Дмитрий Ризов РЕЧКА _{ПОВЕСТЬ В ЭСКИЗАХ}

Голавль схватил брошенный в воду репей, унес его с собой, пожевывая белесыми губами, потом репей вдруг всплыл.

Солнышко плавает на воде.

— Эй ты, солнышко, отодвинься, ты загородило отсветом своим голавлей, я их не вижу за тобой. Дай я на них полюбуюсь.

Как мало нужно детству материала, чтобы слепить пустяка сказку, а из сказки сотворить подлинный рай.

— Дождь, дождь!..

И ребятишки, засунув в кусты, под развесистые лопухи одежонку, с визгом бросились прятаться в пузырящуюся, звенящую от дождя речку. А ворчливая туча сыплет и сыплет сверкающие бусины на берег, на деревья, на стаю белых гусей у берега, на ребячьи головы, которые, прячась от дождя, то и дело ныряют под воду — в пескариное, уклеечное царство.

Где какая рыба может держаться, мальчик узнавал не по рельефу дна (откуда ему было знать, где какой под водою рельеф?), а по берегам, по их форме, по растительности на берегах и в воде.

Заливчики, заляпанные глянцевыми сердцеобразными листьями лилий и кувшинок, с желтыми и белыми лампадами цветов, — пастбища голавликов величиной с палец. А вот крупные голавли держатся в другом месте. Они на быстрине, где и караулят добычу под склоненными к воде ветвями ветел, тальника, ракит… Еще крупные голавли держатся возле упавших в воду деревьев, склевывая с поверхности проносимых водою насекомых; иногда рыба бьет по плывущему насекомому хвостом, топит его, чтобы разделаться с ним под водой, — тогда вниз по течению сплавляется широкий расходящийся круг от всплеска, и в круге этом колеблются береговые отражения…

В одну из ночевок у костра мальчику рассказали о щучьих проделках. Что она, мол, ночью, по росе, вылезает на луг поохотиться на лягушек. Рассказывал пастух. Он все-все знает, что творится по ночам в лугах. Сам однажды спугнул в зарослях луговой травы такую щуку. Она согнулась в колесо — хвост к голове, покатилась обручем по лугу и бухнулась в воду.

Мальчик поверил!

Он расставил удочки в луговой траве возле берега, наживил их большими выползками.

Утром пришел за добычей.

Одного выползка склевала ворона, она заглотила его вместе с крючком, села на дерево и запутала леску между ветвей. Второй выползок зарылся в землю и утащил за собою леску. Выходит, сама земля клюнула на эту приманку. Третий свалился в речку, и там его съел сом, которого мальчик еле-еле вытянул из реки. Сом был скользкий, пятнистый, с маленькими синими глазками.

На другую ночь мальчик встретился с пастухом у костра и рассказал ему о своей удаче. Оба, попадав в траву, хохотали так, что едва не обгорели в костре. Мальчик даже обессилел от смеха и от того, что пастух поверил его выдумке, так же как он сам накануне поверил пастуху.

Он отдыхал, лежа на спине. И вдруг ему открылась черная глубина ночного неба. Мальчик притих, замер… Он слушал, как чмокает в берега ночная река, как возится в камыше рыба, как во тьме на соседнем плесе ударил хвостом большой сом. Курчавые силуэты деревьев проступали на фоне звездного неба. И все это связалось воедино в его сознании. Он вдруг начал думать совсем взрослое — о том, что в этом прекрасном мире людям отведены тоже — подобно реке и небу — своя особая роль и свое особое место, а счастье и покой зависят от того, как хорошо и полно выполняют люди свое назначение на своем месте на земле. Он думал так и чувствовал себя небывало счастливым, и через ощущение этого счастья он словно бы сливался в одно — с рекой, деревьями, небом, лугами… Так ручей сливается с рекой, река с морем… Так в груди человека сходятся в одном букете и запах полыни, и запах кострища, и запах речной тины. Чудесная смесь!

В полной мере он оценил ту памятную ночь, лишь навсегда уйдя с берегов этой речки, простившись с лугом, в котором по ночам щука охотится за лягушками, «плавая» по его росам.

Оспины, оставленные градом на шляпках грибов, не откроются археологам. Археологи могут многое раскопать, но только не поэзию текущей жизни. Ее ловить нужно в тот самый миг, когда она существует. Иным способом к ней не прикоснуться.

