"Исаак Башевис Зингер. Рукопись" - читать интересную книгу автора

постелях, носили нашу одежду. Но рукопись Менаше они не тронули. Мужчина
читал на идише и буквально молился на Менаше. Когда я постучала в дверь и
сказала, кто я такая, они испугались - решили, что сейчас у них будут
отнимать жилье. Их квартиру разрушило при бомбежке, и тогда же погиб
ребенок. Услышав, что я вернулась из Белостока за рукописью Менаше, они
потеряли дар речи. Я выдвинула ящик письменного стола - вот она, рукопись!
Два дня я пробыла у этих людей, и они делились со мной последними
крохами. Муж уступил мне свою, вернее сказать - мою кровать. Я так
измучилась, что проспала кряду четырнадцать часов, а проснувшись, пожевала
чего-то и снова уснула.
На следующее утро я уже шла в Белосток. Ни по дороге в Варшаву, ни на
обратном пути я не видала ни одного фашиста. Время от времени какой-нибудь
крестьянин подсаживал меня на телегу. Стоило только выйти из города, и
нигде - ни в деревнях, ни в лесах, ни в садах - не было ни фашистов, ни
коммунистов. А небо то же, земля та же, птицы и звери те же. Все путешествие
заняло десять дней. Я чувствовала себя победительницей. Прежде всего, я
нашла рукопись Менаше, и теперь она была при мне, спрятанная под блузкой.
Кроме того, я доказала самой себе, что я не трусиха, хотя всегда себя
считала такой. Честно сказать, переход границы на обратном пути не был
особенно опасен: русские не трогали беженцев.
Я пришла в Белосток под вечер. Выпал снег. Подхожу к нашему жилью (нам
дали одну комнатушку), открываю дверь и - на тебе! Мой герой - в постели с
бабой. Да я ее прекрасно знала! Отвратительная виршеплетка, вдобавок
страшная, как обезьяна. Лампочка керосиновая горит... Печка жаркая - видно,
раздобыли угля либо дров... Еще не спят... Знаешь, дорогой, я не заорала, не
закричала, не упала в обморок. Не в театре же, в самом деле! Оба на меня
уставились молча, а я открыла дверцу печки, вынула из-за пазухи рукопись и
швырнула ее в огонь. Думала, Менаше кинется, но он даже не пикнул. Буквально
через несколько мгновений бумага задымилась. Я беру кочергу, перемешиваю
угли, сверху их подсыпаю, с боков. Стою, смотрю... Огонь не спешит, и я не
спешу. Когда "Ступеньки" догорели дотла, я подошла с кочергой к топчану и
сказала той бабе: "Ну-ка, вон отсюда, а то мигом в труп превратишься!"
Надо признать, она не спорила. Натянула наскоро свое барахло - и нет
ее! Знаешь, пикни она, я б ее убила. Когда рискуешь своей жизнью, перестаешь
ценить и чужую.
Менаше молчал. Я разделась. В ту ночь мы обменялись лишь парой слов. "Я
сожгла твои "Ступеньки". - "Да, я видел". Мы обнялись, и оба знали, что
это - в последний раз. Никогда он не был так нежен и могуч, как в ту ночь, а
поутру я встала, собрала вещички и ушла. Я уже ничего не боялась - ни
холода, ни дождя, ни снега, ни одиночества. Потому я и живой осталась, что
ушла из Белостока. Пришла в Вильно, устроилась работать в столовую. Там я
насмотрелась на всех этих литературных деятелей, на эти яркие
индивидуальности. Видела, до чего мелочными становятся они, как
подлизываются и юлят, когда надо раздобыть миску супа или пристанище. В
сорок первом я бежала в Россию.
По-моему, я уже говорила, что Менаше очутился там же, но больше мы не
виделись, да меня и не тянуло. В каком-то интервью он сказал, что фашисты
отобрали у него книгу, и что он будет писать ее заново. Насколько мне
известно, ничего он больше не написал. Но это и спасло ему жизнь. Опубликуй
он что-нибудь, его бы прикончили, как всех остальных. Правда, он все равно