"ВРАТА СЛАВЫ" - читать интересную книгу автора (Тиамат)

Книга четвертая. Слезинки росы
Завершение пути Ашурран-воительницы

Щедрой рукой одарила судьба воительницу Ашурран. Было все у нее, чего только может пожелать человек: и слава, и богатство, и удача во всем – на охоте, в бою, на любовном ложе. Благоволили ей самые могущественные чародеи, самые знатные вельможи, самые великие властители. А два ее сына росли такими, что не было им равных, Индре – по воинской доблести, а Юуджи – по учености и уму. Однако тоска снедала Ашурран, ведь не было у нее дочери. Верила она, как праматери ее аррианки, что только дочь может унаследовать силу и доблесть воительницы, продолжить ее род на земле и обессмертить ее имя. И каждая аррианка называла без запинки сто своих прародительниц, начиная с матери.

Помнила Ашурран проклятие, тяготевшее над ней, и желание ее казалось неосуществимым. Бессмертными, но бесплодными были чародеи; и никого из этого хитроумного племени не желала Ашурран в отцы своей наследнице. Бессмертных же эльфов трудно было принудить к любовной связи, и не зачинали они детей без взаимной любви и желания.

Бесплодная мечта иссушила душу Ашурран и ожесточила сердце. Тщетно пыталась она забыться в вине и воинских забавах, в утехах ума или наслаждениях плоти.

Не в добрый час вспомнила она историю юноши из Цинзу, умершего от любви и обратившегося после смерти в демона. И пришло ей в голову, что от демона могла бы она зачать ребенка. Но демоны – не мальчики с улицы красных фонарей, не пойдешь и не купишь их услуги. Тогда жестокий замысел созрел у воительницы. Видно, боги помутили ее рассудок, или на склоне лет проснулась в ней бессердечная кровожадность ее аррианских предков.

Любимым наложником ее был в то время юноша из Ламассы по имени Меддви, красивый, как роза в третий месяц весны, и нежный, как шелк и бархат, с кудрями цвета чистого пламени, с глазами цвета драгоценного нефрита. Дважды Ашурран отсылала его от себя, боясь собственных мыслей, и каждый раз возвращала, не в силах перенести разлуку.

Как-то раз посреди любовных утех спросила Ашурран, вплетая пальцы в кудри юноши, припадая к его медовым устам:

– Любишь ли ты меня?

– Люблю больше жизни, госпожа моя, – отвечал ей юноша Меддви, словами и страстными поцелуями.

Тогда отпила Ашурран вина из кубка и напоила юношу из своих губ. Познав сладостную близость, отдыхали они в объятиях друг друга. И юноша Меддви, задрожав, сказал вдруг:

– Мне холодно, госпожа!

Ашурран прижала его к себе крепче, и горячая слеза упала на щеку Меддви. Чувствуя страх и необъяснимую слабость, спросил он ее:

– Почему вы плачете, госпожа?

Ашурран закрыла глаза ладонью и ответила глухо:

– Я оплакиваю свою душу, ибо совершила я сегодня ужасное злодеяние, за которое, верно, придется расплачиваться мне еще при жизни, а не только в загробном мире. Но еще больше оплакиваю я тебя, ибо суждено тебе умереть во цвете лет, чтобы утолить мою жажду. Вино, которым я тебя напоила, было отравлено, и смерть уже смотрит из твоих глаз.

Плача, юноша Меддви умолял пощадить его и дать противоядие, но воительница была непреклонна, хоть ресницы ее намокли от слез. Отчаявшись, стал проклинать он ее и грозить местью, и голос его становился все тише, а лицо все больше бледнело. Юноша Меддви испустил дух в объятиях Ашурран, и закрыла она ему глаза, в которых застыла боль и укор. Слугам и родственникам Меддви объявила она, что юноша внезапно скончался, после чего дала волю своему горю, ибо на свой жестокий лад любила она юношу, как мать ее Аргамайда любила отца ее Эмриса.

Говорят, что после смерти душа еще три дня странствует, прощаясь с миром, который покинула, и ища дорогу к вратам загробного царства. Потому и невозможно даже самому великому чародею оживить человека по истечении трех дней. И если суждено душе новое рождение или воплощение, случается это не раньше того же срока.

Через три дня на закате пришла Ашурран в усыпальницу Меддви. При себе был у нее защитный амулет и серебряный ошейник с цепью. Недолго пришлось ей ждать – явился перед ней демон в облике Меддви. Казалось, стал он еще красивее, чем при жизни, и глаза его горели зеленым огнем.

– Я прощаю вам свою смерть, госпожа, – сказал он медоточивым голосом. – Придите же в мои объятия, чтобы я мог доказать вам свою любовь.

Но Ашурран не сдвинулась с места, потому что амулет защищал ее от чар демона. Сказала она так:

– Мне известны повадки тварей, подобных тебе. Слабыми пробуждаетесь вы к новой жизни, и пока не отомстите тому, кто послужил причиной вашей гибели, не можете выбрать новую жертву.

