"Исаак Башевис Зингер. Рукопись" - читать интересную книгу автора

три, а то и по четыре раза. Он собирался назвать книгу "Ступеньки" -
неплохо, если учесть, что каждая глава описывала какой-то период его жизни.
Он успел закончить только первую часть. А роман был задуман как трилогия.
Когда пришло время собирать пожитки, я спросила Менаше: "Ты упаковал
рукописи?". Он ответил: "Только 'Ступеньки'. Остальное пусть фашисты
читают!" Менаше взял пару небольших чемоданов, а я покидала в рюкзак одежду
и обувь - столько, сколько могла унести. И мы двинулись в сторону моста.
Впереди и сзади нас шли тысячи мужчин. Женщин было мало. Все это напоминало
гигантскую похоронную процессию, да так оно и было на самом деле.
Большинство из этих людей погибло - кто под бомбами, кто от рук фашистов
после сорок первого года, кто в сталинских лагерях. Некоторые оптимисты
волокли громадные кофры, но еще до моста побросали их. Всех донимал голод,
страх, сон. Чтобы облегчить путь, люди скидывали с себя пальто, пиджаки,
обувь. Менаше еле передвигал ноги, но упорно тащил оба чемоданчика всю ночь
напролет. Мы шли в Белосток, потому что Сталин и Гитлер поделили Польшу, и
Белосток теперь принадлежал русским. По дороге мы встречали журналистов,
писателей и тех, кто мнил себя писателями. Все как один тащили свои
сочинения! Даже отчаяние не подавило во мне смех. Кому сейчас нужна была их
писанина?! Если б я стала рассказывать тебе, как мы добирались до Белостока,
сидеть бы нам тут до утра. Один из чемоданов Менаше бросил. Правда, перед
этим я проверила, чтоб в нем, не дай Бог, не осталась рукопись. Менаше впал
в такое уныние, что перестал говорить. Он забыл дома бритву и начал
зарастать пегой щетиной. Первое, что он сделал, когда мы остановились,
наконец, в какой-то деревушке - побрился. Некоторые города уже были стерты с
лица земли немецкими бомбами, а иные стояли еще нетронутые, и жизнь в них
текла, словно никакой войны в помине не было. Поразительно, но нашлись
молодые люди из числа почитателей идишистской литературы, захотевшие
послушать лекцию Менаше. Вот ведь как устроены люди - за мгновение до смерти
все их помыслы устремлены к жизни! Один из этих чудаков даже влюбился в
меня, пытался соблазнить. Я просто не знала, что делать: плакать или
смеяться.
Творившееся в Белостоке не поддается описанию. После того, как город
перешел в руки Советов и опасность войны миновала, выжившие повели себя,
точно заново воскресшие. Из Москвы, Харькова, Киева понаехали
советско-идишистские писатели, чтобы от имени партии приветствовать своих
собратьев по перу. Коммунизм сразу стал ходовым товаром. Те, кто на самом
деле были в Польше коммунистами - таких были единицы, - стали настолько
важными, что, представь себе, собирались поехать в Кремль подсобить Сталину
в его трудах. Даже известные антикоммунисты начали выдавать себя за давних,
хоть и тайных доброжелателей или пылких попутчиков. Все до единого козыряли
своим пролетарским происхождением. Каждый выкапывал из своей родословной
дядю-сапожника, свояка-кучера, или какого-нибудь родича, сидевшего в
польской тюрьме за "это". У некоторых внезапно обнаруживался
дедушка-крестьянин.
Менаше в самом деле был из рабочей семьи, но гордость не позволяла ему
этим козырять. Советские писатели отнеслись к нему с полным уважением. Шли
разговоры об издании большой антологии и об открытии издательства для
беженцев. Будущие издатели спросили у Менаше, не привез ли он с собой
какие-нибудь рукописи. Я стояла рядом и рассказала о "Ступеньках". Хотя
Менаше ненавидел, когда я его хвалила - сколько у нас по этому поводу было