НИКОЛАЙ ТОМСКИЙ И БОРИС ЕДУНОВ

В конце 50-х годов, будучи членом комиссии по литературному наследию С.Н.Сергеева-Ценского, я занимался делами по увековечению памяти классика русской литературы. Был открыт мемориальный музей писателя в Алуште, на его могиле воздвигнут памятник. Я написал о Ценском книгу «Подвиг богатыря», изданную на родине в Тамбове. Было принято решение об установке памятников писателю в г.г. Алуште и Тамбове. Конечно, хотелось, чтобы памятники эти были достойны имени выдающегося художника слова. У меня были дружественные отношения с ведущими ваятелями Евгением Вучетичем и Николаем Томским. Прежде всего стоял вопрос о памятнике для Алушты. Я обратился к Вучетичу с предложением принять заказ. Но Евгений Викторович в то время был целиком поглощен работой над Сталинградским мемориалам и, как он выразился, при всем уважении к Сергееву-Ценскому, заказ принять не мог, и посоветовал мне обратиться к Томскому. С Николаем Васильевичем Томским, автором отличного монумента С.М.Кирову в Ленинграде адмиралу Нахимову в Севастополе, Гоголю в Москве и многих других изваяний я часто встречался в его мастерской на улице Спиридоновка. В 1960 году вышла небольшая книжица о памятнике Нахимову с моим текстом и иллюстрациями Томского, на одном экземпляре которой Николай Васильевич написал: «Автору и другу Ивану от автора и друга Николая». А спустя год вышла книга Николая Томского «Прекрасное и народ», составителем которой и автором вступительной статьи бы я. На экземпляре этой книги Николай Васильевич сделал такую дарственную надпись: «Дорогому Ивану Михайловичу — страстному пропагандисту искусства, доброму в своих советах и дружбе»

Н. Томский 2.10.61 г.»

Я знал, что он тоже занят работой над большим монументом Кутузову для Москвы и все же решил уговорить его сделать памятник для Алушты. С ворохом фотографий Ценского и четырьмя толстыми томами эпопеи «Преображение России» я без предварительной договоренности ворвался к нему в мастерскую, где в это время были кроме самого мастера его помощник Зиновий Розенфельд и среднего роста седоволосый крепыш с каким-то по-детски доверчивым тихим взглядом. С Розенфельдом, как и с помощником Вучетича Шейманом, мне приходилось часто встречаться. А крепыша, облаченного в рабочий халат, измазанный гипсом и глиной, я увидел впервые… Нас познакомили. Звали его Борисом Васильевичем Едуновым.

Томский внимательно рассматривал принесенные мной фотографии и затем, обращаясь к Едунову, спросил:

— Ну что, Боря, возьмем?

— Вам решать, — скромно ответил Борис.

— Хорошо, будем делать, только ты не торопи, — кивнул в мою сторону Николай Васильевич.

Так что уговаривать мне не пришлось: только б не тянул.

В следующий свой приход в мастерскую я застал там только Едунова. Он работал над горельефами к памятнику Кутузова в качестве соавтора монумента. Оторвавшись от работы, он показал мне сделанный им же эскиз памятника Сергееву-Ценскому. Эскиз мне понравился, и я сразу задал логичный вопрос:

— Так кто ж будет автором — Томский или Едунов?

— Автором будет Николай Васильевич. А я… — он сделал смущенную паузу, — вроде помощника.

Что-то необычное, притягательное было в этом до застенчивости скромном человеке, какая-то доверительная доброта светилась в его чистых глазах. Он вызывал симпатию, и мы разговорились. Он был лишь на год моложе меня. (Томский был старше меня на двадцать лет). Участник Отечественной войны. Окончил скульптурный факультет института имени Репина. (Мастерская В.В. Лишева) член союза художников. Живет в подмосковном поселке Челюскинский. С 1955 года — участвует в художественных выставках, в том числе и Всесоюзных. Своей мастерской не имеет. Ютится в тесном закутке в просторной мастерской маститого ваятеля, где стояли плотно прижавшись его работы, выполненные в гипсе и мраморе. Мне понравился беломраморный портрет казненного ягодовцами талантливого русского поэта Павла Васильева.

— Вы знаете, в чем был обвинен Васильев, за что его убили? — спросил я Бориса.

— Точно не знаю, — он смущенно пожал литыми плечами.

— За антисемитизм, — ответил я. — За то, что говорил правду о еврейском засильи во всех властных структурах государства, особенно в искусстве и литературе.