Демон не оставил попыток ее очаровать. Он звал и уговаривал Ашурран и даже сам развязал пояс на своей одежде, чтобы ее соблазнить. Однако все было напрасно. Изнемогая от голода, стал он выть и щелкать клыками, стеная:

– Жестока ты была со мной при жизни, и после смерти моей не смягчилась! Дай же мне напиться твоей крови, не заставляй меня страдать!

Ашурран тогда разрезала руку, так что кровь закапала на мраморный пол, и демон следил за ней голодными глазами.

– Кровь за твое семя! – сказала воительница и бесстрашно шагнула к демону.

Стали они бороться, и защелкнула она на демоне серебряный ошейник, и приковала его к стене, и напоила своей кровью. Соединились они на полу усыпальницы, и Ашурран почувствовала, что зародилась в ней новая жизнь. Занесла она серебряный кинжал, чтобы покончить с демоном, но демон сказал жалобно:

– Один раз ты меня убила, моя жестокая госпожа, неужели хочешь сделать это дважды?

Опустила Ашурран руку, не нанеся удара, и ушла, оставив демона прикованным. Но на следующую ночь снова она была в усыпальнице, снова расплачиваясь своей кровью за ласки демона, и с тех пор почти каждую ночь проводила с ним.

Со временем, верно, добился бы демон смерти воительницы. Стала она бледнеть и худеть. Заметив это, чародейка Леворхам заподозрила неладное. Проследив за Ашурран, узнала она ее тайну. Приказав поставить в усыпальницу зеркала, провела она туда солнечный свет, смертельный для демона, и умер юноша Меддви во второй раз, взывая к воительнице Ашурран и проклиная ее.

– Черное дело совершила ты, Ашурран, и не будет тебе отныне удачи, – сказала Леворхам.

– Зато я беременна от бессмертного мужа, и скоро придет мне срок рожать.

Однако Ашурран родила не дочь, а сына, рыжего и зеленоглазого. Так напоминал он своего умершего отца, что сама Ашурран, забывшись, иногда называла его Меддви. В нем словно бы соединились кротость его отца и блудливость демона, так что временами был он ласковым и нежным юношей, а временами коварным соблазнителем, и жертвами его чар пали многие из слуг и друзей Ашурран, и даже ей самой, презрев кровные узы, строил Мадхава глазки. Когда же ночью пробрался он в опочивальню Ашурран, терпение воительницы иссякло. Приказала она отослать Мадхаву как можно дальше и никогда его имени не упоминать. Так с ним и поступили, и неизвестно, что с ним стало впоследствии.

Пришла пора поведать о первенце и наследнике Ашурран.

Рассказывают, что долго не могла воительница разрешиться от бремени, изнемогая от родовых схваток. Тогда приказала она положить у колен своих обнаженный меч и боевое знамя, по аррианскому обычаю. И как только это было сделано, ребенок родился.

Вызвала Ашурран надежного человека по имени Кимона и поручила младенца его заботам. Был этот Кимона сотником в киаранском войске и сражался под началом Ашурран против варваров и эльфов, в битве же Аланн Браголлах потерял ногу и покинул военную службу. На деньги, данные ему воительницей, купил он дом с виноградником в Аолайго, подыскал кормилицу и стал воспитывать ребенка, как строгий, но справедливый отец.

Индра рос не по дням, а по часам, в полгода выглядел годовалым, научился ходить и говорить; в два года был как пятилетний, в пять – как десятилетний. С пяти лет Кимона стал учить его держать оружие и садиться в седло, и про себя не уставал дивиться его успехам, хотя был скуп на похвалу, не желая избаловать мальчика. "Воистину это сын Ашурран!" – думал он, глядя, как ловко мальчик управляется с детским мечом или копьем, как учится стрелять из лука и кидать аркан.

С детских лет отличался Индра красотой и умом, силой духа и силой телесной. Был он черноволос, как мать, но кожу имел не смуглую, а белоснежную, как лепестки лилии. Глаза его под черными ресницами были фиолетово-синие, как небо в грозу; и в минуту гнева становились сапфирово-синими, а в минуту нежности – как чистой воды аметист. Лицо его поражало совершенством черт, а тело – стройностью и соразмерностью членов.

Кимона каждый месяц посылал Ашурран известия о сыне, она же не рисковала его навещать, иначе каждый бы догадался, глядя на нее рядом с Индрой, об их родстве. Старый сотник преданно хранил тайну и воспитывал Индру, как собственного сына, тот же всегда считал его отцом.

Когда Индре исполнилось четырнадцать лет, Кимона привез его в Кассандану и поставил перед лицом Ашурран. Самолично испытала она юношу и осталась им довольна. Был он силен и ловок, и хоть еще не в совершенстве владел мечом и копьем, чувствовались в нем задатки великого воителя. Недолго думая, Ашурран взяла его к себе в оруженосцы, чтобы присмотреться к нему и узнать поближе. О том, что она мать ему, решила пока не говорить, чтобы не загордился юноша и чтобы не был на особом счету в войске.

