"Исаак Башевис Зингер. Рукопись" - читать интересную книгу автора

ругани! - я им высказала, что думаю о романе. Все безумно заинтересовались.
Для издания произведений беженцев были выделены деньги, и мы договорились,
что на следующий день я принесу рукопись. Нам пообещали солидный аванс и
хорошую квартиру. На этот раз Менаше не корил меня за похвальбу.
Возвращаюсь домой, открываю чемодан, в котором лежал толстый конверт с
надписью "Ступеньки", вынимаю рукопись - и не узнаю ни бумаги, ни машинки!
Видишь ли, дорогой мой, кто-то из начинающих дал Менаше прочесть свой первый
опус, и Менаше сунул его в конверт, где когда-то лежал его роман. Все это
время мы перли на себе мазню какого-то писаки!
- Даже сейчас меня трясет от одного воспоминания об этом. Менаше
похудел килограммов на восемь, если не больше. Бледный, тощий. Я боялась,
что он рехнется, а он только убитым тоном повторял: "Ну, вот и все!" Кроме
того, что теперь нечего было печатать, появилась опасность, что его могут
заподозрить в написании антисоветского сочинения, которое он испугался
показать. Стукачами Белосток прямо кишел.
Хотя у НКВД в городе еще и адреса не было, многие интеллигенты уже были
арестованы или высланы. Лошикл, я знаю, ты - человек, нетерпеливый, поэтому
расскажу тебе только факты. Всю ночь я прокрутилась без сна, а наутро встала
со словами: "Менаше, я иду в Варшаву!"; Услышав это, он побледнел - краше в
гроб кладут! - и спросил: "Ты сошла с ума?". Но я ответила: "Варшава пока
еще город. Я не допущу, чтобы твой труд пропал. В конце концов, он не только
твой, но и мой тоже". Менаше принялся орать, божился, что если я вернусь в
Варшаву, он повесится или вскроет себе вены, даже немного поколотил меня.
Так мы воевали пару дней, а на третий я уже шла в обратную сторону. Да будет
тебе известно, вернуться пытались многие мужчины, покинувшие Варшаву вместе
с нами. Они тосковали по женам, детям, по дому, хотя не знали, существует ли
еще все это. Прослышав про уготовленный им Сталиным рай, эти люди подумали,
что уж коли суждено умирать, то лучше со своими близкими. "Нет, только
сумасшедшая может пожертвовать жизнью ради рукописи", - говорила я себе, но
это уже было выше меня, просто какая-то навязчивая идея. Даже днем бывало
уже прохладно, поэтому я взяла с собой свитер, теплое белье и буханку хлеба,
а потом зашла в аптеку и попросила яду. Еврей-аптекарь пристально посмотрел
на меня. Я сказала, что иду в Варшаву за своим ребенком, а живьем в лапы
немцам попадать не хочу. Он дал мне цианистого калия.
Я шла не одна. Уже на подходе к границе вокруг меня сбилась группа из
нескольких мужчин. Им я рассказала ту же байку про тоску по оставленному
сыну, и они окружили меня такой заботой, что стыдно вспомнить: не давали
прикоснуться к узлу, тряслись надо мной, как над единственной дочкой. Все мы
прекрасно понимали, чего следует ожидать от немцев, если они нас поймают, но
в таких ситуациях люди становятся фаталистами. И в то же время какой-то бес
сидел внутри и хихикал над моей затеей. Шансы найти рукопись в
оккупированной Варшаве и вернуться живой в Белосток равнялись одному на
миллион.
Так вот, Лошикл, я без малейших приключений перешла границу, добралась
до Варшавы и нашла наш дом целым и невредимым. Меня спасли начавшиеся холода
и дожди. Ночи были темные, хоть глаз выколи. Варшава сидела без
электричества. Евреев еще не загнали в гетто. Да я и не выгляжу типичной
еврейкой. Повязалась платком - и вполне могла сойти за крестьянку. К тому же
я сторонилась людей: завидев издали прохожего, пряталась и ждала, пока тот
не пройдет. Нашу квартиру уже заняла какая-то семья. Они спали в наших