Но больше всего мне понравилась его композиция «Воспоминание». Одетый в ватник военного времени, кирзовые сапоги и солдатскую ушанку он присел на пенек, держа перед собой пробитую осколком каску, которую, очевидно, нашел на пахотном поле. В его задумчивом, затуманенном, устремленном в себя взгляде целое море тоски и печальных дум. Может в памяти ветерана возникли картины жарких сражений, огненные дороги Великой Отечественной войны, кровь и смерть, поражения и победы. Целый мир отразил талантливый ваятель в погруженном в плывущие думы в лице бывшего воина, пахаря, человека. Как много говорят его неутомимые руки, вылепленные с филигранным пластическим мастерством. Какой эмоциональный заряд заложил мастер в свое внешне скромное, но по большому счету монументальное произведение, выполненное в тонированном под металл гипсе. Я долго стоял у этой скульптуры, пораженный до предела выразительной психологической глубиной характера, и пластикой исполнения, композиционным совершенством. И не верилось, что такое мог сотворить стоящий рядом со мной в скромном безмолвии тихий и не броский на вид ваятель. Забегая вперед, скажу что потом, лет через шесть-восемь бронзовая трехметровая композиция поднимется на пятиметровый гранитный постамент в башкирском городе Октябрьск и будет официально называться «Думы солдата».

Тогда я спросил Едунова, думает ли он вынести это прекрасное произведение на городскую площадь? И вообще, какие у него творческие планы?

— Думать можно, как и мечтать никому не запрещается, Есть и предложения и заказы. Но нет главного — мастерской. Для нашего брата мастерская это все — и жизнь и творчество.

— А здесь? — Я обвел взглядом огромный зал со стеклянным куполом.

— Здесь не я хозяин. Здесь я вроде подмастерья и работаю над заказами Николая Васильевича.

Дальнейших пояснений не требовалось: я знал, как часто «маститые» используют молодые таланты. Это делал и Вучетич, но тот всегда молодых помощников включал в список соавторов, и они вместе с ним получали Сталинские премии. Томский славой не желал делиться. Даже авторство памятника Кутузову в Москве, где все горельефные ростовые фигуры полководцев, солдат и партизан создавал Борис Едунов, Томский приписывал только себе одному.

— А платит он вам как? — поинтересовался я.

— Нормально. Жаловаться грешно.

И Борис никогда не жаловался. Даже тогда, когда коллеги ему откровенно говорили: «Боря, он же тебя эксплуатирует, твой талант. Брось уйди». А куда уйдешь?

Как-то вечером мы вдвоем с Николаем Васильевичем сидели на втором этаже его мастерской, где были его кабинет и спальня и забавлялись коньяком. Я вдруг спросил:

— Ты как считаешь, Борис, талантливый скульптор?

— А ты сомневаешься? — вопросом на вопрос ответил он.

— Я тебя спрашиваю.

— Ну, конечно. Очень способный.

— Тогда почему ты держишь его в черном теле? Мой вопрос несколько смутил его. Он не сразу ответил.

— Ну почему же в черном теле? Он хорошо зарабатывает. А потом — я его не держу. Он волен распоряжаться собой. Он что, жаловался?

— Нет. И это меня удивляет.

Я ближе познакомился с Борисом и его дружной семьей. Он оказался на редкость душевным, скромным и даже застенчивым, но в то же время твердым в принципиальных вопросах. Он умел отстаивать свою правоту. В его творческом багаже уже были серьезные работы, такие, например, как пятиметровая бронзовая фигура М.И. Калинина с двенадцатиметровым гранитным постаментом, воздвигнутая в 1959 году в областном Калининграде, а так же памятники М.И.Калинину в городах Выборг, Тверь, Семипалатинск, В.В. Верещагину в Череповце. Очень быстро наше знакомство перешло в дружбу семьями. Борис захотел сделать мой скульптурный портрет.

— Да есть уже один, бронзовый, работы Вучетича, — сказал я.

— А я сделаю в белом мраморе.

Я не стал возражать, тем более, что Борис обещал сделать за три-четыре сеанса. Работа проходила в мастерской Томского. Николай Васильевич смотрел на это с какой-то странной ревностью. Сам он в это время при активном участии Бориса работал над Алуштинским памятником Сергееву-Ценскому. Работал, должен сказать, вдохновенно. Колоритная фигура патриарха русской словесности вызывала творческий азарт. Памятник получился на редкость красивым (пусть простят снобы за неприемлемое для их слово).

Когда мой портрет был готов, в конце последнего сеанса Борис пригласил Николая Васильевича посмотреть. Томский бросил неторопливый взгляд то на меня, то на скульптуру. Потом не очень твердо заметил:

— Я бы убрал излишнюю детализацию. Надо больше обобщения.

— Я это сделаю в мраморе, — согласился Борис и прибавил, вопросительно посмотрев на меня:

— А в гипсе оставим так?

И в результате получилось два отличных друг от друга портрета.

Если маститые ваятели, такие, как Вучетич и Томский сами не формовали свои произведения, не вгрызались резцом в мрамор и гранит, а приглашали для этой работы формоторов и гранитчиков, то Борис Васильевич все это выполнял сам, избегая лишних расходов.

