"Женя Золотов. Исповедь школьника " - читать интересную книгу автора

кричали кузнечики.
Мне было только шестнадцать лет, я был еще мальчишка, почти ребенок. Я
был, конечно, девственник - во всех смыслах. Я никогда особенно не дружил с
девочками, не влюблялся - можно сказать, я совсем еще не знал, что это
такое, и все это для меня было в первый раз. Да я и внешне был еще не совсем
юноша - скорее, мальчишка. Помню высокое зеркало в моей комнате, в котором
по утрам, прежде чем одеться, я подолгу рассматривал свое отражение во весь
рост - обнаженный, при ярком солнечном свете, охваченный какими-то новыми,
смутными, томительно - сладкими ощущениями. Вот я стою - длинноногий,
высокий и гибкий, красиво сложенный мальчик. Тело окрашено нежно-золотистым
загаром. Хрупкие прямые плечи, отросшие за лето густые, длинные льняные
волосы и печальные серые глаза под темными ресницами. Я так и помню это
зеркало, собственно потому, что, во-первых, каждое Божье утро старательно
высматривал, не слишком ли мои глаза покраснели и распухли за ночь от слез.
И еще потому, что там, в этом зеркале, я, как мне показалось, неожиданно для
себя разглядел в своих чертах, еще по-мальчишески нежных, не оформившихся в
мужские, какую-то неясную, тайную, дремлющую во мне женственность. Как
видите, тут все было одно к одному. Мне приходили в голову странные, нелепые
мысли, что вот, если бы я был девушкой, все вообще было бы гораздо проще -
можно было бы не делать никакой тайны. Я мог бы запросто поделиться всем с
друзьями, даже с родителями, и мне было бы намного легче. Но в нынешнем
положении вещей об этом не могло быть и речи. Поэтому ничто мне помочь не
могло, и мое мучение продолжалось.
Я был домашним мальчиком - тихим, застенчивым и мечтательным. Меня
окружали мои личные увлечения, мои книги, мои деревья и цветы в саду, и с
ними я делился своей грустью и слезами. Когда становилась темно и прохладно,
и цветы закрывали на ночь свои лепестки, я незаметно шел в дальний угол
сада, где на высоких, образующих сплошной черный ряд, кустах, белели розы.
Присев в темноте на корточки, незримый для постороннего глаза (едва ли,
впрочем, кто-то мог забрести сюда в такое время), я протягивал руки к моему
любимому цветку, на ночь сложившемуся, как бутон. Едва касаясь, я брал его в
сделанную из ладоней чашечку и, приблизив лицо, осторожно согревал своим
дыханием и невероятно нежно, кротко, беззвучно, едва дотрагиваясь губами,
целовал его, представляя себе, сам не знаю что, и даже не пытаясь сдерживать
слезы. И цветок просыпался, отогретый моим дыханием. Он просыпался от того,
что рядом, прильнув к нему, безутешно плакал несчастный мальчишка. Плакал
как ребенок, или как взрослый человек, совершенно одинокий со своей болью в
таком огромном, звонком, таком дружелюбном, прекрасном мире, мальчик,
который абсолютно ни с кем из окружавших его взрослых, любящих и балующих
его, не мог поделиться истязавшей его тайной. Роза раскрывала нежные,
благоухающие во мраке сада жемчужно-огненные лепестки, прекрасная, похожая
на царевну из балета "Лебединое озеро". И я поверял свою душу розе,
разговаривая горячим шепотом с ней и, если случится, с прилетевшей большой
ночной бабочкой, своим упругим, стремительным полетом олицетворяющей силу и
непреклонность, вносящей в мое признание какой-то другой оттенок. Они - то
все понимали.
Более всего меня убивало, что Леонид ничего не знает и не узнает о моей
любви, подобной огненной буре, но, увы, безнадежной, потому что как бы я ни
грезил, какие бы послания ни слагал в голове, я прекрасно понимал, что
никогда не смогу сказать ему об этом ни слова. (К счастью, я ошибался, но