В квартале, где мы жили, была пекарня. Она и сейчас там, но скоро, видимо, ее переведут в новое здание. На улице, возле пекарни, — коновязь, она тут была всю войну и несколько послевоенных лет, пока лошадей не сменили грузовики. К ней привязывали лошадей, когда привозили в санях или в телегах, в зависимости от времени года, мешки с мукой. За коновозчиков и за грузчиков тут были женщины. Нас, уличных мальчишек, интересовали не столько коновозчицы, сколько их лошади, особенно мерины с белыми хвостами. Считалось: рыболовная леска из хвоста кобылицы менее прочна, а белую рыба в воде не видит и клюет вернее. Выстричь прядь волос у мерина, пока коновозчицы, взвалив мешки с мукой на плечи, пошатываясь, уносят их во двор пекарни, было великой удачей и доблестью. Увы, свойство «бытия без клякс», как остроумно определил первоначальное детство писатель В. В. Розанов, таково, что потом ярче помнишь, как вываживается клюнувший на кузнечика язь из кипящего мельничного омута, чем как жили и работали окружающие взрослые люди, то есть в эти военные годы почти сплошь — женщины…

Солнце появляется в Бугуруслане, вставая из-за горы. В этот миг и гора и небо над горой в серебряной дымке.

Черви накопаны еще вчера, плотно закрытая банка с ними под кустом кровохлебки у порога. Удочку — в руки, банку с червями — в сумку и — на мельницу. Дразнящий, восточный какой-то запах цветущего чертополоха. Штурмуешь гору, карабкаешься к вершине, почти припадая лицом к земле. На горе лоснящаяся скользкая трава, короткая, как волос на крупе лошади. Пахнет полынью. А в раю будут комары? Без комаров что за рыбалка? Быть может, в раю и водяных мельниц не будет? Ну тогда пусть обходятся там без меня! К вершине холм положе. Серо-зеленые с шикарными огненно-красными мантиями подкрылий кузнечики. Вот один взлетает и садится, в этот миг я его накрываю ладошкой и — в бутылочку.

На вершине горы оглядываюсь… Город. Крыши, крыши в пазухе гор, густая зелень, улицы, как аллеи. На кладбище, отсюда оно как сад, — голубой купол церкви. О, городок мой дубовый, Бугуруслан! Я смеюсь от счастья видеть тебя. Но не подумайте, что если дубовый — значит, крепкий, кряжистый. Дубов в лесах вокруг Бугуруслана много, но вот таких, которые были бы пригодны на кряжистые дома, почти нет — все вилеватые, срубы из них нужно еще промазать глиной, смешанной с конским навозом.

А вот и крутой противоположный склон горы. Останавливаюсь, ошеломленный. Так вот за что полюбил места эти на всю жизнь мальчик Сережа Аксаков: перед глазами захватывающий дух простор, заполненный синеватой дымкой, складки земли, холмы, как выдвижные, выступают «раскатом» один из-за другого, курчавые кроны деревьев в уреме, желтые и зеленые клинья полей, петли двух речек: Кинеля и Мочегая, место их слияния. Вырезать бы острым точным взглядом из пространства куб, и чтобы сиюминутность трепетала внутри его, чтобы тянулась она и тянулась, и не кончалась, и все летела в этом хрустальном, заполненном синеватой дымкой кубе птица, так и не выходя за его пределы, и облака клубились, и две речки внизу, и всё-всё как сейчас: звон насекомых, посвистывание ветерка в ореховой удочке, рубашонка трепещет на худеньких плечах… Вон далеко внизу на Мочегае мельница в окружении тополей и ветел. Ах, раскинуть бы руки, подпрыгнуть и поплыть бы — сам как птица, — слыша внизу лягушачьи хоры, перепелиное «поть-полоть» — и прямо к мельнице… И я лечу вниз опасной крутой тропой, усыпанной жесткой крошкой красной глины.

