"Людмила Жукова. Бюст героя" - читать интересную книгу автора

подручного кузнеца, а потом летчика - с широкими плечами, могучим торсом,
большой головой.
Тяжело уместился Иваныч на белой от черемухового снега скамейке, отряся
цветы. Об одежде он забот не держал - синий потрепанный летний костюм давно
не гладился, да и не был никогда Иваныч аккуратным и щеголем. Может, оттого,
что мать рано умерла, не приучила, может, оттого, что жена заботы о его
внешнем виде сразу на себя взяла, а теперь уж ей они не под силу. А вот
сумку он установил бережно.
Звякнуло в ней стекло.
И-эх! Видать, ничего не попишешь. Не донесет он нынче заветную
"Столичную" до деда Андрея - двоюродного дяди матери. Привык уж он с дедом
после свиданья с материной могилкой неспешно посидеть под яблонькой за
бутылкой, деревенской закуской, да на этот раз не судьба.
- Ну, что, Петро, помянем хлопцев,- тихо сказал Иваныч, доставая
бутылку, две чарки простого синего стекла граммов на 50 каждая и газетный
сверток с провизией - хлеб да сало. Наполнил обе чарки, чокнул одна о
другую, выпил, крякнув, и заел хлебом.
- А ведь не пили мы тогда, Петро, не пили! Первый раз я спирт хлебнул,
когда Саша Матюшкин в горящем самолете приземлился. Несли мы его в
медсанбат, задыхались - паленым пахло. А из простреленной ноги кровь
сочилась, на траву падала. Шли из госпиталя - ту кровь обходили. Тогда и
наркомовские сто граммов выпили впервые. Да...
Я мальчонкой-то молока не видал, хотя корова в дому была. Мачеха бидон
через день в Москву возила на продажу. Так я все мечтал: вырасту - одно
молоко буду пить день и ночь. И до войны, когда на Электростали кузнечил,
удивлялся на мужиков пьющих - мало их тогда до войны, пьющих-то, было: "И
чего пьют эту гадость горькую? Купили б молока!" И на фронте первые месяцы
положенные 100 граммов не брал, компотом и молоком заменял. А после смерти
Саши понял. И ты тогда впервые выпил. И Катя твоя тоже чарку пригубила. 20
августа сорок первого года... и день тот помню.
...Стайка воробьев с гомоном опустилась у ног Иваныча. Самый отчаянный
ухватил крошку с лавки, отскочил с победным свистом.
- Мало вам червей и мошек? Не зима ведь, ненасытные,- проворчал Николай
Иваныч, но хлеба покрошил, рассыпал на песчаную дорожку.
- Помнишь, Петро, наш Батя хотел Сашу к Герою посмертно представить, да
не до того стало в том августе... "Не за награды воюем",- мы тогда говорили.
За каждый полет любого можно к ордену представлять - такое время было. Но
никто не знал, вернется ли из полета. Какие тут награды! Награды с 43-го
начались, когда наша авиация превосходство в воздухе завоевала и немцы стали
нас бояться.
Воробьи, склевав крошки, загалдели еще нахальней и заглушили последние
негромкие слова Иваныча.
- Кыш, нахальное племя! Нет у меня больше хлеба, кыш!
От крика птицы вспорхнули, погомонили вблизи, но, видно, и впрямь чует
эта придомная птица, есть чем поживиться или нет,- улетели.
И стало тихо.
Иваныч наполнил чарку, снова чокнул одну о другую, выпил, заел салом.
- Тихо теперь в деревне, Петро. Бабы подмосковные нынче барыни. Раньше
бы в эту пору шум по всему порядку стоял - все б мычало, блеяло, кукарекало,
хрюкало. Пастух бичом щелкает. Мужики косы отбивают: жиу-жиу. Музыка! А