"Карл Густав Юнг. Воспоминания, сновидения, размышления " - читать интересную книгу автора

заставило меня задуматься всерьез. Ницше обнаружил свой "номер 2" достаточно
поздно, когда ему было за тридцать, тогда как мне он был знаком с детства.
Ницше говорил наивно и неосторожно о том, о чем говорить не должно, говорил
так, будто это было вполне обычной вещью. Я же очень скоро заметил, что
такие разговоры ни к чему хорошему не приводят. Как он мог, при всей своей
гениальности, будучи еще молодым человеком, но уже профессором, - как он мог
приехать в Базель, не предполагая, что его здесь ждет? Как человек
гениальный, он должен был сразу почувствовать, насколько чужд ему этот
город. Я видел какое-то болезненное недопонимание в том, что Ницше, беспечно
и ни о чем не подозревая, позволил "номеру 2" заговорить с миром, который о
таких вещах не знал и не хотел знать. Ницше, как мне казалось, двигала
детская надежда найти людей, способных разделить его экстазы и принять его
"переоценку ценностей". Но он нашел только образованных филистеров и
оказался в трагикомическом одиночестве, как всякий, кто сам себя не понимает
и кто свое сокровенное обнаруживает перед темной, убогой толпой. Отсюда его
напыщенный, восторженный язык, нагромождение метафор и сравнений - словом,
все, чем он тщетно стремился привлечь внимание мира, сделаться внятным для
него. И он упал - сорвался как тот акробат, который пытался выпрыгнуть из
себя. Он не ориентировался в этом мире - "dans ce meilleur des mondes
possibles" (лучшем из возможных миров. - фр.) - и был похож на одержимого,
к
которому окружающие относятся предупредительно, но с опаской. Среди моих
друзей и знакомых нашлись двое, кто открыто объявил себя последователями
Ницше, - оба были гомосексуалистами. Один из них позже покончил с собой,
второй постепенно опустился, считая себя непризнанным гением. Все остальные
попросту не заметили "Заратустры", будучи в принципе далекими от подобных
вещей.
Как "Фауст" в свое время приоткрыл для меня некую дверь, так
"Заратустра" ее захлопнул, причем основательно и на долгое время. Я очутился
в шкуре старого крестьянина, который, обнаружив, что две его коровы
удавились в одном хомуте, на вопрос маленького сына, как это случилось,
ответил: "Да что уж об этом говорить".
Я понимал, что, рассуждая о никому неизвестных вещах, ничего не
добьешься. Простодушный человек не замечает, какое оскорбление он наносит
людям, говоря с ними о том, чего они не знают. Подобное пренебрежение
прощают лишь писателям, поэтам или журналистам. Новые идеи, или даже старые,
но в каком-то необычном ракурсе, по моему мнению можно было излагать только
на основе фактов: факты долговечны, от них не уйдешь, рано или поздно
кто-нибудь обратит на них внимание и вынужден будет их признать. Я же за
неимением лучшего лишь рассуждал вместо того, чтобы приводить факты. Теперь
я понял, что именно этого мне и недостает. Ничего, что можно было бы "взять
в руки", я не имел более, чем когда-либо нуждаясь в чистой эмпирии. Я отнес
это к недостаткам философов - их многословие, превышающее опыт, их умолчание
там, где опыт необходим. Я представлялся себе человеком, который, оказавшись
неведомо как в алмазной долине, не может убедить в этом никого, даже самого
себя, поскольку камни, что он захватил с собой, при ближайшем рассмотрении
оказались горстью песка.
В 1898 году я начал всерьез задумываться о своем будущем. Нужно было
выбирать специальность, и выбор лежал между хирургией и терапией. Я больше
склонялся к хирургии, так как получил специальное образование по анатомии и