"Леонид Юзефович. Ситуация на Балканах ("Сыщик Путилин") " - читать интересную книгу автора

припомнил. А как же! Нашему брату спускать нельзя.
Все так, но Иван Дмитриевич еще утром отметил, что чересчур прост
княжеский камердинер. Не таковы бывают у князей камердинеры. На мыльницы не
зарятся. Похоже, не случайно этот малый перекочевал с Кирочной в Миллионную.
Ишь сокровище! Тут было над чем поразмыслить.
- Вот оно что делает, вино-то! - говорил кучер, объясняя, как найти
бывшего княжеского лакея Федора.
Иван Дмитриевич отправил за ним Левицкого. Тот оскорбленно поджал губы
при таком поручении, и пришлось его малость поучить. Пускай морду-то не
воротит, привыкает, а то навострился, дармоед, на казенные деньги с князьями
в вист играть и больше никаких дел знать не хочет. Дудки-с!
Наконец пришел камердинер с газетами. Иван Дмитриевич проглядел их все:
о преступлении в Миллионной ничего не сообщалось.


* * *

Иван Дмитриевич досматривал последнюю газету, когда в гостиную без
стука вошел частный пристав Соротченко. Вслед за ним ввалился какой-то
полицейский с мешком в руках.
- Важнейшая, Иван Дмитрич, улика, - сказал Соротченко. - Газеточку
позвольте. - Взял газету, хотел положить ее на стол, но почему-то передумал,
расстелил на крышке рояля. Затем кивнул полицейскому: - Давай!
Тот развязал мешок, пристроил его устьем на газете и бережно, слегка
потряхивая, поднял. На рояле осталось лежать нечто круглое,
желтовато-коричневое, жуткое, в чем Иван Дмитриевич не сразу признал
отрезанную человеческую голову.
- Нашли, Иван Дмитрич! - объявил Соротченко. На его толстой усатой
физиономии читалось окрыляющее сознание исполненного долга.
- Ты зачем ее сюда притащил, болван? - заорал Иван Дмитриевич, с трудом
одолевая подступившую к горлу дурноту.
Соротченко погрустнел:
- Эх, думал порадую вас...
- Да я тебе кто? - кричал Иван Дмитриевич. - Ирод, что ли? Чингисхан?
Дракула? С чего мне радоваться-то?
Голова лежала на газете лицом к окну - маленькая, темная, со сморщенным
ухом, окруженная со всех сторон равнодушно-величественной гладью рояля,
невыразимо жалкая в своем посмертном одиночестве, лишившем ее даже тела, и
вызывала она уже не ужас, не брезгливость, а сострадание.
Соротченко рассказывал, как в седьмом часу утра полицейский Колпаков,
направляясь на службу и проходя Знаменской улицей, возле трактира "Три
великана" увидел на земле эту голову, подобрал и отнес в часть. Там она и
пролежала без всякой пользы, пока не попалась на глаза самому Соротченко.
- Сюда ее для чего приволок? - устало спросил Иван Дмитриевич.
- Толкуют, австрийскому консулу голову отрубили. Думал, она...
Да-а! Половина шестого только, фонари не зажгли, а молва уже весь
австрийский дипломатический корпус в Петербурге под корень извела: посла
зарезали, консулу голову отрубили. А приказчик табачной лавки, куда Иван
Дмитриевич выбегал купить табаку, доверительно сообщил, что австрияков
студенты режут. Войны хотят. Начнется война, тогда государь уедет из Питера