Трофимов Анатолий Иванович

Угловая палата

Аннотация издательства: Почти полвека отделяют нынешнего читателя от событий, описанных в книге. Автор, чья юность пришлась на годы Великой Отечественной войны, рассказал «о своих сверстниках, шагнувших со школьного порога в войну, — о рядовых и тех, кто командовал взводами и батареями, о возмужании в восемнадцать».

Угловая палата

Глава девятнадцатая

Вода закипала. Из-под неплотно прилегающей крышки двухведерного эмалированного бака легким папиросным дымком стал просачиваться пар. Юрате сидела на корточках перед распахнутой заслонкой плиты и, укрощая жар, совком разгребала угли по всему поду. Длинные, прямо расчесанные волосы занавешивали лицо и казались ей чем-то посторонним, неприятно беспокоящим — вроде запущенного, несвежего платка с чужой головы. Из-за них-то она и затеяла эту банную возню. Промыть, просушить, а потом уж в постель — до обеда, до прихода Маши Кузиной.

Крохотный, пахнущий резедой кусочек мыла — память безобидных щедрот ее хозяина Самониса Рудокаса — оживил истомленную работой и сердитую на свою неприбранность Юрате. Льняные волосы промылись до поскрипывающей чистоты, обещали, потеряв влагу, стать ковыльно легкими, какими и любила их Юрате.

Вода в баке оставалась. Стать в корыто и... Юрате решительно начала скидывать одежду.

За неимением другого места цинковое корыто хранилось под кроватью Маши Кузиной. Шлепая босыми ногами по крашеному, приятно прохладному полу, Юрате направилась туда. Распахнула дверь и оторопело замерла на пороге. В такой же застывшей позе в противоположном конце комнаты остановилась обнаженная женщина. Ее высокая, безукоризненно ладная фигура излучала юную жизнь. Юрате шагнула ей навстречу. Та сделала то же самое. Жар смущения прошелся по жилам Юрате. Она никогда не видела себя нагой со стороны. Но замешательство было недолгим, его сменил трепет восторга от всплеснувшей мысли, что это волшебное очарование исходит от нее самой. Боковые створки зеркала позволили увидеть чистую, цветущую наготу во всей ее истинности. Чуть покатые плечи с наметившимся подкожным жирком, атласная кожа упругих грудей, нежно-розовые соски, застенчиво обернутые друг от друга, девичья округлость живота, жесткая налитость бедер безупречно очерченных ног... Юрате прижалась кончиком носа к свежему холодку стекла, не размыкая губ, малость одурманенная, лукаво засмеялась.

Показав язык своему отражению, Юрате, громыхая корытом, поспешила на кухню.

Настроение подпортилось, когда, растертая полотенцем до жжения, она стала озабоченно перебирать свой сиротски скудный гардероб. Как же жить дальше? Научи, дева Мария! Юрате уронила слезинку. Но уже чуть погодя, одевшись и прихватив плетеную сумку, предварительно освобожденную от всего, что там хранилось, отбросив всякие сомнения, она вышла на улицу. Сейчас же пойдет в дом Самониса Рудокаса! Кто знает, может, и осталось что из ее вещей.

Юрате спустилась по мощеной унылой улочке к костелу Петра и Павла. В соборе играл орган, шла заутренняя служба. Приостановилась в раздумье. Зайти бы, притулиться в сумрачном углу, поплакать в молитве. Юрате грустно покрестилась, отвесила в направлении сводчатого портала мелкий поклон и поспешила в древнюю часть города, где неподалеку от базильянского монастыря стоял трехэтажный, дворцового типа старинный каменный дом господина Рудокаса. Неожиданно набежавший шумный дождь загнал ее под козырек какого-то наглухо забитого подъезда. Отсюда хорошо просматривался фасад особняка. На широком крыльце с каменной балюстрадой кутался в плащ-палатку солдат с автоматом. Стало тревожно и тоскливо. Воинская часть, похоже, квартирует, как туда войдешь! Перевела взгляд на зубчатую арку. А если со двора, через кухню?