Однажды на квартире Бориса я увидел изящную, выполненную в белом фарфоре композицию «Сталин и Василевский» (Верховный главнокомандующий и начальник генерального штаба). Простой казалось бы сюжет: И.В.Сталин сидит в кресле с карандашом в руках. На коленях его развернута оперативная карта. Рядом с Верховным стоит генерал А.М. Василевский, сосредоточенный взгляд которого как и Сталина, прикован к карте. Какими-то волшебными, едва уловимыми штрихами, но сердцем ощутимая, разумом схваченная, выражена железная воля двух полководцев, решающих стратегию победы, и вместе с тем, таких по-человечески обаятельных людей. Оказалось, что эта композиция, психологически глубокая и пластически высоко профессиональная, выполнена молодым человеком, сделавшим первый шаг в искусство ваяния: это дипломная работа Бориса Едунова. Уже тогда, в студенческие годы, определились главные черты будущего ваятеля, такие, как патриотическая тематика, психологическая трактовка образов и реалистическое совершенство пластики.

Обретение собственной мастерской в центре Москвы, в пяти шагах от метро Тургеневская, было настоящим праздником Едунова. Начался новый, плодотворный этап в его творчестве. Теперь он не зависел от Томского, с которым сохранили прежние отношение. Николай Васильевич по старой привычке нередко предлагал ему «работу», которая не всегда устраивала Бориса, и он, чаще всего деликатно отклонял просьбу своего бывшего «благодетеля» под убедительным предлогом: по горло занят, мол, работаю над срочным заказом. И в самом деле, от недостатка заказов и предложений он не страдал. Работал по двенадцать часов в сутки. Практически домой приходил поздним вечером и уходил из дома ранним утром. Если днем его не было в мастерской, значит был в командировке на месте сооружаемого памятника.

Как и для Вутечича — участника Великой Отечественной, так и для Едунова, прошагавшего по военным дорогам рядовым солдатом, тема ратного подвига стала главной, ведущей во всем его творчестве. Как выше было сказано, с нее, с дипломной работы, он начал свой творческий путь. Я бывал в его мастерской каждую неделю и всегда удивлялся его не щадящим себя трудолюбием. Он не знал минутного отдыха, не признавал безделия. Невысокого роста, мускулистый, крепко сколоченный, круглолицый крепыш с седеющей шевелюрой разбросанных волос, он ворочил тонны сырой глины, цемента, поднимал тяжелые глыбы гранита и мрамора. И откуда только брались у него силы!? В творчестве он находил радость и вдохновение. Как бы между делом, вроде своеобразного отдыха, отвлекшись на часок-другой от монументальной работы, он делал портреты современников.

Получив заказ на сооружение памятника генералу И.Д. Черняховскому для города Черняховск Калининградской области, он спросил меня:

— Тебе нравится памятник Черняховскому в Вильнюсе, который делал Томский?

— Нормальный памятник. Неплохой.

— Не плохой — это не оценка. У мастера такого ранга плохих монументов не бывает. А я говорю об образе героя. По-моему, он несколько статичен. Лицо сделано отлично, а фигура?

— Возможно напрасно он изобразил его в кителе, — не очень уверенно ответил я.

— Шинель или плащ пожалуй придали бы больше динамичности.

— Вот именно. Он заковал его в мундир. А нужен, взлет, вихорь. Помнишь вучетичевский бюст Черняховского? Сколько там экспрессии!..

— Полуоткрытый рот, — заметил я.

— И не только. А плащпалатка? Деталь, а как работает. Сразу образ создает и характер. Таким был этот молодой, красивый, стремительный полководец. Таким я его себе представляю. Таким и сделаю — стремленным, в распахнутой шинели.

Именно таким, «устремленным, в распахнутой шинели» и вознеслась пятиметровая бронзовая фигура Черняховского на десятиметровом гранитном постаменте. Так «подмастерье» превзошел мастера.

В честь подвига советского воина в Великой Отечественной Борис Едунов воздвиг очень оригинальные монументы «Дума солдата» в г. Октябрьск Башкирстан, — «Эхо войны» в г. Александровск Пермской области к мемориал в Таджикистане. Кроме этих монументальных произведений, посвященных ратному подвигу, Борис создал в жанре малых форм целую сюиту композиций на фронтовые сюжеты. Среди них особенно выразительны тонкой характеристикой персонажей «Глоток воды», «Соловьиная весна», «Письмо», «Разлука», «После боя». Меткий глаз пытливого художника уловил характерные картины фронтовых будней и в изящной пластической форме придал им жизненно-типичные черты времени.

Его мастерская была переполнена отформованными в гипсе, вырубленными в камне портретами современников. Среди них скульпторы Шадр, Лишев, Андреев, писатели Сергеев-Ценский, Вс. Кочетов, И.Акулов, Ф.Чуев, М.Исаковский, В.Фирсов, С.Борзенко; ученые Тимирязев, Мичурин, Цицин; военачальники герои Советского Союза маршалы Жуков, Василевский, Богданов, генералы Черняховский, Хрулев, Родимцев, Петренко, Самойлович, адмирал Холостяков, артисты С.Столяров, А.Иванов, А.Огнивцев. И до чего они разные не только по характерам, но и по манере пластического изображения. Он получал заказы не только на монументы, воздвигаемые на площадях городов, но и на мемориальные доски, на надгробия для Новодевичьего кладбища, на котором двенадцать работ принадлежат Борису Васильевичу. Среди них особо выделяются памятники писателям Мих. Исаковскому и Всеволоду Кочетову, которые в силу своей монументальности могли бы украсить городскую площадь.