И так нашлось много недовольных милостью, которую оказала королевская военачальница сыну безродного сотника. Злые языки говорили: "Верно, приблизила она его к себе за красивые глаза и сладкие губки, и придется ему прислуживать ей не только на поле боя, но и на ложе". Слыша такие речи, гневался Индра, ибо унаследовал горячую кровь матери и ее безмерную пылкость; и немало пришлось ему драться на кулаках и на учебном оружии, чтобы замолчали завистники.

Какое-то время смотрел он с подозрением на Ашурран, ожидая, не зазовет ли она его к себе в спальню, и раздумывал, как ему поступить, если такое случится. Говорили про нее, что не прощает она отказа от мужчины. А кроме того, поголовно все юноши Юнана восхищались Ашурран и ее подвигами и не отказали бы ей ни в чем, а почитали бы за великую честь, если бы она обратила на них внимание. Однако опасения Индры оказались напрасны, и успокоился он, считая, что воительница взяла его к себе на службу только из-за силы его и мастерства.

Во многих боях участвовал Индра с Ашурран – и с варварами, и с Верлуа, и с Киараном, и с вольными городами, и с эльфами. Недолго проходил он в простых оруженосцах. Был и хорунжим, и вестовым, и дозорным. За боевые заслуги сделала его Ашурран сотником, а потом и тысяцким, и давала ему самые важные и ответственные задания. Достигнув двадцатитрехлетнего возраста, он уже ее заместителем стал и водил войска в бой, как в былые времена Ашурран, и наблюдала она с тайной радостью за сыном, гордясь его посадкой в седле, его статью и молодецкой удалью. Однако же никак не могла Ашурран набраться смелости и открыться ему, ведь спросил бы он: "Почему сразу не сказала?" И затаил бы в душе обиду. "Пусть идет, как идет, – думала Ашурран. – Может быть, представится удобный случай, и я ему все расскажу".

Случилось так, что в одном бою Древние отступили столь поспешно, что бросили обоз и раненых. Первым туда прискакал Индра и увидел: все раненые добиты ударом в грудь, как принято у эльфов, чтобы не попали они в руки врагов. "Легкая смерть" называли это Древние. И высокий эльф в одежде воина держит за волосы юношу-эльфа в белой лекарской мантии, готовясь перерезать ему глотку. Не стал Индра долго раздумывать, а сдернул с плеча лук, наложил стрелу, спустил тетиву, и воин опрокинулся навзничь со стрелой в глазнице. Юноша-эльф в страхе закрыл лицо рукавом. Спешившись, Индра силой его руки отвел – и залюбовался. Прекрасен был юноша и лицом, и телом, так что глаз не отвести. Индра связал ему руки его же поясом и приказал доставить в свой дом в Кассандане вместе с остальной добычей. И никто не видел пленного эльфа, кроме нескольких доверенных лиц.

В доме Индры окружили пленника заботой и вниманием, омыли его тело, умастили благовониями, одели в шелка, украсили серебром и жемчугом. Вел он себя послушно и кротко, глаз не поднимал и ни слова не произнес по эльфийскому обычаю.

Вернувшись из похода, Индра держал эльфа постоянно при себе, как отраду для глаз и утеху для прочих чувств. И лелеял он тайную надежду, что рано или поздно удастся ему приручить эльфа и склонить его к любви, хоть и считалась однополая связь грехом по понятиям Древних. Ведь и диких зверей приручают терпением и лаской; и памятна всем была история Афагду, да и не единственным он был, кому удалось завоевать любовь эльфа или эльфийки.

Не решался, впрочем, Индра ничего предпринять, только изредка осмеливался прижать к губам прядь волос эльфа, руку стиснуть или посадить к себе на колени. Не сопротивлялся эльф, но и не поощрял его ласки, только заливался румянцем. Был он подобен надломленному деревцу, птице с перебитым крылом.

Индра же был во хмелю невоздержан и груб; однако ни разу не покушался он на честь эльфа и не пытался силой принудить его к любви.

Как-то раз зашла Ашурран в гости к Индре, как было между ними заведено, чтобы выпить и поговорить о делах. И случилось так, что выглянула она из окна и увидела в саду пленника Индры. День был пасмурный, но в этот миг прихотью ветра тучи разошлись, и солнечный луч упал на юношу, озарив его с ног до головы, будто желая почтить его красоту.

Побледнев, отступила от окна Ашурран и долго молчала, потом спросила как бы между прочим:

– Давно ли у тебя этот эльф?

Индра рассказал ей, как было дело и как он захватил юношу в плен.

– Что же, хорош он на ложе? – спросила она, и голос ее звучал странно, и в глаза она Индре не смотрела.

Удивившись, отвечал ей Индра:

– Всем известно, что плохие из эльфов наложники, умирают они от принуждения, по своей же воле редко восходят на ложе.

Оставила тогда Ашурран в сторону кубок и сказала:

– Подари мне этого эльфа!

Гнев охватил Индру, но постарался он его подавить, помня, кто перед ним. Все же не сдержался он и сказал с досадой:

– Потому не хотел я никому показывать своего пленника, что много находится охотников до чужого добра!