За спиной осталось могучее тело горы. Течение движет, водит, трясет торчащие из воды кустики. Запахи: ветлы, тальника, каких-то трав, серого известнякового песка, речной воды, водорослей на отмели, муравьиной кислоты… Отщипываю и бросаю в воду корочку: мое жертвоприношение речке. И главные жрецы ее — тут как тут. Имя им густера. Кажется, вся речка от истоков до устья занята одной сплошной многомиллиардной стаей густеры. Еще мы ее зовем синтёй, а по Сабанееву она просто уклейка. Но ее так густо здесь, что по-нашему она все-таки густера. Долбит, кружит, гоняет она брошенную мною в воду корочку, вода кипит от невообразимой суеты. И вдруг — уу… ух! — мелькнул оловянной тенью судак, метнулась серебряным фонтаном во все стороны густера; и снова пляска вокруг корочки, и снова — уу… ух!

Как удивительно точна раскраска язя. Он серебристо-желтый, если смотреть сбоку, сверху — темно-синий. Переход от цвета к цвету плавен. Ближе к спине чешуйки в верхней своей части, той, что выступает из-под других, окрашены в синий цвет. И чем ближе к хребту, тем синее, гуще этот цвет. На самом хребте все чешуйки, плотно прижатые друг к другу, сливаются в сплошную синеву без единой помарки.

Глаза у линя: поясок просяного цвета и зрачок аметистовый с глубоким блеском, чуть мутноватым, как блеск жемчуга. А сам он коричнево-зеленый с золотистым отливом, более темным на спине и светлым на брюхе. За что и зовут его «цыганом». Из воды линь вываживается с трудом — сильная рыба, упорно борется, бегает из стороны в сторону на леске.

Мир водяной мельницы… Я благоговею перед ним. Слишком глубоко во всех своих микроскопических подробностях пропитал он мою душу, все «бескляксное» мое бытие. Описать — значит, слегка отодвинуть от себя. Но как мне отодвинуть от себя то, что представляет часть самого меня? Да и с чего начать? С каких звуков, ощущений, запахов? Может, с крика гусей? Вот они борются с течением, рвущимся через омут, как искрящийся водяной поезд, он несется мимо бревенчатой мельничной стены; хлопья желтоватой пены, зеленая вода, перемешанная с зелеными пузырями воздуха. Шум, гомон, рыбий плеск, капли с ветел, обступивших омут в нижней его части, там, где из него убегает вода. Здесь перекат. Мелкая отборная галечка, песок. Вода обтекает ноги, при каждом шаге сердится, грозя свалить. Пескарики щекотятся, общипывая что-то с ног беззубыми ртами… Я разматываю леску, забрасываю ее подальше в омут, навстречу течению. В омуте темная глубь. Оттуда поплавок быстро несется навстречу мне и вдруг исчезает. Рывок — и пляшет в воздухе на крючке полосатый окунь, растопырив колючки хребтового плавника, сердито захлопнув жаберные крышки.

Я бреду на противоположный берег, там мельничный огород, осторожно, чтобы не заметили и не шуганули, пробираюсь по прибрежному его краю к мельничной завалинке. Она вся в брызгах воды, зелена от вылезших на воздух водорослей и от мха. Смотрю некоторое время на быструю воду, пролетающую мимо. Решаюсь: а, была не была! Там у дна стоят язи. Чурбаки чурбаками. Но чтобы послать к ним насадку, леску нужно утопить до дна. Кусочек свинца… Так… Прикусить его зубами к леске. Теперь на крючок кузнечика с алыми подкрыльями. Остается забросить снасть таким способом, чтобы поплавок и груз с леской упали как можно ближе друг к другу, иначе на течении груз окажется врастяжку, на буксире у поплавка, насадку не утопит.

Первая проводка впустую. Дрожащими от волнения руками делаю переброс. И вдруг на полпути проводки поплавок разом исчезает в стремительной зеленой воде. Рывок! Трепещет ореховое удилище в руке. Капли сбегают по леске, сплетенной из лошадиного хвоста, задерживаясь на мгновенье на каждом узелке. Сердце холодеет. Язь слишком велик! Дзинь! — пискнули волоски лески, я, плача, опускаюсь на булыжники и осколки известковых плит, которыми заполнена мельничная завалинка.

Никогда в жизни не будет больше у меня такого сладкого, такого радостного горя…

Все еще всхлипывая, перехожу речку обратно. Иду берегом по тропе среди густой гусиной травы, цветущей желтыми звездочками, в ней застрял гусиный пух. Крючка нет. Это непоправимо. Мельничный мост, поперечный настил бревен. Под настилом вода кауза. Справа она срывается на мельничное колесо, слева кауз похож на аллею с двумя рядами тополей по сторонам. На тополях гвалдят грачи, под тополями мельничный дом, где живет мельник, — вытянутая как барак мазанка под соломенной крышей. Красные герани в крохотных окошках. У воды закопченная баня, мостки.

