"Женя Золотов. Исповедь школьника " - читать интересную книгу автора

тогда я еще этого не знал и даже не мог представить, что будет потом). И
пытка продолжалась - пользуясь терминологией святой инквизиции, "пытка
тяжелая и продолжительная" - все восемьдесят долгих дней. Спасти меня не
могло ничто. Теплыми вечерами, я с головой укутанный в сумерки, тихо
покачивался на качелях, установленных в саду, рядом с моим спортивным
комплексом для гимнастики. Напротив, с другой стороны обширного двухэтажного
кирпичного дома с балконами, возле сауны и небольшого домашнего озерца отец
высадил абрикосы, которые откуда-то привез, но они почему-то не очень
прижились. Я ритмично покачивался на качелях, держа в руках книгу - чисто
для вида, чтобы у родственников не возникало вопросов относительно моего
времяпрепровождения, совершенно не нужную, - во-первых, обычно уже было
слишком темно, во-вторых, читать я все равно не мог. Я сидел и медленно
сходил с ума, периодически задумчиво шлепая себя по колену или по плечу,
когда туда опускался комар, не выводя, впрочем, меня из оцепенения. Мне
просто было лень идти одеваться в дом, даже когда становилось довольно
холодно к вечеру - я так и сидел, в одних шортах, не обращая внимания на
холод, как несколько часов назад не замечал жары... Но для здоровья это
полезно - солнце и чистый воздух, поэтому родители не возражали. Когда
совсем темнело, у окружающего мира оставалось лишь три ипостаси: он
выражался в нижней, черной половине, с зубчатой верхней грядой - лес, сад,
крыша дома, возвышающаяся слева, как тяжелая скала. Вторая ипостась -
голубоватое, зеленовато-синеватое небо, справа снизу подсветленное и
подправленное кармином, и третья - изумительно чистый месяц - в другое время
он показался бы мне чуть ли не вкусным, во всяком случае, захотелось бы
взять его в руки, подержать, может быть лизнуть. Через каких-нибудь два часа
этот месяц наполнится бледным огнем, холодным, яростным, насмешливым и будет
смотреть на меня прямо в среднюю створку окна и еще отражаться в зеркале и
смеяться, но все равно, он мне нравился.
Становилось еще темнее. Птицы, кроме соловья, моего персонального
ночного садиста, постепенно умолкали, их сменяли кузнечики. Наконец в доме
открывалась дверь. В ее светящемся проеме появлялась фигура кого-нибудь из
взрослых, поворачиваясь точно по направлению ко мне (наверно, в темноте
хорошо были видны мои белые шорты, а может, просто догадывались, где меня
искать). Меня зовут к ужину. Впрочем, без всякой пользы. За лето я, конечно,
очень сильно загорел и вырос, кажется, на три сантиметра, но похудел на
четыре килограмма. После ужина, все, по чьему-то выражению, предавались
досугу - интересно, а чему еще мы предавались на даче все остальное время?
Кто-то шел гулять при луне, слушать соловьев, кто-то смотреть телевизор, или
играть в преферанс, я же поднимался к себе, ставил на пол, посреди комнаты,
на широкий ковер шахматную доску, сбрасывал сандалии, садился по-турецки,
скрестив ноги, расставлял фигуры и медленно разыгрывал сам с собой
какие-нибудь вычурные, оцепенелые, невозможные партии.
Частенько дедушка внизу, в большой комнате, крутил старый кинопроектор,
прикрепив к стене белое полотно. Были разные фильмы, тоже старые-сейчас не
вспомню какие, но, конечно, все немые, кто-нибудь садился за фортепиано и,
на старинный лад, пытался это дело озвучивать. Получалось действительно
неплохо. Иногда я тоже аккомпанировал. Но недавно дедушка показал незнакомый
фильм про эмигрантов - там был юноша - кадет, почти мальчик, стройный,
затянутый в черный мундир с блестящими пуговицами, с густыми темными
волосами, причесанными на пробор. У него было необычайно серьезное лицо,