"Зиновий Юрьев. Люди и слепки" - читать интересную книгу автора

выхватить из кардана платок и сделать вид, что я вытираю нос, чтобы хоть
как-то скрыть неудержимую зевоту. Я знал, что мне следовало бы по меньшей
мере удивиться тому, что говорит Клевинджер, я помнил слова "следовало
бы", "удивиться", но они странно потеряли смысл и медленно проплывали в
моей голове пустой шелухой. Мне нужно было понять, что говорит человек
напротив меня, но сделать это было невозможно. Я знал, что засыпаю.
Занавес сознания медленно и неотвратимо задвигался, и я не мог его
остановить. Я хотел что-то подумать, но уже не мог. И сдался. Последним
моим ощущением было прикосновение чего-то прохладного и гладкого к щеке.
Видения были замедленными и цветными. Отец принимал свое лекарство и
нес порошок ко рту долго-долго, еще дольше глотал его и затем целую
вечность мучительно морщился. И все в нашей комнате морщилось,
съеживалось, теряло четкие очертания. В комнату по воздуху неторопливым
дирижаблем вплыла мать. Она была загорелая, а в руках сжимала белые
длинные чехлы, и чехлы красиво оттеняли ее загар. Наверное, для отца и для
меня. Мне было страшно, я не хотел, чтобы на меня надевали чехол, и
пытался закричать, но весь мой сон вдруг как бы свернулся, сжался,
превратился в тонкую яркую иглу и больно уколол меня...
Пактор Браун проводил мне по щеке чем-то бесконечно гладким и мягким, и
тянущая истома теплой волной разливалась по телу, отдавалась прибоем в
далеких и чужих ногах...
Я плыл. Волны ритмично подбрасывали меня, и мне ничего не было нужно.
"Может быть, - подумал я, - это и есть счастье - когда тебе ничего не
нужно..." И поразился своей мудрости.
На мгновение занавес сознания разошелся, и в щель я увидел почти у
самой моей головы кусок брезента. Я пытался заглянуть в щель получше, но
занавес мягко закрылся...
Отец, пятясь, уходил от меня и таял в желтоватой дымке, и я знал, что
он никогда не вернется, и мир казался мне чудовищно огромным, сложным,
чужим. Мне было бесконечно жаль отца. И еще больше себя, потому что чем
дальше и безвозвратнее отступал он от меня, тем неумолимее надвигался на
меня враждебный мир. Я боялся его. Я не хотел в нем быть.
И опять занавес слегка колыхнулся, впустив рев и грохот. Я сидел в
кресле, и кресло медленно поворачивалось. А может быть поворачивалось
круглое окошко-иллюминатор и по нему не сверху, а горизонтально струились
маленькие ручейки. Грохот усилился что-то плавно и сильно толкнуло меня в
спину, и занавес снова закрылся...
Я просыпался так же медленно, как медленно разворачивались мои видения.
Я знал лишь, что просыпаюсь, ибо уже отдавал себе отчет в нереальности
образов, владевших моим сознанием.
Я лежал на кровати в небольшой комнатке. Под потолком горела тусклая
лампочка. Рядом с кроватью стоял столик. На нем стакан с водой. Вид
стакана заставил меня почувствовать и сухой распухший язык во рту и дрожь
тошноты в пищеводе. Я потянулся за водой. В поле зрения оказалась моя рука
в незнакомой красной пижаме. Я почему-то испытывал страх перед стаканом и
вместе с тем пульсировавшая тошнота заставляла меня поднести его ко рту.
Вода была прохладной, и тошнота отступила. Мне почудилось, что вот-вот я
пойму, почему боялся стакана. Стакан с тонисоком. Наваливающаяся
сонливость. Лицо Клевинджера. "Думаю, что он еще жив, но вряд ли это
надолго".