– Подари мне его во имя нашей дружбы и боевого братства. Вспомни, в скольких битвах сражались мы с тобой вместе. Неужели ты пожалеешь для меня одного эльфа, от которого тебе все равно мало проку?

– Ничего я для тебя не пожалею, проси, чего хочешь: оружия, коней, золота и серебра, только не этого пленника.

Гнев загорелся в Ашурран, ибо не привыкла она, чтобы ей отказывали; а причины своей настойчивости открывать не хотела.

– В таком случае вызывают тебя на поединок, и пусть призом в нем будет вот этот эльф, – и обнажила саблю.

Не стерпел такого Индра, и вспыхнула в нем ярость, как сухой хворост от искры. Велел он принести себе меч, и вышли они во двор.

– Я был твоим оруженосцем и дрался с тобой бок о бок, и спину тебе прикрывал! Неужели ты хочешь скрестить со мной клинки из-за эльфийского пленника, которого видишь в первый раз в жизни? Разве не хватает тебе наложников, актеров и певцов, что ты заришься на чужих возлюбленных?

Ничего не ответила на это Ашурран, только молча напала. Ожесточенно дрались они боевым оружием, и на ее стороне были умение и опыт, а на его стороне – молодость и сила. Жарко пришлось обоим, и все-таки пересилила Ашурран Индру; выбив меч из его руки, опрокинула на землю и приставила к горлу клинок. Но Индра, распаленный обидой и гневом, крикнул:

– Рази! Не отдам я тебе эльфа по доброй воле, и только через мой труп заберешь ты его из моего дома!

И Ашурран опустила клинок, ибо не поднималась ее рука на родного сына. Подумав, сказала она так:

– Слышала я, что ты матери своей не знаешь, а воспитывался кормилицей. Что бы ты дал тому, кто принес бы тебе весть о матери?

Забыв о ссоре, воскликнул пылко Индра:

– Все, что угодно, отдал бы я тому человеку, ибо всегда это было моим горячим желанием.

– Так знай, что я твоя мать, и я отправила тебя на воспитание к Кимоне. Был ты завернут в барсову шкуру, которую носишь сейчас вместо знамени, и под этим знаменем шла я в последний бой на поле Аланн Браголлах. Кроме того, оставила я тебе серебряный браслет, который ты носишь, не снимая, на правой руке, и не видно его под одеждой. А если недостаточно этого, то посмотри в зеркало, и увидишь мои черты. Чем старше ты, тем отчетливей они проявляются.

Индра был так поражен, что не мог вымолвить ни слова. В тот же день представила она его войску как своего старшего сына и наследника, а короля Хасидзаву попросила об отставке.

– Прошу я высочайшего дозволения сложить с себя бремя власти и удалиться в свое загородное поместье. Мой сын Индра будет достойной опорой и защитой трону.

Не переставали дивиться люди такому повороту событий. И не ускользнуло от них, что холоднее стали друг к другу Ашурран с Индрой, хотя следовало бы ожидать обратного. Впрочем, в первый ли раз близкие люди ссорятся из-за красивого личика?

Между тем эльфа, послужившего невольной причиной раздора, доставили в поместье Ашурран. Сказала она, вернувшись из столицы:

– Отныне я запрещаю произносить в этом доме имя моего старшего сына, и пока я жива, не будет ему дозволено переступить мой порог.

Воительница Ашурран поднялась по лестнице в светелку, отведенную эльфу, и дрожала ее рука, которой она распахнула дверь. И когда взглянул на нее эльф своими аметистовыми глазами, упала она к его ногам, обнимая его колени.

– Четверть века я провела без тебя, и уже видна седина в моих волосах, и время оставило на мне свои отметины, и верно, стара я теперь и некрасива.

И Фаэливрин, ибо это был он, отвечал ей со слезами на глазах:

– Для меня ты ни капли не изменилась, и вижу я тебя по-прежнему молодой и пылкой, возлюбленная моя супруга.

Показал он ей колечко от застежки на мизинце, которое хранил все эти годы.

Пали они друг другу в объятия и предались наслаждениям любви, и не могли насытиться друг другом, ибо ждали это встречи двадцать пять лет. А ведь известно, что сколько ни черпай из источника наслаждения, он все не иссякает, и сколько ни подбрасывай дров в огонь, разгорается он только ярче. Так и вожделение невозможно утолить никакими ласками.

Казалось, нет никого в Юнане счастливее этих двоих, и ждет их тихая жизнь друг подле друга. И готова была Ашурран к тому, что состарится она на глазах Фаэливрина, и закроет он ей глаза, по-прежнему юный и прекрасный; да только судьба судила иначе.

Лишившись своего прекрасного пленника, Индра обрел мать, и власть над войском, и милость короля, и богатство. Всякий бы назвал этот обмен выгодным; всякий, но только не Индра Ашурранид. Чем дальше, тем больше тяготила его разлука с Фаэливрином, и глядя на красивых юношей, призванных скрасить его досуг, частенько гневался он без причины и отсылал их прочь.