Впрочем, в Новгороде стоит памятник Кочетову, созданный Борисом Васильевичем. Памятники его работы воздвигнуты во многих городах России, в том числе в Череповце, Семипалатинске, Томске, Усть-Каменогорске, Саратове, Клину. В одном только областном Калининграде стоят шесть монументов, созданных Едуновым в содружестве с архитектором Михаилом Насекиным. Из них обращают на себя внимания своим необычным пластическим решением и композиционной оригинальностью «Монумент «Родина-мать» — пятиметровая женская фигура из кованой меди на семиметровом гранитном постаменте, и монумент «Землячкам-космонавтам» (Леонову, Пацаеву, Романенко). Мне довелось быть свидетелем, как накануне открытия дни и ночи монтировались эти внушительных размеров монументы, сутками не спал Борис, как, впрочем, и его друг мэр города Виктор Денисов, руководивший монтажем. Это было захватывающее зрелище авторского физического и душевного волнения, собранный в кулак воли, эмоционального напряжения. Глубокой ночью, когда город спал и не работал общественный транспорт, снимали уличные наружные провода, чтоб освободить путь от монтажного помещения до площади, чтоб на трайлере провезти готовую медную фигуру. Был я и на открытии изящного памятника Черняховскому в городе, носящим имя славного полководца сталинской школы.

Многие произведения Бориса, выполненные в камне и металле, нашли свое место в различных музеях страны начиная с Третьяковской галереи (две работы), и кончая Музеем Большого театра.

В своих портретных работах Борис Васильевич добивался поразительного портретного сходства, создавал сложные характеры, при этом никогда не льстил модели, не приукрашивал и не огрублял. Главный герой творчества Едунова — солдат, вынесший на своих плечах немыслимый, казалось, непосильный груз войны. Он главенствует в едуновских мемориалах «Памяти павших», воздвигнутых в разных городах страны и в его цикле скульптуры малых форм «Солдатская сюита», состоящем из жанровых композиций на сюжеты фронтовых будней. Трогательные картины, живо схваченные с натуры наблюдательным художником, глубоко волнуют какой-то земной, неподдельной достоверностью, задушевной теплотой. В них есть место и тонкому лиризму, и солдатскому юмору, и суровому драматизму, где жизнь и смерть разделяет лишь один незримый шаг.

Характер творца так или иначе откладывает отпечаток на его произведениях. Душевность, доброта и просто человеческая порядочность Бориса Едунова с особой выразительностью просматривается в цикле «Солдатская сюита». Скромность, общительность, и отзывчивость были тем благостным магнитом, который притягивал к Борису порядочных людей. Ему были чужды всяческая конъюнктура, протекционизм, сделки с совестью, лавирование, погоня за фортуной, которая всегда бок-о-бок ходит с подлостью. И его почти детская доверчивость, культ добра в жестокое время людских пороков не раз наносили удары по его легкоранимому сердцу. Борис Васильевич не чурался общения с друзьями, его добрая, гостеприимная душа, как и двери мастерской, всегда была открыта для близких ему по духу товарищей. И ранними вечерами «на огонек» в его скромную мастерскую в полуподвальном помещении большого старинного дома стекались и Герой Советского Союза генерал-лейтенант Григорий Самойлович — ученый, эрудит, до ухода в отставку преподавал в Военной академии, а на фронте при форсировании Днепра в районе Киева командовал саперным батальоном. В его батальоне — уникальный случай в Советской армии — было двенадцать героев Советского Союза. Часто можно было встретить здесь и Героя Советского Союза генерал-полковника Василия Шатилова, командира дивизии, солдаты которой водрузили Знамя Победы над рейхстагом, и Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Василия Петренко, и Народного артиста Алексея Иванова, и поэта Феликса Чуева. Все выше перечисленные были увековечены Едуновым в мраморе и бронзе. Бывал здесь и знаменитый «шаляпинский» бас народный артист Александр Огнивцев, портрет которого изваянный Борисом в белом мраморе, находится в музее города Бреста.

Мне запомнилась одна волнующая встреча друзей в мастерской Едунова. Было это в канун Дня Победы. Под вечер я с Феликсом Чуевым и Алексеем Ивановым зашли в мастерскую Бориса, чтоб поздравить ветерана Великой Отечественной с наступающим праздником. Потом позвонил Самойлович, и вскоре в мастерской появилось пять генералов-ветеранов войны, среди них три Героя Советского Союза. В большой комнате возле отформованной в гипсе и тонированной под бронзу композиции «Верховный Главнокомандующий и начальник Генерального штаба» соорудили из досок большой стол, и начался пир. На полочках у стен стояли бронзовые композиции из цикла «Солдатская сюита», все это создавало фронтовую атмосферу, воскрешало в памяти картины героических военных лет— ведь исключая Алексея Иванова и Феликса Чуева, мы все были ветеранами войны, испившими чашу поражений и побед. Нам было что вспомнить. И сжимавшие горла и высекающие благородную, светлую слезу эмоции превращались в песни военных лет. Мы пели их нестройными, но искренними голосами и бархатный баритон великого артиста Иванова давал направляющий настрой. Тут были и фатьяновские «Соловьи» и «Гремя огнем, сверкая блеском стали», и коваленковские «…Шли с войны домой советские солдаты», такие родные бередящие душу, вздымающие глубинные волны чувств. Мы пили и пели, вспоминали прошлое и ругали настоящее, тех кто после войны украл нашу Победу, присвоил нагло и цинично и стал потихоньку, но планомерно оплевывать наши знамена, бессмертную славу героев, патриотизм. Мы говорили нелестные, с солдатской прямотой слова о трусливых и продажных кремлевских властителях, которые попустительствуют, а порой откровенно поощряют идеологических диверсантов типа Евтушенко, в то время, как подлинные таланты остаются незамеченными.

