"Михаил Яворский. Поцелуй льва " - читать интересную книгу автора

обнимали своих детей, наказывали и нос не показывать снаружи.
Два мужчины отвели меня в сторону и допрашивали. Разве я не знал, что
это противоречит правилам гражданской обороны? Как я осмелился без
разрешения уйти из убежища?
Я снова и снова пожимал плечами на эти упреки. Только когда меня
спросили, что я видел на крыше, я ответил:
- Ежи и Ванду.
- Что они там делали?
- Стояли рядом.
- Ну?
- Держались за руки, всматриваясь куда-то вдаль.
- А потом?
- Целовались.
- А дальше?
- Я услышал выстрел и увидел как Ежи упал.
- Ты видел? Опиши подробно!
Наконец меня отпустили, предупредив, что бы я не нажил себе проблем.
В сопровождении двух женщин Ванда спустилась с крыши. Была бледной,
губы крепко сжаты, глаза пустые, как у мраморной статуи. Мужчинам, которые
не сводили с Ванды придирчивых взглядов, было все понятно: "Во всем виновата
она... Соблазнила Ежи... Заманила на крышу... Развращенная кошка... Только
шестнадцать, а уже... Как это деморализует наших детей... А что дальше из
нее получится?"
Я не видел в Ванде ничего плохого. На самом деле я был влюблен в Ванду.
Я хотел, что бы и меня она соблазнила, но я был младше ее.
Вдруг все притихли, обратив взоры к входу: вносили тело Ежи. Мужчины с
носилками не знали, куда его положить. Рыдая, к ним подбежал отец Ежи,
накрыл тело белым полотном. Мать Ежи бросилась к носилкам, но ее удержали.
Однако, только семнадцать лет... Ой! Застрелили на крыше из-за какой-то
малой лярвы, kurevku[9]... Хотя бы он умер за ojczyznu[10]... Какая потеря!
Господи, смилуйся над Польшей.
Кто-то зажег плошку, что висела под сводом убежища. Узкие окна
тщательно закрыли. Зажгли свечи. Семьи собрались за столом, за ними
двигались длиннющие тени. Отец Ванды напомнил, что нельзя зажигать свет. Он
имел на это право, ведь убежище было в его доме, к тому же он являлся
председателем местного отряда гражданской обороны.
Я одиноко сидел на полу, прислонившись к колонне в глубине убежища.
Полузакрытыми глазами я наблюдал за мерцанием свечек и призрачными силуэтами
вокруг столов. Я хотел, чтобы пан Коваль был тут. Но железную дорогу
разрушили, и он сейчас, наверно, и представления не имеет, когда сможет
вернуться во Львов.
Не с кем было даже словом перекинуться, поэтому я принялся считать
людей в убежище. Все они были из соседних домов. Многих я знал довольно
близко, чтобы здороваться, как и полагалось юноше моего возраста.
Большинство было поляками. Семьи Гольдшмитов и Шварцов были единственными
евреями в этом убежище. Пан Гольдшмит был другом пана Коваля. Его дом был в
"американском стиле" - первым в квартале с внутренней телефонной связью.
Позвонив от ворот, можно было поговорить со служанкой на кухне. Иногда,
зная, что пана Гольдшмита нет дома, мы с Богданом звонили служанке, говорили
всякие глупости, а она аж шалела. Мы не хотели ее дразнить, просто нас