Подобно тому, как лодку уносит сильным ветром, так и одно-единственное чувство, завладевающее человеком, способно унести прочь его разум.

Не подозревал воитель, кем приходится ему Фаэливрин. Хоть красив был Индра, была это красота человеческая, а не эльфийская, и больше примет унаследовал он от матери, чем от отца. Сотника Кимону считал он своим родителем, и так же судили все прочие. Всем было известно, что Ашурран много заводила любовников в войске; видно, зазорным показалось ей родить ребенка от простого сотника, вот и отослала она его от себя подальше вместе с отцом. Так был уверен в том Индра, что не доискивался правды. Могла бы Леворхам открыть ему глаза, да только после истории с Меддви удалилась она в Кимбаэт и предоставила Ашурран своей судьбе.

Воительница же Ашурран, не боявшаяся ни смерти, ни любви, ни копья, ни стального клинка, ни колдовства, ни проклятия, не могла найти смелости, чтобы сказать сыну, кого он держал у себя полгода без малого. А сказать Индре – неминуемо разнесется слух по всей Кассандане, а там и до Фаэливрина может случайно дойти. Не вырежешь языки слугам и работникам! Каково будет дивному эльфу узнать, что родной сын домогался его любви и поцелуи срывал насильно! Решила она: пусть все остается, как есть. И не было рядом мудрой Леворхам, чтобы подсказать ей, что нередко благие намерения приводят к ужасным несчастьям, и лучше горькое лекарство, чем сладкая отрава.

Сердце влекло Индру к Фаэливрину, и был это голос крови, который доблестный воитель принимал за любовь. Будучи сыном своей матери, не привык он тосковать и печалиться, а стал искать средство, чтобы увидеться с предметом своей страсти. Однако Ашурран была предусмотрительна, помня собственные подвиги в молодости; окружила все поместье защитными чарами и слуг выбирала только тех, кто служил ей многие годы и был предан всей душой, чтобы подкупить их было невозможно. Но и в самой крепкой ограде, бывает, находится лазейка. Так и среди домочадцев Ашурран нашлась одна предательница – служанка именем Кайс.

И не ради золота или серебра совершила она то, что совершила, а единственно ради справедливости, как она ее понимала. Сама Кайс была волею судьбы разлучена со своим возлюбленным и потому безмерно сочувствовала страданиям Индры. Казалось ей: жестокосердная Ашурран, соблазнившись красотой эльфа, без всякой жалости лишила влюбленных права на счастье. И когда представился ей случай, показала она Индре рощу, куда часто уходил на прогулку Фаэливрин, и впустила его на землю Ашурран.

Два дня Индра, изнемогая от своей греховной страсти, поджидал эльфа. На третий день Фаэливрин, войдя в рощу, почуял его присутствие и заколебался. Но зная характер Ашурран, побоялся выдать Индру хозяйке. Решил эльф, что не будет вреда, если он встретится со своим пленителем и уговорит его больше не приходить. Правду сказать, и его сердце тянулось к смертному, и влечение это пугало и смущало эльфа, потому что не понимал он его природы и причин, его вызывающих.

Но когда встретил его Индра под зеленым шатром деревьев, на зеленом ковре травы, не дал он эльфу и слова сказать. Обжег поцелуями пламенными, страстными речами, телом своим горячим, увлек его на ложе из цветов и трав и сорвал цветок его невинности, как срывают нетерпеливой рукой лесную фиалку, не заботясь о том, что завянет она, и осыплются ее лепестки. И не противился Фаэливрин своему любовнику, ибо так же голос крови принимал за любовь, и чувства его были в смятении, и не мог он ни в чем отказать сыну Ашурран и своему сыну, лишь рукавом закрывался от смущения. Предавались они своей греховной любви, забыв обо всем на свете. И впервые Индра услышал голос эльфа, и звучал он для него чарующей музыкой.

Что касается Ашурран, неспокойно было у нее на сердце, и предчувствие беды теснило грудь. Чтобы развеять тоску, отправилась она разыскивать своего возлюбленного Фаэливрина. И нашла его в объятиях Индры, под сенью зеленой рощи, и потемнело у нее в глазах, и ясный полдень померк, будто затмение наступило.

Ашурран обнажила свой кинжал с черной рукоятью, и лишь одно удержало ее руку: не знала она, кого ударить первым. Не в свою ли грудь следовало вонзить клинок, чтобы не видеть, как лежат они друг с другом, и как сходится цвет их глаз, и разлет бровей, и белизна кожи. Закричала Ашурран великим криком и вонзила кинжал в ствол березы, и побежал по стволу березовый сок, будто слезы, ибо не могла плакать сама воительница Ашурран.

И любовники, застигнутые на месте преступления, устрашились ее гнева. Индра закрыл собой Фаэливрина и сказал:

– Моя лишь вина в случившемся, и я один отвечу.