В августе и сентябре дожди в Литве идут часто. Вроде бы небо чистое до неохватных высот, ни облачка на нем, но не успеешь глазом моргнуть, такой ливень нагрянет — нитки сухой не оставит. Окатит внезапно, прошумит мутными потоками — и снова все как было: стерильный небосвод, палящие лучи солнца... Дождь прекратился с той же неожиданностью, с какой начался. Юрате, минуя лужи, достигла арки и оробела от вида двора, знакомого каждым камнем, каждой дощечкой. Тесновато там было от военного люда и снаряжения. Сохранилось ли что, стала сомневаться Юрате, поди, все повыбрасывали, завалили комнаты винтовками да бомбами, вон какое войско. Но и уйти ни с чем не хотелось. Санитарка советского военного госпиталя Юрате Бальчунайте»недолго боролась с другой Юрате — недавней прислугой хозяина этого дома. Да что же, в конце концов, не съедят ведь! И документ имеется!

Побаиваясь все же, она поднялась по ступеням центрального входа следом за каким-то офицером, который на ходу снимал потемневшую от воды плащ-палатку. При виде девушки солдат-охранник не кинул, как офицеру, распрямленную ладонь к пилотке, а приставил ее вежливо, с поклоном, и этот молчаливый жест был понятен Юрате, несколько обвыкшей в полувоенной обстановке госпиталя: позвольте узнать — кто, к кому, зачем? Она подала четвертушку бумаги с машинописным текстом, сказала:

— Я тут жила, хотела... — Решимость пропала, Юрате потянулась за своим документом. — Нет-нет, я сейчас уйду...

— Под-дождите, гражданка, — теряя учтивость, отстранился солдат. — То она хотела, то она — уйду... Товарищ капитан! — заставил он обернуться офицера, который, перегнувшись через перила, вытряхивал мокрую окопную пелерину. — Вот эта гражданка к нам зачем-то, а зачем — не пойму.

Капитан с притаенным любопытством посмотрел на Юрате и энергично показал на вход:

— Чего на крыльце-то, прошу!

В вестибюле он подал знак в сторону еще одной двери — по левую сторону освобожденного от ковров лестничного марша. Когда-то эта каморка принадлежала старенькому Адомасу — швейцару, поившему иногда Юрате и Веру чаем с мятой. В двери теперь было оконце с полочкой, зашторенное свежевыструганной дощечкой Капитан отомкнул ее своим ключом, бросил на стул набухшую накидку и только тогда уткнулся во взятую у солдата бумагу. Прочитал, показал на стул:

— Садитесь. Из эвакогоспиталя, значит? Козырев за чем-нибудь послал?

Капитан во все глаза смотрел на девушку. Стесненная этим взглядом, Юрате пролепетала:

— Нет, не Козырев, я сама. Я жила тут...

Капитан с острым интересом скосил голову.

— Родственница? Прямая наследница?

— Нет-нет, — отреклась от такой причастности Юрате. — В прислугах жила, думала может, что мое из одежды тут.

Лицо капитана подобрело, и он стал тянуть из Юрате слово за словом, явно наслаждаясь беседой.

— Дел-ла-а. — покачал головой. — Где же ваша комната?

Помещения для прислуги были во флигеле — за левым крылом здания. Прошли туда через двор, заставленный машинами, бричками, походными кухнями.

— Там теперь у нас связисты комендантского взвода, — объяснял по пути капитан. — Вещи должны сохраниться. Строго наказано.

Когда ступили в комнату — двухлетнее прибежище ее и Веры, — у Юрате перехватило дыхание. Даже улавливался, хотя и сдобренный солдатским присутствием, родной до боли запах девичьего жилья. Кровати — ее и Веры — там, где и стояли, только застелены трофейными немецкими одеялами, в изголовье — конусами туго набитые соломой подушки. Даже дешевенькие прикроватные коврики не сняты. В углу, где находилось зеркало, штабель катушек телефонного кабеля, рядом — грубо сколоченная подставка с выемками для автоматов. Древний и громоздкий платяной шкаф с бронзовой инкрустацией сдвинут к самому окну, на освободившейся площади — стол из неструганых досок, где трое солдат то ли завтракали, то ли обедали. При появлении офицера они проворно вскочили.

— Питайтесь, — махнул рукой капитан и уставил взор на распашные дверцы шкафа. В каждую створку было вбито по гвоздю, и на эти гвозди намотана проволочка.

— Все цело? — спросил капитан.

