"Станислав Зарницкий. Дюрер " - читать интересную книгу автора

он знакомых своими странностями. Бывало, заговорит о собственном гербе и
даже опишет его: распахнутая дверь стоит на вершине горы или на облаках.
Дверь - понятно, ибо место, где он родился, называется "Тюрен", а это
по-немецки и означает "дверь". Гора или облако - тоже несложно: вот, мол, до
каких высот он добрался. Только на кой черт простому ювелиру герб? Но чаще
всего из Дюрера слова не вытянешь - большим слыл молчальником. Может быть,
потому, что так и не смог избавиться от своего мадьярского выговора. В
трактиры, на удивление всем, он заглядывал нечасто. А где еще можно
потолковать о делах, узнать новости? Воистину, странный человек! И в гости
ходил крайне редко - лишь тогда, когда требовалось заручиться поддержкой в
каком-нибудь важном для себя деле.
Из близких друзей в городе у Дюрера был, пожалуй, только живший
неподалеку крестный отец его сына, типограф Антон Кобергер, к которому
мастер время от времени наведывался. Может быть, потому сошлись они, что
были оба пришлыми в Нюрнберге. Антон обосновался здесь за год до рождения
Альбрехта-младшего, будучи тогда золотых дел мастером. Решив, однако, что на
этом много не заработаешь, продал свое дело и открыл печатный двор. И
правильно сделал.
Кобергеру в практической сметке отказать было нельзя, и целей своих он
добивался. Решил утереть нос всем на свете. Получилось: через пять лет книги
его славились и по ту, и по эту сторону Альп. Печатал их Антон множество,
вместе с купеческими караванами отправлял почти во все немецкие, да и не
только немецкие, города. Разбогател.
А вот с непосредственными соседями не мог Дюрер найти общий язык. С
живописцем Михаэлем Вольгемутом почти не знался, так как вбил себе в голову,
что художник сманивает у него сына. И впрямь - парень целыми днями торчит в
его мастерской, дома же вся работа стоит. Куда бы ни шло, если бы сын
действительно постигал там ремесло, а то только краски растирает да болтает
без умолку. Если уж говорить откровенно, то недолюбливал Дюрер "мазил",
стоявших в его глазах на ступень ниже ювелиров. После нескольких ссор
перестал Михаэль пускать к себе юного Альбрехта. Сегодня же опять застал
Дюрер-отец своего сына за беседой с вольгемутовскими подмастерьями. В
наказание велел ему весь день сидеть в мастерской и никуда не отлучаться.
С другим соседом, Шеделем, Дюреру нечего было делить. Просто невзлюбил
его, и все тут, хотя, как говорили в городе, это был большого ума человек.
Может, оно и так, но вежливости тоже не мешало бы занять. Пройдет мимо -
даже не кивнет. Слышал Дюрер, что Шедель пишет какую-то историю, начиная ее
от сотворения мира, а заканчивая бог весть чем, и вроде бы знает наизусть
труды древних греков и латинян. Вот это особенно настораживало мастера
против Шеделя: занимался бы лучше Священным писанием, а не трудами каких-то
язычников. И пусть не убеждают его, что и отцы церкви штудировали
Аристотеля. Тоже сравнили! Отцы церкви - и книгочей Шедель!


Наконец отец с матерью ушли, и сразу все затихло. Погружаясь в ночной
сон, переходил дом во власть жутких скрипов и шорохов. Страшно. От старших
Альбрехт знал, что это не находят покоя души некогда живших здесь людей. А
тут еще свеча еле-еле освещает большую мастерскую, будто стоящее на
отцовском верстаке венецианское зеркало впитывает весь ее свет. Магическое
стекло так и притягивает...