А Фаэливрин от стыда ни слова не вымолвил. Однако с ним Ашурран заговорила ласково:

– Иди в дом, свет очей моих, и ничего не бойся. Твоего любовника я оставлю в живых и отпущу с миром. Моя вина в случившемся, ибо не запрещала я тебе видеться с ним; видно, выполнил бы ты это условие.

Оставшись наедине с Индрой, долго молчала Ашурран. И он сказал ей, подставив грудь и кинжал свой подав рукоятью вперед:

– Если любить – преступление, казни меня.

– Несчастный глупец! Тебе судьбой, и природой, и всеми законами смертных и бессмертных предназначено любить его! – сказала Ашурран с болью в голосе. – Ибо ты кровь от крови его, плоть от плоти, и зачат в Великом лесу, когда обменялись мы кольцами с Фаэливрином и разлучились на четверть века, не зная, жив ли другой или умер. Сладки тебе были ласки собственного отца?

Вскрикнув, Индра закрыл лицо руками, содрогаясь от ужаса и боли, ибо страшная правда язвила его, как клубок ядовитых змей. В отчаянии схватился он за кинжал, желая вонзить его в сердце. Но Ашурран вырвала у него клинок и сказала безжалостно:

– Живи, как я живу. Уходи и не возвращайся больше, и упаси тебя боги искать еще когда-нибудь встречи с ним или раскрыть ему правду, ибо правда убьет его, и грех разъест его душу и тело. Ибо без счета согрешил мой Фаэливрин, деля ложе с тобой – как эльф, как мужчина, как супруг мой и как твой отец.

Повесив голову, ушел Индра. Ашурран направилась по тропе к дому и на половине дороги увидела Фаэливрина, лежащего без чувств.

Вмиг вспомнила она, что эльфы слышать могут стук копыт на расстоянии дня пути; верно, и разговор их с Индрой не остался тайным. Горе охватило ее, и душа запылала, как зернышко на раскаленной сковородке. На руках отнесла она Фаэливрина в дом, и горяча была его прежде прохладная кожа, и лихорадочным румянцем пылали щеки, и дыхание было прерывистым и тяжелым.

Придя в себя, сказал Фаэливрин горько:

– Через много лет кара настигла меня, за то что я предал мой народ. Только смерть станет искуплением моего стыда и позора.

Ашурран, целуя ему руки, взмолилась:

– Нет твоей вины в случившемся, вина лежит на мне, это ведь я не раскрыла вам обоим правду.

– Если бы я был тверд в добродетели, не случилось бы этого. Судьба ослепила меня, чтобы покарать.

– Если бы не я, жил бы ты долго и счастливо в Великом лесу и никогда бы не знал горя. Я принесла тебе одни несчастья!

Фаэливрин посмотрел на нее ласково и сказал:

– Не жалею я ни о чем, что было между нами, и мгновение, проведенное с тобой, стоит целого года страданий. Однако невозможно для меня продолжать жить после того, что случилось, и как ни горько мне тебя покидать, нет у меня выбора.

Ашурран, слушая эти речи, молчала, не проронив ни слезинки, но сердце ее плакало кровавыми слезами.

Лишь день и ночь прожил Фаэливрин, и Ашурран не отходила от его постели, не пила и не ела, лишь держала его руку и смотрела в его прекрасное лицо. И когда принесли ей весть, что служанка Кайс повесилась, в предсмертной записке признав свою вину, ничем не показала Ашурран, что слышит; верно, и не слышала. Не было ничего в подлунном мире, что утешило бы в такой миг или облегчило боль хоть на волосок.

Наутро угас возлюбленный ее эльф, как свеча на ветру, и дыхание его отлетело, и фиалковые глаза закрылись, и ресницы бросили траурную тень на бледные щеки. Мертвый, казался он статуей из мрамора, равной которой не создавал ни один, даже самый искусный скульптор.

Шатаясь, вышла Ашурран на крыльцо и села на ступеньки. И сын ее Индра, припав к ее ногам, умолял:

– Дай мне проститься с ним!

– Поклялась я, что ты никогда не переступишь этот порог, пока я жива. Что ж, проползи его на коленях или перепрыгни, как будет на то твое желание.

Проливая слезы над телом Фаэливрина, сказал так Индра Ашурранид:

– Я погубил его, и я себя ненавижу.

– О сын мой, обрати свою ненависть на Древних, которые свели, а потом разлучили нас с твоим отцом. Из-за них случилось это ужасное несчастье. Из-за них я потеряла всех, кого любила в Юнане. И вовек не насытить мне жажды мести, и приду я к вратам загробного царства, пылая ненавистью.

С тех пор Индра воевал с эльфами, как одержимый, и прозвали его Аланкор – бич аланнов.

Ашурран же похоронила Фаэливрина на зеленом холме. И когда предложили ей почтить память умершего надгробием из мрамора, или яшмы, или другого достойного камня, сказала она:

– Тяжко будет любимому лежать под каменной плитой. Давит она на грудь, дышать не дает. Посадите там лесные фиалки, пусть они будут надгробием.

И решили, что рассудок ее помутился от горя, но сделали так, как она сказала.

