"Зиновий Юрьев. Белое снадобье" - читать интересную книгу автора

оказывается у меня в кулаке. В остальных - мелкие занозы и воздух. Я иду к
паутине моего друга и осторожно сажаю свое подношение в сплетение
тончайших радужных нитей. Муха, естественно, негодует и дергается,
поскольку в отличие от людей я еще не встречал ни одной мухи, которой
хотелось бы быть подношением, а я, сорокалетний ученый, прекрасный
специалист по электронно-вычислительным машинам (я не хвастаюсь, это не
только мое мнение), стою на четвереньках и с замиранием сердца жду - не
спустится ли поужинать Джимми.
И тут я должен сделать вам небольшое признание. Мне не так важно, поест
ли сегодня паук или нет. Строго говоря, мне на это вообще наплевать. Надо
думать, он поест и без меня. Ведь не всякого же крестовика кормят с
ложечки. И ничего, обходятся. Мне просто интересно, как Джимми
расправляется со своей пищей, как закатывает ее в паутину, а затем уже,
помолясь (а может быть, он и не молится, а только делает вид), смакует
изысканный деликатес. Поэтому, строго говоря, я не имею морального права
называть себя другом Джимми, поскольку кормлю я его не для его
удовольствия, а моего собственного. Впрочем, с точки зрения тех, кто
гадает, любит, не любит, по очереди отрывая паучьи ножки, мои отношения с
Джимми - верх любви и самопожертвования.
В тот вечер, о котором я собирался вам рассказать, Джимми так и не
вышел. Я принес ему вторую муху. Муха была сказочной. Она была столь
аппетитна, что, будь я чуточку менее цивилизован, я бы сам с удовольствием
полакомился ею. Но он так и не спустился вниз. Я вытянул шею и заглянул
под листок, где квартировал мой друг - кто знает, может быть, с ним
что-нибудь стряслось. Слава богу, Джимми был на месте, и мне даже
показалось, что он с укоризною посмотрел на меня.
- Ах, Джимми, Джимми, - сказал я и покачал головой, - почему ты так
дурно воспитан? Спасибо ты бы хоть мог сказать?
Он снова промолчал. Довольно странные отношения, подумал я. Один
приносит мух и без конца говорит, другой не принимает и молчит.
Если бы соседи в этот момент увидели или услышали меня, они бы
наверняка решили, что перед ними тихопомешанный. Впрочем, они, наверное,
уже давно пришли к такому выводу.
- Ну раз так - пожалуйста, - с обидой в голосе сказал я пауку. - Ты еще
пожалеешь о своей гордыне, неблагодарный.
Я вошел в ванную, стянул с себя рубашку и стал мылить руки. В этот
момент из зеркала над раковиной на меня посмотрел какой-то малосимпатичный
шатен с асимметричными глазами. Один больше другого, зато меньший -
заметно противнее. Этот меньший глаз вдруг зачем-то подмигнул мне, причем
сделал это с какой-то неприятной фамильярностью, с наглым, я бы даже
сказал, вызывающим видом.
Я почувствовал, что вот-вот вспылю. Сначала какой-то дрянной
крестовичок позволяет себе отвернуться от меня, а теперь еще этот тип в
зеркале со своими гнусными гримасами. Я только хотел было сказать шатену,
что я о нем думаю, как он вдруг улыбнулся и необыкновенно ласково,
пожалуй, даже с нежностью пробормотал:
- Ну, ну, лапка моя, не сердись...
Я пожал плечами. Я и не собирался сердиться. Если я буду сердиться на
каждого неблагодарного паука или разноглазого шатена в зеркале, у меня не
останется времени для того, чтобы сердиться на человечество в целом, а это