Солдат с узкой лычкой на погонах обиженно шевельнул губой:

— Куда оно денется.

— Смотрите у меня! — потряс офицер пальцем. — Если что, головы поотвинчиваю и свиньям выброшу.

Юрате робко улыбнулась, хотела сказать что-то, но не осмелилась.

— Что, строго? — ответно улыбнулся ей капитан и стал отматывать проволочку.

— Ваше? — распахнул дверцы.

Юрате шагнула ближе. Прежде всего она увидела лазурное, в белый горошек, платье Веры, потянулась к нему, нежно, будто саму Веру, обняла, прижала к лицу и расплакалась от нахлынувших чувств. Офицер поскреб переносицу, насупленно сказал солдатам:

— Забрали бы вы свои котелки, дорубали на свежем воздухе!

Ефрейтор понимающе отчеканил:

— Есть, товарищ капитан, дорубать на воздухе! Когда Юрате оттянула выдвижной ящик с бельем, капитан тоже направился к выходу.

— Пакуй, дорогуша, все, что нужно. Провожу потом.

Юрате в глубокой задумчивости перебирала слежавшуюся одежду. Неужели она когда-то носила? Короткая комбинация с тесным корсажем, девчоночьи панталончики с распустившимися кружевами... Вздохнула с огорчением и приятным сознанием, что подросла, стала совсем взрослой: боже, как вымахала! Осмотрела то и другое, успокоилась — ничего, годится для Машеньки. А вот это... Она развернула безрукавку с крупными петлями, осмотрела передник с кистями, ленты... Вспомнила прошлогоднее рождество, себя в этом национальном одеянии, подаренном женой Самониса Рудокаса, и стала торопливо отыскивать другие детали костюма.

* * *

Машенька еще не приходила. Юрате шаловливо порадовалась и заспешила переодеться. Страшно хотелось увидеть мило удивленную мордашку подруги. Заперев дверь на оборот ключа, Юрате прежде всего заплела волосы в толстую короткую косу и закрепила ее конец белым бантом. Перевоплощение доставляло ей огромное удовольствие. Тщательно расправив перед зеркалом складки, ленточки и кружева, она отомкнула дверь и села на стул возле кровати. Сидела распрямленной, взволнованной, временами мелькала мысль о несерьезности, никчемности затеянного. Юрате нещадно расправлялась с этой мыслью и вызывала другую: нет в том греха — хоть разок показаться Машеньке не в заношенной душегрее или халате с ржавыми лекарственными пятнами.

В дверь постучали Предупреждая о своем приходе, Машенька всегда стучит. Объясняет это: «Когда неожиданно, то и родимчик накликать можно». Юрате улыбнулась, представляя, как войдет сейчас Машенька и ойкнет ошеломленно. Но ойкнуть впору было самой Юрате. Вместе с Машенькой вошли замполит Пестов, начхоз Мингали Валиевич и ее назревающая тайная мука — Олег Павлович Козырев. Его-то она и увидела прежде всего. Юрате резко поднялась, вспыхнула, прикусила крепко стиснутый кулачок и замерла с настороженным взглядом. Ее замешательство было секундным. Отстранила от лица руку, величаво и с вызовом вскинула подбородок, затаила тело в дивном поставе: смотрите и не взыщите — какая уж есть...

— Нинди матур{14}, — завороженно прошептал Мингали Валиевич.

Госпитальному начальству выдалась редкая возможность на деле убедиться, что человеческий глаз способен различать сотни чистых цветовых тонов и миллионы смешанных оттенков. Бледно-желтые волосы Юрате, забранные в косу, открывали теперь цветущую прелесть всего лица. Нежную шею облегает с красочным орнаментом отложной воротничок белоснежной кофты с пышными длинными рукавами, перехваченными подле кисти манжетой с узорной вышивкой, поверх кофты — темно-зеленая, неплотно застегивающаяся на груди безрукавка с витыми петлями. Изумительную гармонию желтых, коричневых, зеленых и красных клеток представляла собой юбка из кустарной ткани, спускающаяся до башмаков с причудливыми ремешками-застежками. И как очарователен этот обшитый бахромой передник с продольными полосками из голубых крестиков! Когда же Юрате в быстром и гордом движении подняла голову и по спине ее и плечам заструилось ниспадающее от круглой малиновой шапочки радужное многоцветие лент, потрясенный Олег Павлович не выдержал, крякнул с уважительным восторгом:

— Ос-леп-нуть можно.

