"Йоханнес Вильгельм Йенсен. Падение короля" - читать интересную книгу автора

испробованного вина, Миккель Тегерсен повел себя спокойнее и пить стал
благоразумнее, без прежней торопливости. Тут у них началась настоящая
попойка, и о посторонних вещах думать стало некогда. Отто Иверсен
опоражнивал бокал за бокалом, сколько бы ему ни подливали, и ни чуточки при
этом не менялся. Клас, тот, что с рассеченной губой, затянул песню
довольно-таки странного содержания.
Миккель Тегерсен взялся за один из огромных двуручных мечей и,
примериваясь, взвесил его на руке - ему стали показывать разные приемы.
Когда отточенное острие мелькало перед его лицом, по спине у него пробегал
неприятный холодок, он сам этому удивился, потому что никогда раньше не
замечал за собой страха перед обнаженным клинком.
А Клас пел:

Меня убьют в чистом поле,

Убьют средь белого дня,

Друзья понесут к могиле

На длинных копьях меня;

Будут бить барабаны марш боевой,

Что мне во сто крат дороже.

Чем жалкий поповский вой[3].

Половина слов вместе со слюной застревала у него где-то в усах. Потом
стали рассказывать солдатские байки о рукопашных схватках, случавшихся в
различных сражениях - вжик, вжик! - о победах и смертельных опасностях, и...
- Генрих, а ты помнишь еще белокурую Ленору? - громогласно кричит вдруг
Клас в бесшабашном веселье.
Еще бы не помнить! И Генрих тут же высыпал всю историю, точно горох из
мешка. Клас с Самуэлем корчились в припадках неудержимого хохота.
А Миккель Тегерсен молча поеживался, слушая откровенные излияния, и
косился на Отто Иверсена; только он один и заметил промелькнувшую на юном
лице высокомерную усмешку: чуть-чуть покривились губы, словно противная вонь
шибанула в нос баричу.
У Миккеля перехватило дыхание, он раз за разом проводил ладонью себе по
щекам.
А Генрих, как ни в чем не бывало, продолжал свой рассказ. Отто Иверсен
отвернулся от стола и сидел нога на ногу. Наконец рассказчик окончил свою
повесть и наступила полная тишина, точно всем вдруг стало неловко. Наверное,
Отто Иверсен почувствовал, что из-за него все смолкли, он обернулся лицом к
столу и, словно настаивая на своем мнении, долгим взглядом впился в глаза
рассказчика.
Генрих явно опешил. Но тут вмешался Самуэль, у него уже была наготове
следующая история. Он был немолод и рассказал не про любовь, а про дикое
побоище, которое ему однажды довелось пережить, народу тогда передавили
видимо-невидимо, топтали упавших, выдавливая кишки, многие так и