.

— Останови, избавь меня от такой езды! — в ужасе вопил Алексей Степанович и покинул машину. Потом меня предупреждал: — Ты, Михалыч, не рискуй, умоляю тебя — не садись в его машину. Она неуправляема. А потом, эта немыслимая перебранка с соседними водителями. С ума сойдешь.

И все-таки я рискнул. Нас с Алексеем Петровичем пригласили выступить. По телефону спрашивают:

— Куда за вами прислать транспорт?

— Не надо посылать: мы приедем на своем, — ответил Иванов. Пока мы добирались от Ленинского проспекта, где жил Иванов, до Рублевского шоссе, я вспоминал предупреждение Алексея Пирогова: за рулем сидел непросто неумелый, неопытный водитель, а самоуверенный лихач. До Рублевского шоссе мы добрались без происшествий. А на правительственной дороге нагнали грузовик, шедший со скоростью черепахи. Обгон здесь запрещен.

— Из-за этой клячи мы опоздаем, — нервничал Алексей Петрович.

— Что будем делать? Может, рискнем, обгоним? А если что — предъявим свои милицейские удостоверения.

Кстати, удостоверение члена Общественного совета ГУВД не раз выручало неумелого водителя Иванова.

— Здесь не выйдет, здесь за порядком следят ребята из Дзержинки, — сказал я.

— А почему форма на них милицейская?

— Дело не в форме, а в содержании. Но делать нечего, давай рискнем. Авось пронесет. За нами тянется белый «Москвич». Небось нас материт, как мы эту черепаху.

И мы нарушили, обогнали. Вслед за нами белый «Москвич» нарушил. Не проехали и сотни метров, как голос из невесть откуда возникшей милицейской машины приказывает нам остановиться. Мы свернули на обочину. «Москвич», обогнав нас, тоже остановился. К нему подошел капитан, козырнул и потребовал документы.

— Влипли, — печально выдавил Иванов.

— Что будем делать?

— Сиди. А я выйду, пройду до той машины, сориентируюсь.

Водитель «Москвича» мужчина средних лет явно не славянской внешности, волнуясь, говорит капитану:

— Я не виноват, я шел за ними — кивок в нашу сторону. — Они первые.

— С ними я разберусь.

— Возьмите штраф, я уплачу.

— Штраф мы не берем, — резко сказал капитан и проколол талон.

Затем капитан подошел к нашей машине. Мы предъявили свои милицейские удостоверения, и я представил капитану народного артиста СССР, трижды лауреата Сталинской премии и сказал, что едем выступать в отдел милиции, опаздываем, а тут совсем некстати этот чертов грузовик. Капитан вслух размышлял:

— Вы нарушили первыми и спровоцировали того водителя. Кстати, он полковник в отставке.

— Мой друг тоже полковник. — Иванов кивнул на меня.

— Тому я проколол талон, а вас должен простить. Почему?

— Капитан уставился на меня.

— Потому что плевал он на вашу дырку. Он завтра уедет в Израиль. А куда, скажите, ехать Иванову? В Рязань, в Смоленск или Тулу? Давать бесплатные концерты людям? — ответил я решительно. Легкая улыбка скользнула по моложавому лицу капитана. Он произнес, протягивая Иванову документы:

— Убедительно, хотя и нелогично. Ладно, не опаздывайте на концерт и больше не нарушайте.

Вздохнув с облегчением, мы поехали.

— А ловко ты его с Израилем, — рассмеялся Алексей Петрович.

Между тем его шоферская карьера закончилась трагично: по своей вине он попал в автоаварию и оказался на больничной койке. И хотя вскоре вышел из больницы и избавился от разбитого «уазика», полученные травмы не прошли без последствий: он снова оказался в больнице. Вместе с Борисом Едуновым мы навестили его в больничной палате. Он старался быть бодрым, улыбался, шугал, расспрашивал о друзьях и знакомых. С уверенностью говорил:

— Я практически здоров. На днях меня выпишут. Приеду к тебе в Семхоз вместе с Борисом и ты отведешь нас в Лавру. Позвони владыке, договорись. Люблю я эту обитель. Там я нахожу покой и умиротворение. Отдыхает душа. И еще раз хочу пройтись по залам их историко-архитектурного музея. Какие там картины Васнецова, Нестерова, Сурикова — «Исцеление слепого». Ты видел, Боря?

— Видел, но с удовольствием посмотрел бы еще раз, — ответил Едунов.

— Итак, мужики, ждите. Через два-три дня меня отпустят.

К великому горю нашему, через три дня его не стало. А через четыре месяца от разрыва сердца внезапно, скоропостижно скончался Борис Васильевич Едунов. Оба они были моими близкими друзьями, верными соратниками, патриотами великой России, на алтарь которой положили свои светлые солнечные таланты. И когда мне бывает особенно тоскливо, тем более в наше смутное, Богом и людьми проклятое время, я ставлю на проигрыватель диск и слышу бархатные раскаты могучего голоса Алексея Иванова: