"Александр Зорич. Утешение" - читать интересную книгу автора

себя труд навестить имение моего брата, а заодно и доставить милому
Стагевду вот этот сувенир.

- Положим, я согласен, - несколько уныло обнадежил хозяина Паллис.

("Что ж, посредством такой огромной суммы, пожалуй, можно смириться даже
с сапожками рассыльного" - подумал он, немного огорченный тривиальностью
этого предприятия, разумеется, сильно проигрывавшего в сравнении с теми
воображаемыми подвигами, щедро умытыми золотом, которые могли бы рисоваться
во всей своей необходимости ему в недалеком будущем. Если бы не сказанное
Пагевдом.)

- Имение вашего брата далеко отсюда?

- Нет, нет! - запротестовал Пагевд с такой горячностью, будто это
обстоятельство как-то задевало его самолюбие, или, того хуже, его больное
самолюбие, - "Серая утка" расположена на том берегу Арту, там на диво
живописные окрестности. Я купил "Серую утку" - так называется имение - как
раз для того, чтобы обожаемый мною Стагевд мог, как это говорят, "отдохнуть
душой" от службы при Дворе, расшатавшей...

- С ним, надеюсь, ничего дурного, с этим расшатанным... - скрывая
безразличие, спросил Паллис, всецело поглощенный подсчетами, связанными с
предстоящей поездкой. ("При наихудшем стечении обстоятельств это дело не
должно отнять у меня больше четырех дней.")

- Ничего, милостивый гиазир. Видите ли, на его душевном равновесии дурно
сказались дворцовые перипетии. Он, как бы это выразиться, стал чересчур
нервен. Но жизнь в уединении, определенно, идет ему на пользу. Его письма
становятся все более занимательными и благоразумными, вот только жалобы на
скуку... Они взывают к моим родственным чувствам. В общем, чтобы хоть
как-нибудь ее скрасить, я и посылаю ему такие вот сувенирчики.

Пагевд снял с полки болотно-зеленую фарфоровую жабу, такую грузную и
тяжелую, что ему пришлось заметно напрячься, дабы водрузить ее на бархат
кушетки рядом с Паллисом.

- Полюбуйтесь.

Паллис наклонился к ней, пытаясь оценить вес громадины, скромно
отрекомендованной хозяином как "сувенирчик". Ее выпученные, словно
выдавленные из пупырчатого тела распирающей его изнутри силой глаза были
мастерски вырезаны из цельных кусков тускло переливающейся слюды.
Вознамерившись ощутить холмистую поверхность жабьей кожи, Паллис приблизил
ладонь к ее спине и, распознав в поведении Пагевда признаки явного
одобрения, переходящего почти в восторг, коснулся чудища.

Жаба закряхтела, затряслась, медленно, и все же достаточно быстро,
разинула пасть и отвратительнейше, звонко квакнула - гораздо звонче и
отвратительнее, чем это в обычае у ее живых сородичей. Паллис отдернул