"Юрий Евгеньевич Яровой. Высшей категории трудности " - читать интересную книгу автора

очки на переносицу. Усталости и равнодушия как не бывало: - Я прочел этот
ваш очерк "Отдай сердце людям". И название, и сравнение с Горьковским Данко,
наверное, очень эффектно в литературном отношении, но по сути неверно. Вы
считаете Сосновского героем...
- А вы преступником? - мной овладело раздражение. Эта манера сидеть
прямо, как в судебном зале, этот сухой иронический тон так памятны мне. Как
и раньше, я попытался вывести его из себя: - В такой же степени преступником
вы можете считать и меня: я каждый день перехожу улицу при красном
светофоре.
Новиков окинул меня оценивающим взглядом и сказал с усмешкой:
- Преступления такого рода оцениваются тридцатикопеечным штрафом. -
Усмешка исчезла. - Но вполне возможно, что когда-нибудь и на вас будет
заведено дело. Если из-за вашего пренебрежения к сигналам светофора
какой-нибудь шофер задавит прохожего. Неправильное поведение человека всегда
оценивается той мерой зла, которое он приносит обществу.
- Извините меня за неудачное сравнение, - немного отступил я. - Но,
Николай Васильевич, мера общественного зла никак не применима к поступку
Глеба Сосновского. Все, что он сделал, он сделал ради других.
- Только это вам и ясно, только это для вас очевидно. Немного надо
мужества, чтобы отстаивать очевидное, - в голосе Новикова прорвалась горечь.
Это было совершенно неожиданно для меня. - А ведь вы знакомы с этим делом
глубже, чем другие. Почему вы не хотите взглянуть на это дело объективно и
беспристрастно? Почему вы не хотите понять меня?
- А почему, - ответил я вопросом на вопрос, - вы не дали мне
возможности ознакомиться с дневниками, когда я просил вас об этом?
- Шло следствие, - коротко ответил Новиков. - И я тогда еще не видел
необходимости давать вам все материалы...
- Тогда, а сейчас?
- Сейчас я собираюсь дать вам дневники...
Новиков встал, подошел к сейфу, извлек оттуда несколько потрепанных
тетрадей в клеенчатых переплетах. Положил их на стол передо мной.
- Узнаете?
Странно, я их помнил почему-то другими - гораздо толще и внушительней.
- Я хочу вас попросить вернуть эти дневники по принадлежности.
Предупреждаю, - Новиков усмехнулся, - копии с дневников можно снимать только
с разрешения владельцев. А вот уже специально для вас перепечатанные копии
протоколов следствия, - на стол легла стопка машинописных листов. Немного
подумав, Новиков взял конверт с недочитанным мною письмом Васениной и
протянул мне: - В этих же материалах есть и мое письмо к вам. Я ведь не
знал, что мы встретимся. Вас не удивил мой звонок в гостиницу?
- Да, Николай Васильевич, не ожидал...
- Я увидел вас в окно. Постучал в стекло. Но вы так быстро ходите. Я
стучу, а вы... - Новиков вдруг засмеялся.
Новиков смеется! Ото была вторая неожиданность для меня. Я не помнил
его смеющимся. Я поймал себя на том, что смотрю на этого человека так, как
будто только что с ним познакомился. Впервые замечаю, что волосы у него
какие-то пегие, наверное, от седины, что на макушке хохолок, а мне всегда
казалось, что голова у него, как прилизанная.
Я чувствовал себя захваченным врасплох. У меня в руках те самые
тетради, которые я хотел заполучить полтора года назад. И дал их мне тот