"Михаил Яворский. Поцелуй льва " - читать интересную книгу автора

оставляло много времени на сон. Поэтому я радовался, что весеннее полугодие
заканчивается. Скоро я поеду в Явору, мать уже больше года меня не видела.
Последнее письмо от нее я получил около месяца назад. Чтобы обойти
цензуру, она передала его через старшего брата Дмитрия, лесничего, когда он
ехал во Львов. Так она могла писать, что думает.
Это было длинное письмо, оно чуть не довело меня до слез. Она все
переживала, или есть у меня продукты, как учеба, беспокоится ли обо мне пан
Коваль, как те зимние носки, которые она мне прислала - наверно уже
порвались. "Неделю назад снился плохой сон. С тобой правда все хорошо?"
Однако переживать должен был я о ней, а не наоборот. Условия в селе,
как она писала, постоянно ухудшались. Когда село год назад превратили в
коллективное хозяйство, всем оставили только по небольшому куску поля,
которого едва хватало на овощи. Она теперь имела только одну корову,
остальных пять и коня забрали в колхоз. Даже сепаратор и жернова пришлось
отдать. Она писала, что сепаратор ее все равно не нужен, потому что одна
корова давала недостаточно для него молока, а вот без жернов она не могла
смолоть муки на хлеб.
Я вспомнил, как наши летние гости любили тот хлеб с домашним маслом. Я
отдавал предпочтение булкам, которые она подавала в воскресенье к завтраку.
Наблюдая, как она замешивает тесто для булок, я наслаждался запахом муки,
дрожжей, изюма и сливок.
Это письмо возбудило у меня ненависть к "Ним" - учителям, директрисе, к
тем самодовольным опекунам моего будущего, ко всем тем, кто утверждал, что
знает, что хорошо для меня, для пролетариата, для всего мира.
Благодаря этой ненависти, я вдруг понял, насколько я отдалился от мамы.
Когда я уезжал из Яворы, отец был еще жив. А теперь она осталась одна с моим
младшим братом Ясем.
Она писала, что счастлива, что я живу в городе. "Тут, в селе, нет
жизни. Некоторые люди хуже скотины. Напуганы, каждый трясется за свою шкуру.
Мы с утра до вечера мозолимся в колхозе. Нас разделили на бригады, в каждой
из которых другая работа. Мне посчастливилось - назначили в полевую бригаду.
Я беру Яся с собой. Через неделю ему будет шесть лет и в августе он пойдет в
первый класс. Он так быстро растет - уже выше тебя в его возрасте. Иногда
рассказывает мне так, будто я об этом не знаю, что имеет во Львове брата и
когда-нибудь поедет к нему. Господи, как бежит время! Тебе скоро пятнадцать.
Я и тебя когда-то брала летом на наше поле. Ты был таким смирным ребенком,
даже в пеленках никогда не плакал".
Следующие четыре строки были зачеркнуты и очень закрашены, чтобы я
ничего не прочитал. Почему? Может она боялась моей реакции? А может это было
что-то очень личное и она колебалась, стоит ли делиться этим со мной. Только
одно слово можно было разобрать. Это было слово "Коваль".
Письмо продолжалось. "По воскресеньям, тогда, когда раньше люди ходили
в церковь, теперь село сгоняют в клуб. Там люди осуждают один другого и сами
себя, как голодные волки. Они называют это "критикой и самокритикой". Потом
они вынуждают нас давать обещания, что мы будем работать лучше и больше,
чтобы выполнять и перевыполнять нормы, которые они нам дают. Я, спасибо
Богу, еще в силе, но что будет дальше? Не хочу и думать об этом. Верю, что
все будет хорошо".
Дальше она сообщала, что церковь в селе сожгли, а старого священника
арестовали. Тот священник, напомнила она, один раз дал мне подзатыльник,