"Андрей Зверинцев. Сын Грома, или Тени Голгофы " - читать интересную книгу автора

философом Сенекой, завернувшись в просторное полотняное покрывало, пил много
вина, совсем забыл своего скакуна Фараона, по городу передвигался на
носилках, умывался теплой водой, располнел.
А сейчас ему казалось, что он еще молод, что здесь, в поле, со своими
центурионами он наконец снова на своем месте и рано ему еще оседать в Риме и
вертеться перед императором на Палатинском холме.
В отличном настроении он вышел из палатки. Кивнул часовому. Огляделся.
Был предрассветный час, тот замечательный час, когда пробуждаются все, кто
еще не потерял надежды на будущее. Ибо будущее, как учили римских детей, за
теми, кто рано встает. Вот-вот из-за синих гор покажется солнце, и горнист
тотчас же протрубит зарю. И засияет день. И вся окрест-ность вмиг наполнится
движением, смехом, руганью солдат, криками командиров, конским ржанием.
Потом скорый солдатский завтрак, несколько часов пути, и его когорты под
визг дудок и бой барабанов с развернутыми знаменами войдут в Иерусалим, в
этот чуждый римлянам древний город, полный благочестивых евреев, восточных
мудрецов и пророков. И он наконец увидит это священное бело-золотое
еврейское чудо - Иерусалимский Храм, о котором ему столько рассказывал
бывший наместник Валерий Грат.
И вот, едва его горнист поднял трубу, чтобы сыграть побудку, набрал
воздуху в могучие легкие легионера, поднес серебряный мундштук к губам,
коснулся языком металла, как со стороны Иерусалима, до которого было совсем
не близко, заглушая и подавляя всевозможные местные звуки, заполняя
окрестные долы и долины, разрушая барабанные перепонки, принесся ужасающий,
парализующий все живое, отвратительный вой. Пилат был ошеломлен. Его белый в
яблоках скакун Фараон и еще несколько офицерских лошадей взвились на дыбы и
тут же попадали на колени. Зрелище было невероятным. Прокуратор был
растерян, если не сказать - напуган. Хотя видел, как выскакивавшие из
палаток привычные к иудейским нравам легионеры беззаботно смеялись,
неприлично жестикулировали, пускали сильные струи в сторону Иерусалима и
вовсе не теряли присутствия духа.
Этот отвратительный звук был явно нечеловеческих рук делом.
- Прокуратора приветствует еврейский Бог,
Ягве, - со смехом пояснил Пилату происхождение этого жуткого воя
центурион первой когорты Лонгин.
- Это магрефа, - пояснил служивший в Иудее не первый год сотник. - В
Иерусалимском Храме приносят жертву, и этот гидравлический гудок напоминает
пробуждающимся евреям об их ответственности перед Ягве... И о том, что они
еще живы.
И центурион захохотал, скаля крепкие, белые, натертые чесноком зубы.
Пилат неопределенно пожал плечами. Ничего более отвратительного, чем
звук этой магрефы, он никогда не слышал. Этот чуждый иудейский ритуал
поставил прокуратора в тупик. И будто пришло озарение, что эта чудовищно
ревущая магрефа - предупреждение. Это знак ему, это - сигнал, что с
Иерусалимом у него, Пилата, не сложится, как не сложилось у его
предшественника Валерия Грата... "Как не сложится у Рима с Иудеей... - почти
угадывая ситуацию, подумал он. - Вообще, это только начало какого-то
вселенского, отвратительного спектакля, в котором по чьему-то высокому
замыслу ему предназначена далеко не последняя роль". Его философский ум
привык создавать немыслимые для нормального человека построения и смыслы.
В полдень, как и планировалось, Пилат во главе трех вооруженных пиками