— Вот вам живой пример — Боря, — говорил Григорий Федорович Самойлович — какой талантище! Сколько прекрасных произведений создал, шестнадцать монументов поставил в разных городах. Подлинно народный художник. И что же? Ни почетного звания, ни лауреатской премии — ничего!.. Разве это справедливо!

— Потому, что не член партии, — не то шутя, не то всерьез бросил Алексей Иванов. Сам он был беспартийным.

Однажды в присутствии Алексея Петровича я спросил Бориса, почему он не вступил в партию?

— А чтоб не мешали мне работать, — ответил Борис. — Там же надо на собрания ходить, прорабатывать тебя будут, воспитывать, учить. А я люблю независимость, я если хотите, беспартийный коммунист.

Он был совершенно чужд духу карьеризма, тщеславия. Для него творчество было смыслом жизни, работе он отдавал всего себя и видел в этом счастье. Конечно, отсутствие квартиры в Москве его огорчало и создавало определенные неудобства. Подрастали дети — сын и дочь. В двухкомнатной загородной квартире становилось тесно. Художники строили кооперативные дома. Но иногородний Едунов не имел права вступить в Московский кооператив. Получался какой-то заколдованный, беспросветный круг. Однажды встречаясь в Кремле с Членом Политбюро, первым заместителем главы правительства Д.С.Полянским, я рассказал ему о скульпторе Едунове, показал фотографии его работ. Дмитрий Степанович, хотя и не курировал культурой, но всегда внимательно и ревниво, с уважением и заботой относился к деятелям литературы и искусства патриотического настроя. Я рассказал ему о нелепом каким-то тупиковым положении с квартирой у талантливого скульптора Бориса Едунова.

— А вы приезжайте с ним ко мне в следующую субботу, — сказал Дмитрий Степанович. — Познакомимся, и что-нибудь придумаем.

Через неделю мы с Борисом были в Кремле. Он очень волновался. Но душевность и простота в общении, отсутствие высокомерия и чиновничьего чванства в характере Полянского сразу сняло напряжение. Так при содействии Дмитрия Степановича был преодолен тупиковый барьер, Борис вступил в жилищный кооператив Московских художников и вскоре получил трехкомнатную квартиру в самом центре столицы.

В конце 70-х годов вопрос о необходимости сооружения в Москве монумента Победы в Великой Отечественной выливался в определенные практические шаги. Был объявлен конкурс. Многие скульпторы мечтали создать главный памятник победителям. К тому времени мемориалы Победы уже были воздвигнуты в Волгограде, Киеве, Бресте и других городах. Как я уже говорил, тема ратного подвига была главенствующей в творчестве Бориса Едунова. Поэтому совершенно естественно, когда был объявлен конкурс на монумент Победы для Москвы, Борис Васильевич решил принять участие и активно включился в работу. Собственно, идею эту он вынашивал давно, спрашивал и меня и генерала Самойловича, каким нам представляется монумент Победы? Мы все сходились на идее мемориала, подобно Сталинградскому, киевскому или Брестскому. Но центральной фигурой должен быть солдат, рядовой Советской Армии, вынесшей все тяготы войны и водрузившей над Берлином Знамя Победы. Мысль о том, что центральное место должно занять знамя навязывал тогдашний хозяин Москвы член Политбюро, первый секретарь МГК В.В.Гришин — человек далекий не только от искусства, но вообще от культуры, эстетический вкус которого воплощен в примитивном до нелепости монументе защитникам Москвы, установлен ном на развилке Кутузовского проспекта, не устраивала Едунова. У него был свой замысел: десять скульптурных композиций, стоящих друг напротив друга, образуют широкую аллею, по которой шагает рядовой солдат с вещевым мешком и винтовкой за плечами. Он словно возвращается до мой, водрузив над логовом врага Знамя Победы. Его фигура доминирует в мемориале. Впечатляли композиции, посвященные городам-героям, а так же танковому сражению на Прохоровском поле. Каждый из этих монументов олицетворял характерные черты города-героя, выраженные в рельефных композициях. В мемориал входили и здание Музея Отечественной войны в форме многоярусной колокольни и памятник-часовня и скульптуры видных полководцев, командовавших фронтами. Словом, получился очень впечатляющий ансамбль, глубокий по содержанию, ясный, вы разительный по образному решению. Не трудно было представить весь мемориал в натуральных размерах. Особенно эмоциональной казалась гигантская, главенствующая фигура солдата, шагающего к вечному огню.

