"Станислав Зарницкий. Дюрер " - читать интересную книгу автора

Поиски этого лучшего оборачивались для Вольгемута и Пляйденвурфа
заимствованием из работ других мастеров всего, что отвечало их
представлениям о красоте - образов, деталей и даже целых сюжетов. Подходил
итальянец - брали у него, нравился нидерландец - перенимали у нидерландца,
приглянулся немец - использовали его находку. Даже отдельные фигуры
составлялись из частей, позаимствованных у разных художников. Этот метод,
который теперь почти ежедневно демонстрировался Альбрехту, был не нов. Юноша
уже неоднократно сталкивался с ним. И раньше он подводил ученика к мысли,
что каждый художник способен постигнуть лишь какую-то часть красоты, и если
появится вдруг человек, способный собрать все эти части в целое, то даст он
миру законченный идеал. Альбрехт перепортил много бумаги, пытаясь воплотить
сделанное им "открытие" в образе мадонны, но результаты этих усилий были
безжалостно раскритикованы мастером Михаэлем.
Но все это было до того, как юноша увидел итальянские гравюры. Они
поражали тем, что полностью отвечали его представлениям о красоте. Люди
прочно стояли на земле. Они были частью этой земли, ее хозяевами, а не
временными пришельцами. Они были материальны, как был материален мир,
окружавший их. В них было все соразмерно. Детали сливались в гармоничное
целое. Там, за Альпами, видимо, открыли истины, неведомые мастеру Михаэлю:
законы гармонии, иллюзию реальности.
Разговор на эту тему с Вольгемутом лишь привел мастера в ярость.
Дерзкий ученик оскорбил его самолюбие, похвалил то, что он, не стремясь
постигнуть, отметал с порога. Было сказано немало крепких слов. И впервые,
едва сдерживая слезы, Альбрехт бросился прочь из мастерской - туда, на берег
родного Пегница. Здесь царила убаюкивающая тишина, прерываемая время от
времени мерными ударами вальков прачек, их шумливым переругиванием,
шуршанием прибрежного тростника и мычанием идущих на водопой коров. Вот тот
мир, который он хотел бы изобразить, запечатлеть навечно в его
изменчивости... Занятый своими мыслями и созерцанием трудолюбиво бегущей
вдаль, за городские стены, к запрудам и мельницам реки, Альбрехт вздрогнул
от неожиданности, когда рядом с ним на траву опустился космограф Бегайм.
Они были всего лишь знакомы. Тем не менее почему-то захотелось сейчас
Альбрехту излить многоопытному страннику и ученому свои сумбурные,
бестолковые мысли. Не знал, однако, даже и Бегайм, объездивший весь свет,
что такое красота, которую ищет его молодой собеседник. Правда, если
задуматься, то, наверное, красота - вот этот огромный и разнообразный мир. А
бог - великий художник, сотворивший все видимое и сущее. Его созданием можно
без устали любоваться, а значит - здесь и заключена истинная красота.
Поведал Бегайм, что ждет не дождется, когда наконец разделается с заданием
совета: нарисует план Нюрнберга. Тогда можно вновь отправиться
путешествовать, ибо не вынести ему этого долгого нюрнбергского сидения - и
так уже снятся каждую ночь теплые моря и дальние страны.
Чем больше узнавал Альбрехт людей, тем больше многие из них поражали
его своей неугомонностью и жаждой новых знаний. В этом у него было много
общего с тем же Бегаймом, который показывал ему в своей рабочей комнате,
пропитанной таинственными резкими запахами, исходящими от тюков и ящиков,
сложенных в углах, "земное яблоко" - первый в мире глобус, над которым
работал. Не верилось Альбрехту, что вот так выглядит Земля, когда бог и
ангелы смотрят на нее с небес. И чудаком считал некоего генуэзца, который,
как рассказывал Бегайм, собирается достигнуть Индии, плывя на запад, а не на