"Сергей Залыгин. Два провозвестника" - читать интересную книгу автора

слишком неприятный оборот, легче. А с помощью приотворенной двери и на
свидетелей можно сослаться, потому что маменька с Евпраксеюшкой наверно не
замедлят явиться к чаю в столовую".
А вот другая сцена - встреча сына и отца Верховенских в "Бесах":
"Степан Трофимович сидел, протянувшись на кушетке. С того четверга он
похудел и пожелтел. Петр Степанович с самым фамильярным видом уселся подле
него, бесцеремонно поджав под себя ноги, и занял на кушетке гораздо более
места, чем сколько требовало уважение к отцу".
Герои у каждого автора - свои, из встреч этих героев друг с другом
последуют совершенно разные события, но ведь перо-то как будто одно? Если
поменять перья - не сразу и заметишь?
Но это - внешне. Творческие задачи и настроения письма различны.
Сатира Салтыкова-Щедрина вполне самодостаточна, ею одной он владеет и
выражает через нее свою мысль; одна сатирическая сцена следует у него за
другой.
Не то у Достоевского: его сатира обладает, кажется, совершенно
несвойственным ей качеством - сомнением, а потому не столь уж она
самодостаточна, она тоже от Бога.
В некоторых случаях она, правда, вытесняет все остальное - скажем, в
сцене нелегального собрания в доме Виргинских ("Бесы", глава "У наших"), но
это - только случаи, причем наряду с осмеянием и тут не исчезает боль, не
исчезает некое болезненное сомнение в праве на осмеяние. Сомнение это
исходит будто бы не совсем от самого автора, но и еще откуда-то свыше.
У Салтыкова-Щедрина сатирическое настроение не меняется, оно
нагнетается, читатель в его власти; у Достоевского за той же сценой
нелегального собрания, уже в конце ее, сатира оборачивается кошмаром:
"...одно или два поколения разврата теперь необходимо, разврата
неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую,
жестокую себялюбивую мразь - вот чего надо!" (Петр Верховенский), но и это
не все - за кошмаром тут же следует божественное: "Бог, когда мир создавал,
то в конце каждого дня создания говорил: "Да, это правда, это хорошо"".
Была ли когда-нибудь у кого-нибудь такая же сатира - с божественным
завершением? Трудно назвать подобное жанровое, по сути, разнообразие, столь
же неожиданную смену настроений на протяжении каких-нибудь пятидесяти - ста
страниц текста, которые, однако, жестко объединены общей интонацией, общим
стремлением - вперед, вперед, вперед![1] Можно еще добавить: Достоевский
являет собой до сих пор редкостный документализм - он повсюду использует
хронику со страниц периодической печати, он и зашифрованно, и вполне
откровенно ссылается на своих современников. Сколько у него имен: Тургенев и
его Базаров, Герцен с "Колоколом", Белинский, Добролюбов, Дружинин, Панаев и
т. д., и т. д. А ведь это тем более трудно, что сюжет Достоевского - это еще
и детектив, это - фантасмагория.
Ненароком дело коснулось сопоставления Достоевский - Салтыков-Щедрин,
значит, следует заметить еще одно сходство между ними - полное пренебрежение
и того и другого к хронологии: когда и как долго происходят события, в какое
время года? При наличии у Достоевского документальности, вплоть до мелочей,
конкретной обстановки у него нет: "углы" и "боковые стены" комнаты, "комната
грязная", "бедная", "темная" - и все, и хватит с вас, читателей, если
хотите, воображайте дальше сами, а писателю некогда. У него поважнее есть
дела и цели.