На мосту, разговаривая, кричать пришлось бы. Вода в колесе шумит, водяная пыль в воздухе. Вздрагивает от тяжелой внутренней работы мельница. Головастый кобель с красными от старости глазами грозно бухает, дергает цепь, привинченную к стене. Мне бы сейчас хоть леску раздобыть… Боязливо обхожу пса, выглядываю из-за угла мельницы на хоздвор: может, приехали бабы за мукой и ушли к роднику попить, оставив лошадей без присмотра? — Стоит подвода у проема дверей. Две бабы, вцепившись в углы туго набитого мукой мешка, раскачивают его и подкидывают в подводу. Охают, трут поясницы. Лошадь жует солому, прядет ушами, отмахиваясь от мух порядком уже общипанным хвостом. Бабы, поохав, принимаются за следующий мешок.

Нет, с леской у меня сейчас ничего не получится.

…вечером река подернулась тонким струящимся туманом, точно запотела.

Кинель. Солнце к закату. От неровностей речного песка на берегу мелкие тени. Песок быстро остывает, слегка ковырни его — под ним вода. Речка тихая, теплая. Бегу на берег, разбрызгивая ногами фонтаны воды, все тело в пупырышках. Бросаюсь на песок животом, подгребаю его под грудь руками. Остатки тепла, не ушедшие из него, согревают. Речка быстро успокаивается.

Сердце бьется в груди упруго, весело.

Это и есть счастье. Простое, каким только и бывает настоящее счастье. И надо для этого совсем немного: чтобы я был жив и чтобы в этот час был здесь, на берегу Кинеля. Как мало, как просто и как недостижимо! Я сижу над листом белой бумаги и все это вспоминаю за тысячу километров и десятки лет от того давнего, растаявшего в прошлом часа счастья.

Я хотел бы жить на чистой живой реке, отороченной песчаными пляжами, в домике с голубыми наличниками, окнами — на воду. Тихая вода, женственно округлые купы деревьев, луна, повисшая без опоры и поддержки в чистом тусклом небе. Вода, вода… В ней чмокает и плещется рыба.

Рыбачить на мельницу ходили чаще всего уличной компанией. На двухколесную тележку с низенькими бортами (на такой возят рассаду) грузили свой рыболовный скарб. Тележку толкали по очереди. Шли, огибая гору, кружной дорогой. Слева тянулся полынный хребет горы. Справа, внизу, широкий плес Кинеля. В нем отражался вверх ногами уремный лес левобережья, щебечущий птицами, кукукающий, весь в сквозных соловьиных трелях.

Вот дорога соскальзывает на черную плоскость поймы. Вот миновала она мелкий залив, возле которого два нестерпимо воняющих свинарника, и зазмеилась дальше, уже вдоль извилистого Мочегая. В заливе блаженно хрюкают серые от ила свиньи чудовищной величины. И как только они не боятся дремать в воде, выставив на воздух одни ушастые головы? Ведь в залив, как молва сообщала, заплывают сомы. Правда, их больше интересуют коровы, забредающие в полуденную жару в воду. Случалось, говорят, видеть, как иная из буренок вдруг начинала реветь, выбегала из воды — на розовом вымени висел большеголовый зубастый соменок, присосавшийся к сосцам…

Но уже позади залив. Мы катим свою тележку к мельнице, прислушиваясь к чуть уловимому отзвуку водопада, нескончаемо льющегося на плицы мельничного колеса.

Рыбацкое правило: врать в пределах возможностей водоема…

Идешь с рыбалки. В кирзовой сумке, повешенной через плечо, трава, влажная от рыбьей слизи, в траве серебряные слитки рыб, источающие вкусный речной, слегка клейкий, запах. Вокруг снуют праздничные, как елочные украшения, стрекозы: зеленые, синие, красные, бархатистые, со слюдяными крылышками.

«Тайга».