Из работ, представленных на конкурс, для дальнейшего обсуждения были одобрены две: Бориса Едунова и главного архитектора Москвы Михаила Посохина. В основе проекта Посохина лежало архитектурное решение и потому без скульптуры он выглядел скучным и неинтересным. Конкурсная комиссия, сделав некоторые замечания по проектам, предложила Посохину и Едунову еще доработать. Но, как это часто бывает, соревновались уже и не проекты, не произведения искусства, а личности авторов. С одной стороны Народный архитектор СССР, депутат Верховного совета, Лауреат Ленинской и Государственной премии, зодчий, по проектам которого построены здание СЭВ, высотный дом на пл. Восстания, Кремлевский дворец съездов и т. д. и т. п. С другой стороны малоизвестный скульптор без почетных званий и лауреатских медалей. При бесспорном превосходстве едуновского проекта конъюнктура складывалась не в пользу Бориса Васильевича. Сидя в мастерской Бориса вместе с генералом Самойловичем и архитектором Львом Голубовским мы обсуждали «ситуацию». Голубовский, уцепившись за гришинскую идею «главенства знамя Победы», предложил вместо солдата поставить знамя, два варианта которого он сделал в пластилине и тут же представил на наше обозрение. Самойлович, который впервые видел эти эскизы, заметил с иронической улыбкой.

— Да нет, это неинтересно. Что это за знамя? Какие-то тумбы.

Я же был уже знаком с прожектами Голубовского и с досадой сказал:

— Да выбрось ты, Лева, из головы этот гришинский вздор. Попробуй представить себе эту каменную глыбу десятиметровой высоты на площади. Какое это знамя? Кусок отполированной скалы. Да от него нормальные люди будут шарахаться.

Однако моя реплика не поколебала упрямого зодчего, который в качестве архитектора работал и с Томским и с Едуновым.

— Но судьбу проекта будет решать Гришин — хозяин Москвы, — парировал Голубовский. — За ним последнее слово.

— Дело тут не в Гришине, — раздумчиво произнес Григорий Федорович. — Дело в Посохине. Это номенклатура. И надо ей противопоставить тоже номенклатуру. Я думаю, Боря, не пригласить ли тебе в авторский коллектив Томского? Ленинский и сталинский лауреат, президент Академии Художеств, именитый скульптор, а не какой-то архитектор Посохин, соорудивший дурацкий Калининский проспект.

— Была у меня такая мысль, — сказал Борис, — но согласится ли Николай Васильевич?

— Как, Михалыч, сумеешь уговорить? — спросил меня Борис. — Ты с ним часто видишься.

— Делаем его книгу «В граните и бронзе» — напомнил я. — Уговаривать его не придется: он всегда готов возглавить подобный коллектив. Только ведь он работать не будет, он стар, болен, один глаз уже не видит, значит не воспринимает объем.

— Ну и что? Пусть просто возглавляет, — сказал Борис.

На этом и порешили. Как я и думал, уговаривать Николая Васильевича не пришлось: быть руководителем авторского коллектива, создающего мемориал Победы для Москвы, что может быть почетней?!

Выслушав мое предложение, естественно, от имени Бориса, Томский сказал:

— Хорошо. У меня на этот счет тоже есть задумки. Я сделаю эскизы, потом встретимся у Бориса и посмотрим, что-нибудь решим.

Дня через три он позвонил Борису и сказал, что приедет завтра после обеда. Борис позвонил мне и Самойловичу, попросил приехать на встречу с Томским. Я в свою очередь пригласил первого заместителя начальника Главного Политического управления Советской армии генерал-полковника Геннадия Васильевича Средина, предварительно проинформировал его о делах, связанных с монументом Победы. Было совершенно естественно и резонно знать мнение военных. Ведь это памятник в первую очередь им. Геннадий Васильевич — принадлежал к когорте боевых генералов-фронтовиков, человек интеллигентный, широко образованный эрудит, он хорошо разбирался в вопросах искусства и литературы, имел тонкий вкус, откровенно и честно высказывал свое мнение. Он приехал в мастерскую Едунова почти одновременно с Самойловичем, внимательно осмотрел проект и положительно отозвался о нем, заметив:

— Не понимаю, какие еще доработки здесь нужны? Примерно через полчаса приехал Томский со своим эскизом монумента, сделанном в пластилине. Когда он развернул его и водрузил на подставку, я мысленно ахнул: «Ба! Знакомый «шедевр» Голубовского-Гришина». Да, это было все то же знамя, только уже третий или пятый вариант, да к тому же самый худший. Это было нечто похожее то ли на дредноут с опущенным в воду килем, то ли на отколовшуюся вершину утеса. Я наблюдал за Срединым, стараясь угадать его отношение к эскизу Томского. Мы переглянулись. В его глазах сверкнуло удивление.

