"Анатолий Знаменский. Завещанная река " - читать интересную книгу автора

утекали, к нему в Бахмут прибивались, соль варили. А царю та соль тоже ведь
надобна, каждому понятно. Он и повелел Бахмутские солеварни у гультяев
оттягать да приписать к Изюмской канцелярии. Люди на дыбы, атаман - за них.
С того все и началось, а как дальше вышло, теперь лучше не вспоминать.
Царь к Булавину опять думного дьяка Горчакова прислал с охранной
грамотой, чтобы он уговорил казаков не супротивничать. А Кондрашка ту
грамоту царскую изорвал да - в огонь, а самого царского посла Горчакова - за
бороду. "Ты, - говорит, - боярин, нас, казаков, хорошо знаешь! Чужого нам не
надобно, а свое не упустим. Так чего ж ты с недоброй вестью сунулся?"
Приказал ему удалиться на все четыре стороны, а дьяк на своем стоит. А
Кондратий его - под замок И стражу приставил... Думал, видно, что царь ему
спустит это за прошлое.
Не идет что-то Кондрашка из головы нынче... К добру ли?
Трудный час наступил, а надежда какая-никакая все же теплится в думках.
Не кто иной, как Илья Зерщиков, выдал беспутную Кондратову голову царским
енаралам, за то не бьют, а награды сулят...
И только подумал Илюха о награде, как на верхнем валу снова ударила
пушка.
Грохнуло теперь уже без ошибки, потому что в верховьях, там, где вода
клином сходится, прорезались сквозь дымку корабельные мачты под государевым
флагом.
Илья-атаман сощурил ястребиные свои глаза под срослыми бровями, палубу
разглядел, и оттуда, с переднего кораблика, тоже громыхнуло с белым дымом.
Господи, благослови... Прости мне, окаянному, прегрешения...
- Едут! Показались! - заорали с верхнего вала.
- Царь-батюшка милостивый!
Лихо вниз по течению и при попутном ветре шел грудастый царский
кораблик. И с носового бревна глядела нахально окрест нептунья морда,
вырубленная искусным плотницким топором.
"Как сойдет окаянный царь на сушу, надобно атаманскую насеку бросать
наземь... - торопливо соображал Зерщиков. - Бросать насеку, а самому на
колени и - царю в ноги. Виноваты, мол..."
И только подумал Илья, что скоро освободит руки свои от проклятой, но
желанной тяжести, как на груди, под рубахой, запылал огнем нательный крест.
Крест!
Никто не знал про то, чей у него на ременном гайтане крест, а все ж
таки страх обуял атамана. Припекло вспотевшую грудину перекаленной медью.
А вдруг дознаются-таки?
Зерщиков тяжело дышал и двигал срослыми бровями, оглядывал пристань.
Купеческих судов с прошлого года в Черкасске было немного, всякий народ
почитал за благо обойти кружным путем баламутную казачью столицу, а те
два-три грецких парусника, что ненароком забежали в Черкасск, еще с утра
отвели подальше, освободили царю причальное место.
И еще загудели пушки по всему валу нестройным залпом. И снова
откликнулся царский корабль, пыхнула белыми клубами дыма нептунья морда.
"А наши-то, наши! Травить запал вовремя не обучены, дьяволы! Или - тоже
у них руки дрожат?"
- Завтра пушкарей - пороть! - обернулся атаман к Тимохе Соколову.
- Знамо, пороть... - кивнул тот послушно, хотя и не разобрал за гулом
голосов и пушечной канонадой, о чем говорил атаман.