Тайги-то, впрочем, не было (не случайно кавычки)… Между двумя плесами на Кинеле был перекат. На нем поставили дугообразную запруду из веток, соломы, земли, коровьего навоза. Внутри этой дуги образовался тихий илистый пруд с камышом по берегам, стрелами рогоза, торчащими из воды. Вода в пруду прозрачная, хорошо видно, как гуляют в ней между длинными стеблями желтых кувшинок голавли. Через густую урему текла она к Шуваловской мельнице. Эта-то урема, отражавшаяся в гладкой сонной воде всеми своими вязами, тополями, черемухами, осинами, тальником, перевитыми хмелем и плетями ежевичника, и звалась «тайгой».

Особый здесь был мир. Разноголосый птичий щебет и гулкий плеск рыбы в медленной темной воде. В протоке жили сазаны и голавли, судаки и сомы, подусты и лещи, конечно, густерки с вездесущими ершами. Береговые заросли жалились крапивой, царапались ежевичником. Передвигаться через них можно было лишь вдоль протоки по узенькой тропке, то и дело подныривающей под развесистые ветви деревьев.

Тропка шла от привады к приваде. Это целые сооружения. В воду втыкались колья, оплетались таловыми ветвями, наподобие корзин, и все это доверху засыпалось землей. С берега на приваду прокидывались мостки. Тут можно было удобно сидеть, расставив удилища веером, положив их на рогульки, уже пустившие зеленые побеги. Рыба возьмет приманку, леса натянется, задергается чуткая тонкая подсечка удилища, рука сама собой метнется к комлю… Даже через время я слышу в руке ответный толчок подсеченной рыбы и вижу свое удилище, со скрипом согнутое в дугу, леса ходит кругами в воде, пружиня, выписывая неожиданные зигзаги. И вдруг рыба выходит на поверхность, оставляя бурун, бьет хвостом, по воде расходятся тяжелые круги и, блеснув белым боком, опять пытается уйти вглубь.

— Но, но, шутишь, — шепчу я, заводя ее в опущенный в воду подсачок. И вот она уже в нем лениво сгибает туловище из одной стороны в другую…

…волны — мириады колеблющихся зеркал.

А ведь и текст художественного произведения, или очерка, или статьи должен идти внатяжку… Как леса ведет рыбу, так и он должен вести мысль: чуть ослабится натяжение — и все, ушла мысль в небытие, вильнув хвостом, и текст, как оборванная леса, безжизненно обмякнет.

Мне повезло. У меня было такое время, к которому я могу обращаться, словно к любимой девушке:

Но разве было может кому-то принадлежать? Не мы ли сами принадлежим ему?

Всмотрись, — говорю я сам себе. — Видишь, как ушедшее время теснит нас, наступает. Мы бежим от него, бросая все лишнее… Что значит в этом великом столпотворении бегства одинокое человеческое я? Как мало для его осуществления отведено нам жизни! Нужно успеть войти в свое личное время плотно, постараться его целиком заполнить. Пусть оно даже затрещит по швам!

Я почувствовал, что старею, идя по лесу: комары вдруг принялись жалить голову — прежде волосы были гуще…

Я думаю о человеке, который жил. Пытаюсь представить подвижный теплый образ его — и не могу. Он рассыпается по холмам и озерам, по тропинкам через ржаные поля и по берегам речек, он в ночных всплесках на реке, он на пыльном проселке… Вот на холмы упала тень от белого облака, похожего на дракона, — это он. Вот полуденное марево на горизонте отделило голову дуба от туловища — это он. Вот стадо коров идет по вершине горы, как по бровке крепостной стены, и длинные тени убегают от коров в вечерние луга — это тоже он.

…Я сидел в ложе у сцены. Там Хлестаков то и дело отбрасывал руками хвосты фрака, присаживаясь на угол стула. Пузатый городничий подошел к рампе и подмигнул мне. Я чуть не заорал приветствие. Это он.

И вот снова, в который раз, пытаюсь я собрать воедино его рассыпанный образ и все поставить на свои места. И снова у меня ничего не получается. Тогда я отпускаю память и бреду за ней наугад. О, эта необъятная держава, имя которой — Было!.. И какая в конце концов разница, когда это было: год, семь или сто лет назад.

Сначала его не было. Вернее, для нас он не существовал. К нам приходили треугольники писем. Стройная и худенькая, как девочка, мать разворачивала их и с широко раскрытыми глазами спешила куда-нибудь в угол.

Очень скоро пришло казенное четырехугольное письмо.

