"Зиновий Зиник. Руссофобка и фунгофил " - читать интересную книгу автора

жилье, как будто это она, а не Клио отдирала старые обои, сверлила дырки в
стенах и ползала под потолком с оконными занавесками в зубах. Целый год,
копеечка к копеечке, досточка к полочке, креслице к столу, стол к кушетке
обстраивала Клио свое семейное гнездо и наконец пригласила эту парочку
снобов - для чего? Чтобы Марга брезгливо морщилась, ощупывая портьеры из
подбитого ситца? Как будто она не видела, как Марга сдерживалась от
насмешливого хохота, когда увидела, что камин в доме обклеен специальными
обоями под кирпичную стену. Хорошо плеваться на капитализм с балкона, но
когда и задняя и передняя дверь дома - обе ведут в капиталистическую
систему, и нет выхода и не вырваться из-под пишущей машинки даже в помощники
менеджера из-за отсутствия сил и времени на курсы повышения квалификации?
Нет, она горда тем, что преодолела пижонство и снобизм и пришла к
положительным идеям: мир во всем мире, супруг в спальне, тост с яйцом на
завтрак. Правда, Антони утверждает, что настоящий вегетарианец не ест яиц,
но, по мнению Клио, это экстремизм. Впрочем, это был экстремизм искренний,
без издевки, в отличие от лицемерия Марги с ее "чудно, Клава, чудно" под
рыгания Кости, когда Клио готова была провалиться сквозь эту английскую
лужайку и выпасть на другом конце света, снова в Москве, где, по крайней
мере, рыгающий Константин не был бы мишенью для насмешек. Как он был
обаятелен и загадочен в далекой России и как нелеп и неприятен здесь!

2. КОМИНТЕРНОВСКАЯ МАНДАВОШКА

Конечно, если бы не Марга, она никогда не попала бы в эту проклятую
Москву, которая вот уже который год захватимческим сапогом топчет ее сердце.
Она сразу, в тот первый новогодний вечер, поняла, что не приживется там,
когда прямо из аэропорта, еле успев зарегистрироваться в гостинице, они
вступили в квартиру московских друзей Марги, как будто вытолкнутые из
темноты на ярко освещенную сцену.
Из распахнутой двери шибануло человеческим теплом, и в первое мгновение
ей показалось, что она вернулась в собственное детство, когда под Рождество
они ездили с родителями к родственникам в Шотландию. Там тоже была толпа и
елка. Такая же елка, с мишурой и гирляндами, с раскрашенными стеклянными
шарами и мандаринами в золотце. И запах мандариновых шкурок. Или
апельсиновых? Только на вершине московской елки была водружена багровая
пятиконечная звезда. А за окном волчьими желтыми глазами маячил городской
массив с непроизносимо длинным названием, куда они тащились из гостиницы
чуть ли не два часа с пересадкой в дребезжащем заиндевевшем трамвае - в
район за Москвой-рекой, по мрачности превосходящий трущобы южного Лондона на
том берегу Темзы, и, кроме того, неподалеку была расположена тюрьма, где,
как утверждала Марга, наследники Сталина выбивают зубы защитникам прав
человека не хуже наемников аргентинской хунты, хотя в это трудно было
поверить. Клио, впрочем, была готова поверить во что угодно, направляясь от
трамвайной остановки к мрачному кирпичному семиэтажному квартирному блоку,
который сам по себе напоминал тюрьму на пустынной угрюмой улице без единого
фонаря, где лишь луна била в спину лагерным прожектором, а цепкий пыточный
мороз драл горло наждачной бумагой, и ветер хлестал по лицу жгутом. Под
ногами хрустел не прославленный русский снег, а песок, которым был посыпан
нарост обледеневшего асфальта, шуршал под ногами, как будто след
доисторического животного, проволокшего хвост по тюремному коридору улицы.