"Андре Жид. Имморалист" - читать интересную книгу автора

небо. Ветер все еще дул, но не так яростно, как накануне. Дилижанс должен
был приехать только вечером... Повторяю вам, это был мрачный день.
Амфитеатр, который я бегло осмотрел, разочаровал меня; он даже показался мне
уродливым под тусклым небом. Быть может, мое недовольство еще усиливалось от
недомогания. В середине дня, не зная чем заняться, я вернулся к амфитеатру и
стал тщательно искать какой-нибудь надписи на камнях. Марселина, укрывшись
от ветра, читала английскую книгу, которую, к счастью, захватила с собой. Я
вернулся и сел около нее.
- Какой грустный день! Ты не очень скучаешь? - спросил я ее.
- Нет, ты видишь, я читаю.
- Зачем мы сюда приехали? Тебе хоть не холодно?
- Не очень. А тебе? Правда, ты совсем бледный.
- Нет.
Ночью ветер снова усилился. Наконец прибыл дилижанс. Мы поехали.
После первых толчков я почувствовал себя совсем разбитым. Усталая
Марселина вскоре заснула у меня на плече. Но я подумал, что мой кашель
разбудит ее, и, тихонько высвободившись, я прислонил ее к стенке. Я уже
больше не кашлял, нет, я отхаркивал; это была новость; я добивался этого без
усилия; это приходило легкими приступами, через правильные промежутки
времени. Это было такое странное ощущение, что в начале мне было почти
забавно, но мне быстро опротивел незнакомый вкус, оставшийся потом во рту.
Вскоре мой платок был полон мокроты, и я не мог им пользоваться, даже мои
руки были выпачканы. Не разбудить ли Марселину?.. К счастью, я вспомнил о
большом шелковом платке, который она носила за поясом. Я тихонько вытащил
его. Я уже больше не удерживал мокроты, и она стала отделяться еще обильнее.
Это меня необыкновенно облегчало. Это, должно быть, конец насморка, подумал
я. Внезапно я почувствовал большую слабость, все начало кружиться передо
мною, и мне показалось, что я теряю сознание. Разбудить ее? Ах, нет! (От
моего пуританского детства у меня сохранилась ненависть ко всякой уступке
слабости, я тотчас называл ее малодушием.) Я подобрался, крепко сжал руки и
наконец победил свое обморочное состояние... Мне показалось, что я опять на
море, и шум колес стал шумом волн... Но я перестал харкать.
Потом я впал в какое-то сонное забытье.
Когда я очнулся, утренняя заря разлилась по небу. Марселина еще спала.
Мы подъезжали. Шелковый платок, который я держал в руке, был темный, так что
сначала на нем ничего не было заметно. Но когда я вынул свой носовой платок,
я с изумлением увидел, что он весь в крови.
Моей первой мыслью было скрыть эту кровь от Марселины. Но как? Я был
весь перепачкан; я всюду видел теперь кровь, особенно на моих пальцах... У
меня могла пойти кровь носом... Да, конечно, если она меня спросит, я скажу
ей, что у меня шла кровь носом.
Марселина по-прежнему спала. Мы подъехали. Она сошла первой и ничего не
заметила. Нам оставили две комнаты. Я вбежал в свою комнату, замыл,
уничтожил следы крови. Марселина ничего не видела.
Однако я чувствовал большую слабость и приказал подать нам чай в
комнаты. И в то время, когда Марселина разливала чай, улыбаясь, очень
спокойная и сама немного бледная, меня охватило какое-то раздражение на то,
что она могла ничего не заметить. Правда, я чувствовал, что я несправедлив,
и убеждал себя: раз она ничего не видела, то лишь потому, что я это ловко
скрыл; но все было тщетно, - это росло во мне как инстинкт, овладевало