"Зиновий Зиник. Руссофобка и фунгофил " - читать интересную книгу автора

разоружению. И этого не могут понять западные правительства, которые в своей
слепоте, в своей слепоте..." - Мысль ускользала. Он никак не мог докончить
фразу, потому что мысль ускользала с обрезком банана, который неумолимо
съезжал с чайной ложки обратно в тягучий соус фруктового салата ассорти:
"Мы тут недавно с Маргой перечитывали старика Олдоса Хаксли. Его
пацифистскую книгу "Слепой в Газе", не читали? Это не про палестинцев, хотя
Газа та же, географически, я имею в виду, - стал он разъяснять специально
для этого мужлана Константина. - Название взято у Мильтона, из поэмы о
Самсоне, знаете, библейском герое, который, знаете, лишился своих волос и,
следовательно, силы, из-за слабости к женскому полу. В России ведь запрещена
Библия, я поэтому так пространно и объясняю, ведь запрещена, не так ли? И
Мильтон тоже?"
Но Константин смотрел куда-то мимо остекленевшим взглядом, как слепой,
отравленный газом. Руки его машинально крошили хлеб, и движущиеся пальцы
были единственным свидетельством того, что перед вами сидел человек, а не
пугало. Птицы, однако, воспринимали его, как монумент, и налетали на крошки
хищными стайками, ничуть не стесняясь. Впрочем, в этом городе все мы
прирученные и выдрессированные, как школьники младших классов. Прямо под
носом у Константина нагло расхаживало пернатое существо с красной грудкой и
виляющим хвостом: трясогуска? или снегирь? - лениво размышлял Костя. Даже
если это и трясогуска, ее русское наименование не соответствовало той птице,
которая, перелетев в Россию, называлась бы трясогуской, а здесь называется
черт знает как. Слова соответствовали предметам лишь в переводе этих
предметов через границу.
"Мильтон - по-русски значит милиционер, сокращенно", - сказал Костя
вслух, но в принципе самому себе: убедиться, что еще не забыл родную речь. И
отпулил пальцем хлебный катышек, метясь в эту самую трясогузку, но попал в
блюдце Антони.
"Вот как? Это ничего", - пробормотал, краснея Антони, стараясь
незаметно выловить хлебный катышек из блюдца. Он перехватил неподвижный
взгляд голубых до наглости глаз Константина. Странный русский: кто он? -
варвар, тупой и непримиримый, один из тех, кто растопчет его, Антони,
хрупкую римскую цивилизацию Запада своей конницей? Или же, наоборот,
посланник нового Рима, советской империи, коварный и беззастенчивый, а
Антони - античный грек, расслабленный мудростью веков и утонченной
культурой, на пуховое ложе которой лезет в сапогах этот легионер из страны
скифов? Так или иначе, в этом костистом славянине была сила, а в англичанине
Антони была мудрость цивилизации, и этой мудростью он хотел бы оседлать
скрытую необузданность новоявленного победителя или быть оседланным этой
силой, напитаться ею, слиться с ней в едином объятии, как мудрый грек с
могучим римлянином, напоив его нектаром и смягчив его благовонными маслами,
в античных банях с массажистами, винами и фруктами.
"Так вот, у Хаксли есть одно замечательное, знаете, высказывание, -
снова обратился Антони к огрызку банана, сползающему с чайной ложки. -
Альянс с ура-патриотизмом пока еще кажется слишком вульгарным для интеллекта
наших либеральных мыслителей. - Антони снова запнулся. - Или нет, не так.
Как же там, ну, Марга?" Марга не пришла на помощь. Потеряв, наконец,
терпение и отбросив приличия, Антони выудил огрызок банана двумя пальцами,
отправил его себе в рот и, причмокнув губами, заключил: "Чудный десерт!
Короче, старик Хаксли прав: интеллект наших реакционеров все еще цепляется