"Дмитрий Яшенин. Мушкетер: Кто Вы, шевалье д'Артаньян? " - читать интересную книгу автора

деревянной раме, и смотрел, как ветер, попавший в западню узкого
монастырского двора, мечется по нему взад и вперед, вправо и влево, вверх и
вниз. Повинуясь его хаотичному полету, мириады снежинок, плененные властной
рукой безумца, то припадали к высоким сугробам и наметам, перегораживавшим
двор, то взлетали к увенчанным крестами куполам. А когда ветер заворачивал в
сторону окна и с размаху швырял в него пригоршню снега, сквозь щели и зазоры
в неплотно пригнанной раме проникали колючие язычки стужи, пощипывавшие лицо
и руки юноши. Монастырский двор был пуст.
В очередной раз убедившись в этом, Шурик отошел от окна, пересек
узенькую келью и прижался спиной к теплому выступу печной трубы,
выдававшемуся из стены в углу. В келье было совсем не жарко. Толстые стены
братского монашеского корпуса и печка, теплившаяся двумя этажами ниже, не в
силах были противостоять трескучему морозу, накрывшему Сергиев Посад в
предрождественскую седмицу, на стыке декабря и января 7134 года от
Сотворения мира.
Хотелось спуститься на кухню, где наверняка была жарко натоплена плита
и крутился хоть кто-то, с кем можно перемолвиться словечком. Но именно это -
общение с окружающими - было строжайше запрещено ему. Шурик знал, что ему ни
в коем случае нельзя покидать свою келью, разгуливать по монастырю и
вступать в разговоры с окружающими, будь то монашеская братия или же миряне,
находящиеся здесь на святом богомолье. Не для того его доставили в монастырь
под покровом ночи и поселили в самом уединенном углу братского корпуса,
чтобы он бродил по нему, раскрывая свое инкогнито. Даже еду, постную по
случаю последней, самой строгой седмицы Рождественского поста ему доставляли
прямо в келью, не вынуждая появляться в общей трапезной.
Нынешний ужин, состоявший из постных щей, овсяной каши на воде и
хлебного кваса, Шурик уже благополучно оприходовал и теперь не видел иного
способа согреться и хоть как-то убить время, кроме как забраться на жесткую
монашескую койку и, укрывшись тонким шерстяным одеялом, подремать до приезда
воеводы Данилы Петровича.
Остановившись на этой мысли, юноша стянул тяжелые кожаные сапоги,
удобные, как изощреннейшее орудие пыток, и улегся не раздеваясь на постель,
набросив поверх одеяла свой тулуп. В конце концов, воевода запросто мог
сегодня и не вернуться. Вьюга пуржила уже вторые сутки, и дороги, скорее
всего, напоминали монастырский двор, заваленный сугробами. А до Москвы-то
путь неблизкий...
Москва...
Стоило только ему представить, что вскоре он собственными глазами
увидит златоглавую столицу, - его сердце замирало от восторга и трепетного
ожидания чуда. Вообще-то он рассчитывал увидеть ее еще позавчера и остановку
в Троице-Сергиевой лавре воспринял без малейшего воодушевления.
Однако наличие или же отсутствие у него воодушевления меньше всего
интересовало сановного начальника, и воевода, оставив юношу на попечение
монахов, отправился в Москву один, велев дожидаться его, находясь в полной
готовности.
С тех пор минуло уже три дня.
Шурик перевернулся с боку на бок, чувствуя, как толстая овчина
отогревает его. Он вспоминал весь их неблизкий путь, монастыри и села, где
они останавливались на постой, сказочный Ярославль с бесконечными шатрами
церквей и храмов, но более всего - дом, оставшийся на берегах маленькой,