"Лео Яковлев. История Омара Хайяма, рассказанная им самим " - читать интересную книгу автора

согласился. Я лишь распорядился сделать неподалеку от них у ручейка навес и
под ним деревянный настил, решив, что здесь будет место для летних застолий.
Отсюда был виден весь сад, и когда я обзавелся слугой, то первым долгом
приказал ему проложить в саду несколько троп, оставив вдоль них высокую
траву, почти соприкасающуюся с нижними ветвями плодовых деревьев. Тропинки
же, по моему указанию, были устланы черепками разбитых кувшинов, которыми
были засыпаны руины. Видимо, горшечник-гончар часто бывал недоволен своей
работой и сам же разбивал свои творения, подобно Всевышнему Гончару -
Йезиду. Когда люди шли по тропинке, покрытой этим керамическим боем, черепки
отвечали на каждый шаг скрипами, потрескиванием и стонами, напоминая живым
об ожидающей их участи!
Я был доволен тем, что у меня получилось: рядом с моим домом возник
приют для подобных мне странников, взыскующих Истины, где их души смогут
сделать остановку между прошлым и будущим, созерцая приметы того и другого.
Меня же, когда я в уединении бродил этими тропами, более всего поражали
фрагменты ручек, отвернувшихся одним концом от своих нареченных кувшинов.
Гончар, считая это своеволие глины браком, разбивал такие сосуды, а мне
застывшая, изогнутая в пространстве ручка казалась женской рукой, тянущейся
к любимому, к другому. Однажды я поднял отбитое горлышко кувшина с
отогнувшейся в сторону ручкой и увидел на ней окаменевший след пальца и
ногтя гончара. Помню, что в тот день я в смятении вернулся в дом и зашел к
Анис среди дня. Я стал целовать ее руки и плечи, а она, без слов, как будто
бы понимая мое состояние, заставила их совершать чарующие движения, словно в
танце "бисмил"55, но только едва заметные. И ласки наши пошли дальше, и мы
оставили дневной свет и не занавесили окно, чтобы Солнце и Всевышний
осветили и освятили нашу Любовь.
Через несколько дней после того, как строительство моего дома было
закончено, а сад был приведен в порядок, у меня появились гости: ко мне
прибыл старейшина преподавателей из Нишапурской академии Низамийе,
достопочтенный Абу-л-Касим ар-Рагиб, с двумя своими помощниками. Абу-л-Касим
был по происхождению исфаханцем, и мы до этого несколько раз встречались в
его родном городе. Общего у меня с ним было мало: он не был обращен к точным
наукам и занимался в основном историей ислама.
В его изысканной вежливости я сразу же почувствовал тревогу: мой гость
явно был обеспокоен моим возможным, по его представлениям, появлением среди
учителей Низамийе, что сразу бы сделало меня опасным претендентом на его
место, которым он, по-видимому, очень дорожил. Чтобы окончательно убедиться
в этом, я вел беседу в весьма уклончивой манере, и это принесло свои
результаты. Мне был задан прямой вопрос, собираюсь ли я заняться
преподаванием в Низамийе. И только тогда я сообщил ему, что не намерен
обременять себя какой-либо постоянной службой, и что если я и буду
когда-нибудь иметь учеников, то заниматься с ними буду у себя дома. Выслушав
меня, ар-Рагиб уже совершенно искренне вознес хвалу моим познаниям во всех
науках, назвал меня царем ученых и с достоинством откланялся.
После этого визита я целый год провел в уединении. Я вглядывался в свое
прошлое. Вся моя жизнь, быстротечная, длиною уже без малого в пятьдесят лет,
промелькнула, как сон самой краткой летней ночи, и мне казалось, что она вся
состоит из следствий неведомых мне причин. И я, без устали напрягая мысль,
искал эти причины. Я искал Знаки Всевышнего на моем Пути и убеждался в том,
что этими Знаками были усеяны все мои земные дороги и странствия моей души.