Юрате придымила ресницами направленный на него взор, в беглой улыбке колыхнула уголки губ и задорно подумала: «Вам бы меня утром увидеть — перед зеркалом!» От этой мысли кровь ее — от пальцев ног до корней волос — враз вскипела стыдом. Стиснув лицо ладонями, она метнулась из комнаты. Машенька — следом: успокоить отчего-то расстроившуюся подругу. Но Юрате не нуждалась в утешении. Прислонившись спиной к стене, она стояла возле кухонной плиты и блаженно сияла в избытке шалой, буйно нахлынувшей радости. Машенька приткнулась к ее груди и незнамо отчего заплакала сама.

Приятно пораженные нечаемым контрастом всему, что их давно окружает, госпитальные начальники рассеянно осматривали жилище девчат и уклончиво помалкивали.

Олег Павлович, согнав улыбку и обращаясь к сопровождающим, спросил, набычившись:

— Как с игровой комнатой? Все еще копаетесь?

— Закончили, — ответил Пестов. — Газеты, журналы, шахматы... Еще кое-что.

— Посылки родным персонала?

— Отправлены, — ответил Валиев.

Невозможность зацепиться за что-то раздражила Козырева еще больше.

— Схожу проверю! — угрожающе произнес он и тут же подобрел, загрустил взглядом Поворачивая туда-сюда, он долго и раздумчиво оглядывал забытый на столе полуовальный костяной гребень. Потом повернулся к Пестову: — Иван Сергеевич, пошепчитесь с нашими дамами — о туфлях, чулочках, платьях... Что там еще для красоты? У кого нет, пошить надо. В городе модных портных до черта. Заплатим продуктами, что ли... Найдутся консервы, Мингали Валиевич? Найдутся, найдутся... Трофейные зажал небось на черный день. Не будет больше черных дней, пусть наши женщины хоть после смены наряжаются. Лучшая половина... да какая теперь половина — большая часть человечества! Пусть не забывают, что они — женщины, не отвыкают от этого. Недолго им осталось топать солдатскими сапожищами... Еще бы самодеятельность какую. Песни хором, пляски...

— Самодеятельность, пожалуй, не успеем, — заметил Пестов.

— В политуправлении был? — насторожился Олег Павлович. — Что слышно?

— Что слышно... Ничего не слышно. Ты как будто первый день на фронте, не чуешь.

— Да прах с ним! — рубанул ладонью Козырев. — Пусть хоть один вечер, но попляшут!

Мингали Валиевич потер лоб.

— Что-то не согласуется твоя нежная забота о чулочках с Панеряйским лесом. Ты же в помощь комиссии самых молоденьких выделил, а там трупов — тысячи. Девчонки и в госпитале всякого насмотрелись.

Козырев жестко поправил:

— В госпитале увечья и смерть — последствия вооруженной борьбы за святое и правое дело, а в Панеряе — зоологическая жестокость, зверства над безоружными и слабыми. Пусть девчонки увидят нацизм со всех сторон. Им надо это, их детям надо... — Олег Павлович, меняя настроение, помолчал и спросил о Юрате Бальчунайте: — Чем она у нас занимается?

— Чем придется, — ответил Валиев. — Вообще-то санитаркой числится.

— Таких славных в медсестры надо готовить. Терапия обаянием — великая вещь.

— К себе ее Мария Карповна... Маша Кузина просит, — сказал Мингали Валиевич.

— Подготовьте приказ — младшей медсестрой в палату комсостава. С военкоматом сам согласую. Тут без них не обойдешься.

— Нет у нас такой должности — младшая медсестра, — возразил Мингали Валиевич.

— Будет приказ — будет и должность! — отрезал Козырев голосом самодержца.

Козырев направился к выходу, но от порога вернулся. Смущенно усмехнувшись, положил на стол ненамеренно прихваченный гребень. Покосился на Мингали Валвевича и, указывая на дверь в конце коридора, спросил:

— Кто там?

— Врачи. Свиридова с Чугуновой.

— Зайдем и к ним, посмотрим.