Подойдя ко мне вплотную, он спросил вполголоса:

— Что сие означает?

— Надо полагать — Знамя Победы, — ответил я.

Геннадий Васильевич пожал плечами и молча отошел

в сторону, как бы демонстративно рассматривая проект

Едунова. Находчивый Самойлович увлек Николая Васильевича вслед за Срединым, приговаривая:

— Вы только взгляните, что сотворил Борис. Николай Васильевич окинул быстрым опытным взглядом проект и негромко пробурчал:

— Может получиться. — И отошел в сторону. Вид у него был нездоровый и усталый. Я спросил:

— Как ты себя чувствуешь?

— Плохо, — тихо ответил он и прибавил:

— Ноги болят.

— Ты берешься возглавить коллектив Бориса?

Он кивнул. О его эскизе — дредноуте мы не говорили, словно его вообще не было.

А спустя непродолжительное время в газете мы прочитали, что для работы над монументом Победы создан авторский коллектив во главе с Н.В. Томским. В числе соавторов были скульптор Чернов, архитектор Полянский и другие. Имени Бориса Едунова там не было. Прочитав состав авторов, Борис тихо выдавил: «Что ж, собралась еврейская лавочка А Томский в роли свадебного генерала».

— Скорее крыши, — с раздражением бросил я.

— Он предал тебя. Нанес удар в спину, — жестоко.

— Он мстительный и бессердечный, — так же тихо поникшим голосом выдавил Борис.

Чем утешить человека, тем более друга, которому нанесли предательский удар из-за угла?

Я решил сразу же позвонить Томскому, выяснить. Не верилось, думалось, что произошла какая-то ошибка, просто в печати, в газете по недосмотру выпала фамилия Едунова. Ведь остался же в составе группы Лев Голубовский. Впрочем, он ведь тоже «еврейская лавочка». Борис отговаривал меня: не надо звонить Томскому, мол ты сейчас взвинчен, обругаешь, а может он и не виноват, может это сделал Чернов вместе с супругой Томского Ганной Михайловной. И все же я позвонил. Мне ответили, что Николай Васильевич находится в больнице и к нему, кроме родных, никого не пускают.

Это был откровенный, циничный грабеж в стране, где в угоду сионистам попиралась элементарная справедливость и закон. Друзья Бориса были возмущены. Дружно бросились на поиски правды. Прежде всего написали письмо в Политбюро. Ответа не получили. Тогда мы с Григорием Самойловичем решили обратиться в Отдел культуры ЦК. Нас любезно приняла заместитель заведующего отделом Зоя Туманова. Выслушала внимательно, разделяла наше возмущение, но… посоветовала обратиться в Министерство Культуры СССР. Даже посодействовала — позвонила зам. министру культуры Георгию Иванову. Он принял нас с Самойловичем с первой минуты демонстрируя свое раздражение. Это он подписывал приказ о составе коллектива, возглавляемого Томским. Он был враждебно настроен и к ходатаем, либо прерывал нас грубым окриком, либо смотрел оловянными глазами мимо нас. Такого хамства я не мог терпеть, сказал Самойловичу:

— Пойдем, Григорий Федорович, манюкен нас не понимает.

Я поднялся и ушел. Следом за мной через полминуты вышел и Самойлович. Стена оказалась непробиваема. Мы столкнулись с интересами еврейской группки, за спиной которой на самом «верху» стояли акулы из хищного семейства «агентов влияния».

Мужественно пережив первые часы, даже дни, шока, Борис погрузился в работу. Он решил не сдаваться, он еще надеялся на невероятное, на торжество справедливости. Он продолжал работать над проектом мемориала Победы. Теперь уже в содружестве с архитектором Михаилом Насекиным. С ним он работал над мемориалом в Таджикистане, памятниками в Калининграде и других городах. А вскоре я оказался в военном госпитале, где перенес несложную операцию. Весна победно наступала, заканчивался апрель. Швы на мне заживали, и я ежедневно гулял в госпитальном парке. 30 апреля меня навестили мои Сергиево-Посадские друзья Виктор Новиков, Валентин Миронов и Геннадий Попов. Я сказал, что через неделю меня очевидно выпишут, и сразу уеду на дачу в Семхоз. А в ночь с 1-го на 2-е мая мне приснился странный сон. Вообще я не сплю без сновидений. Стоит мне закрыть глаза и вздремнуть, как начинается эта таинственное, по-настоящему, еще не разгаданное явление. Одно время я даже вел дневник, в который записывал наиболее яркие картины снов и затем сравнивали с последующими событиями в моей жизни и жизни моих родных и близких. Таким образом я хотел вычислить вещие сны. И на собственном опыте убедился, что есть вещие сны, природу которых невозможно объяснить. В ту ночь мне снился мой покойный сын Володя, снился не двадцатидвухлетним, каким его не стало, а мальчонкой школьником. Мы шли с ним по Москве, искали какой-то нужный нам магазин на улице, название которой я позабыл, но знал, что она где-то на окраине города. Надо было ехать на автобусе, но не было автобусных остановок и автобусов не было. Я спросил прохожих, как добираться до этой улицы, и мне ответили, что надо ехать на электричке. Мы побежали по рельсам искать платформу. Но и платформы не было. Вдруг я понял, что все это происходит во сне, и Володя, такой худенький, утомленный идет рядом со мной. Сознавая, что это сон, я ре- шился сказать Володе: «Ты знаешь сынок, что ты мертв, тебя нет в живых?» Он посмотрел на меня с каким-то наивным удивлением и спросил: «Как это, папа, я мертв?» «Ты попал под машину и погиб. Завтра я приду к тебе на могилку», — ответил я и проснулся. Было шесть часов утра. Через открытую форточку доносились резкие посвисты дроздов и нежные трели пеночки-веснянки. Меня охватило чувство тревоги и недоброго предчувствия после такого сновидения. А через два часа мне из Москвы позвонила жена: скоропостижно от разрыва сердца скончался Борис.