Говорят, еще при короле Падме Пуране, внуке короля Хасидзавы, показывали этот холм, усыпанный фиалками, и называли его Эльфов холм. После падения Кассанданы зарос он боярышником и вереском, и расположение его забылось, и саму эту историю люди не вспоминали долгие века.

Ашурран вернулась к войску, но уже не заступила на командование, а дралась, как простой воин, в первых рядах, и кольчугу не надевала. Хотели дать ей под начало все войско, но она отказалась. "Ищу я не победы, а славной смерти, и негоже мне тянуть за собой других". Однако воины, воодушевленные ее присутствием, бились в два раза доблестнее обычного.

Смерть будто избегала Ашурран, и хоть много раз бывала она ранена, раны были неопасными. Панцирь ее покрылся зазубринами от мечей и копий, и барсова шкура, накинутая на седло, была вся посечена. Трижды убивали под ней коня, а уж сколько раз ломались копья и разлетались в щепы щиты – вообще не упомнить. И не находилось ей равного противника, ибо Дирфион на время удалился от войска, пребывая в трауре по своему умершему брату.

Наконец эльфы послали к нему гонца, умоляя явиться на выручку.

– Аки зверь рыскающий, нападает на нас синеглазая дочь людей; и нет ей достойных соперников, будто боги войны направляют ее руку. Поспеши на поле битвы и сразись с ней, ибо ты единственный, кому удавалось ее повергнуть! – сказали они.

– Один раз я пощадил ее жизнь, и оттого постигло мой народ море бедствий, – отвечал Дирфион. – Хоть не изменит это хода войны, пришло мне время довершить начатое. Пусть даже сам я паду в схватке, но не раньше, чем отомщу за смерть возлюбленного моего брата и за свой позор.

Стал он собираться на битву. Тогда явилась к нему его благородная мать, бывшая сестрой эльфийского правителя, и заклинала его так:

– Не покидай Великого леса, не оставив наследника, чтобы не прервался наш славный род. Ибо ты один остался из моих сыновей, и нареченная твоя никогда не пойдет за другого.

А надо сказать, что был среди эльфов обычай жениться на своих единоутробных сестрах, и вместе родившиеся мальчик и девочка обрученными считались еще до рождения. Так и сестра Дирфиона Дирфиэль была его невестой, и хоть не питали они друг к другу любви и сердечной склонности, почитали долгом своим стать супругами и воспитать ребенка.

И вошел Дирфион к своей сестре, и понесла она. Тем же утром оставил эльфийский витязь супругу и выступил на границу Великого леса, где кипела жаркая схватка.

Дирфион облачился в свой мифриловый панцирь с узором "летящие лебеди", взял щит с королевским лебедем, копье, меч свой славный и выехал на поле битвы на белом жеребце со звездой во лбу.

Издалека увидели Ашурран и Дирфион друг друга, и вскипела в них жаркая ненависть, и умножилась многократно против прежнего, ибо каждый из них считал другого виновником гибели нежного душою, чистого сердцем Фаэливрина. Были они воинами по натуре и призванию, и горе их обратилось в боевую ярость. Пробиваясь друг к другу, даже собственных воинов, загородивших путь, расшвыривали они безжалостно.

Сойдясь на высоком холме, ударили они друг друга копьями, и сломались копья, и разлетелись вдребезги щиты, так силен был удар. Соскочив на землю, выхватили они мечи и принялись рубиться – будто черно-белый вихрь загулял, взметнувшись. Так быстры были их удары и выпады, что нельзя было уследить глазом.

И бросали они друг другу обвинения на своем языке, не понимая каждый другого и все-таки понимая:

– Ты погубила брата моего, совратила и заставила предать свой народ! Смерть за смерть!

– Ты погубил Фаэливрина, ибо свел его со мной, а потом разлучил! Смерть за смерть!

Звенела сталь, ударяясь о сталь, и теперь вооружение их было равным, и зачарованные доспехи Ашурран прочностью не уступали мифрилу, и сабля у нее была эльфийская, что по руке пришлась из трофеев.

Но чуяла Ашурран, но рука ее уже не так тверда, как прежде, и годы молодости миновали, ведь исполнилось ей к тому времени пятьдесят три года. Нельзя уже было надеяться на умение и силу. Лишь одна только ярость питала ее, направляя руку.

Защита Дирфиона была безупречна, и никак не могла Ашурран подобраться к нему на длину клинка. Лишь одно только средство оставалось – дать ему нанести удар и ударить после. Так Ашурран и поступила. Раскрылась на мгновение, будто сделала ошибку, будто оступилась на камне, и ударил Дирфион ее мечом, и пробил панцирь, и клинок вышел, сверкая, из ее спины. Но в то же мгновение, как наносит удар умирающая змея, Ашурран ударила его мечом в бок, в сочленение доспеха.