Не выдержало беззащитное легко ранимое сердца ветерана Великой Отечественной предательского удара из-за угла. Разорвалось в одно мгновение. На кладбище у открытой могилы выступали генералы В.Петренко и В.Рябов, писатели И.Акулов и Ф.Чуев, архитектор М.Насекин и вдова Алексея Иванова — Зоя Николаевна. Выступавшие говорили гневные слова в адрес зам министра культуры Иванова и Томского, называя их убийцами.

Что касается Георгия Иванова, человека далекого от культуры вообще и в частности от искусства, то смерть талантливого русского ваятеля Бориса Едунова лежит на его совести. Создавая новый коллектив авторов, он придерживался принципа угодить сионизированным дельцам любой ценой ради того, что бы подольше удержаться в своем кресле. Не угодишь — вышибут. Не могу определенно винить в смерти Бориса Николая Томского: когда в Министерстве культуры формировали новый состав авторского коллектива, Томский уже лежал в больнице в тяжелом состоянии. Он мог и не знать, что произошла предательская подмена. Черновым и Полянским нужно было его имя. Они тоже знали, что никакой практической помощи, даже совета от него уже нельзя ожидать. Да они и не ожидали. Они в спешке лепили заведомую халтуру, за которую клали в свои карманы миллионы рублей из фонда всенародного пожертвования. А когда этот фонд иссяк, они продемонстрировали свою профессиональную несостоятельность. Проект их был признан негодным, коллектив распущен, и все нужно было начинать сначала Опять был объявлен открытый конкурс, в Манеже выставлялись десятки проектов, среди которых можно было отыскать варианты, заслуживающие внимания. Но конкурсная комиссия не нашла достойных ее внимания, возможно потому, что авторы вполне приемлемых проектов были русские, а не «русскоязычные» мастера. И тогда неведомо откуда возник «монументалист» Зураб Церетели, тот самый, что соорудил в Москве карикатурный памятник Георгию Димитрову, который смотреть в профиль неприлично. Зураб Константинович — художник средних способностей. Он не монументалист. Он незаурядный мастер декоративного искусства в том числе и скульптуры. Не каждому художнику присуще чувство монументальности, точно так же не каждый поэт владеет эпическим жанром. И в этом нет ничего предосудительного: каждому свое. Но когда мастер берется за чужое его дарованию ремесло, получается брак. Примером может служить претендующая на монумент орнаментированная металлическая труба, созданная Зурабом Церетели в соавторстве с архитектором от рифмоплества Андреем Вознесенским и воздвигнутая на Большой Грузинской улице у Тишинского рынка. Получилось что-то странное: на монумент не тянет, хотя и претендует. Просто декоративная махина-труба. Просионистские средства массовой информации поспешили раструбить на весь мир о «великом» художнике и скульпторе Зурабе Церетели. Ну просто Микеланджело конца двадцатого столетия. И «великий», оттолкнувшись от своей трубы, сделал новый шаг в бессмертие: водрузил на Поклонной горе высочайший шампур с единственным куском бронзовой баранины. Таким силуэтом смотрится этот «шедевр» на расстоянии. Что ж, возможно «великому мастеру», каким величает 3. Церетели просионистское тель-авивдение, понятие силуэта неведомо. Но мне, как ветерану Великой Отечественной, больно и обидно, что спустя полвека после победы потомки победителей не сумели увековечить славу своих героических предков достойным их подвига монументом. Возможно церетелевский шампур был бы уместен в каком-нибудь шашлычном государстве ближнего зарубежья. Но в Москве он смотрится позорным пятном. Впрочем, как показала жизнь, памятники даже сработанные из гранита и бронзы, не вечны. Иные не выдерживают не то, что четверть века, но и десятка лет. Хрущев сбросил монументы генералиссимуса И.В.Сталина в ярости личной мести. Желая по-своему переписать историю, он не смутился уничтожать творение великих мастеров произведения искусства. Демократы-реформаторы продолжали вандализм Хрущева. Следовательно, есть надежда, что наши дальние потомки к очередному юбилею Победы вместо шампура создадут нечто величественное и прекрасное.