Упали они на колени, сплетенные в смертельном объятии. И верно, была бы у каждого надежда выжить, если б вынуть клинок и перевязать рану. Но даже клещами нельзя было разомкнуть их пальцы, сжавшиеся на рукоятках мечей. И были безмятежны их лица, несмотря на горячую кровь, потоком бегущую в траву, и несмотря на сталь, язвившую тело болью, ибо были они уже по ту сторону страдания, по ту сторону желания жить.

– Я сам погубил своего брата, когда сохранил тебе жизнь и привез тебя в Грейна Тиаллэ. Заслуживаю я смерти.

– Я сама погубила возлюбленного моего, ибо не смогла скрыть от него правду. Заслуживаю я смерти.

Легли они на землю друг подле друга, будто влюбленные, сплетаясь в объятиях. И прижавшись щекой к ее косам, сказал Дирфион еле слышно:

– Будь ты аланнэ, не искал бы я себе другой подруги. И юноша Фаэливрин сидел бы у нашего очага, брат и возлюбленный.

И лежа головой на его руке, шепнула она:

– Будь ты смертным, сражались бы мы с тобой локоть к локтю, и в бою прикрывали бы друг друга, и не разлучались бы ни на ложе, ни в битве.

Так их и нашли, лежащих рядом, и безмятежны были их лица, ибо в смерти нашли они исцеление от сердечных ран, и от горестных потерь, и от печали.

После смерти Ашурран вся страна оделась в траур. Король Хасидзава повелел воздвигнуть для нее усыпальницу из черного хаэлгирского мрамора. До сих пор развалины этой усыпальницы можно видеть в долине Кассан.

Тело Дирфиона выдали эльфам, чтобы похоронили они его по своим обычаям. Для воздания почестей павшим героям объявили шестидневное перемирие.

И шептались люди, что каждую ночь в усыпальницу Ашурран являются два прекрасных призрака, похожих, как единокровные братья. Один – в белых шелковых одеждах, и другой – в белых доспехах, с серебряным щитом. Преклонив колено, молча роняют они слезы на гробницу великой воительницы людей. Хоть неизвестно, много ли правды в этой легенде, но все же красива она и печальна, как сама память о воительнице Ашурран.

Говорят еще, что после смерти Ашурран была причислена к сонму небожителей, младших богов, и стала покровительницей битв и сражений. И нередко с тех пор воины взывали к ней, прося удачи в бою. Древние же почитали Дирфиона и взывали к нему к минуту опасности, чтобы набраться мужества.

Смертью своей Ашурран добилась того, чего не могла добиться при жизни. Опечаленные гибелью столь великих героев, эльфийский правитель и юнанский король заключили мир. Так был положен конец Великой войне, длившейся без малого тридцать лет и унесшей жизни бесчисленного количества людей и эльфов, славнейшими из которых были Ашурран и Дирфион.

По мирному договору людям отошли земли до самой реки Кинн Сарг и огромный выкуп. В ознаменование мира между двумя великими расами вновь был заселен Нэт Сэйлин, древний эльфийский город-замок. Объявили его Храмом всех богов, оплотом магии и знаний, открытым и безопасным для всех живых существ, наделенных разумом, и самым могущественным колдовством был он защищен от нападения.

Поставили у ворот храма статуи Ашурран и Дирфиона высотой в 50 локтей. И гласит легенда, что буде люди захотят со злым умыслом или с оружием в руках войти в храм, то Дирфион сойдет со своего постамента и преградит им дорогу; а если эльфы осмелятся на подобное деяние, то путь заступит им статуя Ашурран.

Со временем исконное название Храма забылось, и стали его называть Фаннешту. Сделался он обителью множества чародеев и книжников, ученых и лекарей, монахов и искусных ремесленников. В конце жизни поселился в Фаннешту сын Ашурран Юуджи, и больше о нем ничего не известно.

Через двести пятьдесят лет хлынули орды варваров через Юнан на равнину Терайса, в степи, раскинувшиеся на месте болот и лесов. Предали они огню и мечу юнанские города. Погибла тогда Кассандана и больше никогда не была отстроена. Однако, говорят, усыпальницу Ашурран варвары пощадили и не только не стали грабить, но оказали почет могиле воительницы, сойдя с коней и принеся жертвы по своему варварскому обыкновению. Ибо даже дикари, лишенные блага просвещения, чтут доблесть и воинскую славу. Двести пятьдесят лет понадобилось, чтобы умерли дети и внуки тех, кто еще помнил подвиги Ашурран, и только тогда варвары набрались храбрости напасть на Юнан. Вот какова была слава воительницы Ашурран! Само имя ее стало нарицательным. Так исполнилось все то, чего желала она и что обещал ей чародей Руатта.

Восемь веков длилось Смутное время, пока не основана была Крида, объявленная преемницей традиций Юнана, оплот цивилизации и культуры для всего континента. Возникали и рушились царства, строились и разрушались города, зарождались и вымирали народы. Само лицо земли изменялось: пересыхали болота и реки, вырубались леса и вновь поднимались из саженцев, прибывало и отступало море. Но имя воительницы Ашурран никогда не было забыто.

Декабрь 2003 – декабрь 2005? Tiamat