Теперь мне кажется, что это был страшный сон.

В крохотной спальне нашего дома появился на стене портрет моего отца в траурной ленте…

Потом мы бредили, как все мальчишки России в ту пору, морем. Крыши городка были палубами наших флотилий. Мы вооружались «поджигами» и стреляли в галок осколками чугунков. Мы расшибали кулаки в кровь о головы «противника», бегали по ночам от милиционеров кривыми улицами городка, когда те разгоняли очереди за хлебом. Мы горланили полночи под заборами блатные песни и спали вторую половину вповалку, как кутята.

Утром был хлеб и была несусветная давка за ним. О, этот хлеб! Можно было выщипнуть из буханки кусочек тяжелого вязкого мякиша, слепить из него рогатый шарик вроде морской мины. Швыряй этот шарик изо всех сил в стену — рога не ломаются и не мнутся. Такую мину из хлеба выдумал кровожадный Рыжий Толик. Он говорил, что нужно учиться мужеству, и подбрасывал в руке хлебную мину. Мы лазили по воробьиным гнездам, кормили худых котов живыми птенцами. Меня мутило, но у нашей жизни были свои правила. И я украл у соседа бывшего подполковника трофейный компас и деньги. В их доме все, кроме денег, было трофейное. Хозяйством заправляла подполковница. Она поймала меня, притащила к себе, заперла в пустую темную кладовку. Потом вдруг распахнула дверь, не в силах сдержать гнев, выдернула меня за руку на свет и стала кричать, тараща прозрачные глаза…

Я не плакал, не просил прощения и не трусил. Мне было все равно и почему-то грустно.

Позже к ней пришли подруги, она опять вытащила меня на свет. Я щурился, тер глаза кулаками. Она им долго рассказывала, как обнаружила, что денег не хватает и сейчас же догадалась, кто их взял, а вскоре и накрыла вора в городской столовой с поличным:

— Он хлебал, видите ли, чай из стакана и при этом не знал, сколько стоит стакан: пять копеек или десять рублей. Я его за ухо, вывернула карманы штанов. А там семечки и деньги — все перемешано. Вишь, хоть и на лямочках штаны, а карманищи-то какие вшиты… И вы знаете, сколько с него за чай содрали? Пять рублей!

Я трогал все еще горевшее ухо и молчал.

На немецком серванте стоял немецкий фарфор и фаянс. Подруги фыркали:

— Вот и жди от таких. В колонию их…

Подполковница снова втолкнула меня в кладовку.

Тогда его еще не было с нами. А потом будто выкупали меня в молочном речном тумане: такой чистотой и легкостью веет отовсюду. И это был уже он, отчим.

Сначала расскажу то, что совсем свежо.

В соседней комнате кололи ампулы; «цок» — лопалась тонкая пленка стекла.

Необратимость, жизнь, смерть, продолжение — все эти понятия сплелись в тугой клубок в моей голове; в крохотной спальне нашего дома под одеялом лежит грузный человек, который подмигнул мне со сцены…

Он поднимает наполненные до краев страданием глаза.

— Я знал, что ты придешь…

— Помнишь, как я бегал за тобой, а ты удирал от меня, прыгая с льдины на льдину? Ты был таким легким. А мне было тяжело бегать…

— Я всегда говорил, что ты будешь настоящим человеком. А это самое трудное…

— Ты думал о смерти?

Да, я думал о смерти. О необратимости времени. О продолжении жизни, в которой и тогда, когда не будет меня, кто-то все-таки должен думать и чувствовать похоже. Должен оттолкнуться от меня и идти дальше. Потому что, если и есть бессмертие, то оно — в переливании страсти из одной души в другую. И ни в чем больше.

— Ты помнишь родник?

Вошла сестра со шприцем. Я вышел.

Вечером я видел, как отчим смотрел на старый портрет-отца в траурном крепе. Они встретились взглядами. О чем вы могли думать, два человека: один — давший мне жизнь, другой — часть души?

В саду падали яблоки. Это его золотая китайка. Яблоки глухо стучали о землю, сбивая кожицу. Не яблоки, а необыкновенной формы соты, насквозь пронизанные медом.

Однажды отчим принес тонкий яблоневый прут золотой; китайки. Этот самой… Прут никак не хотел приживаться, стал сохнуть. Тогда он срезал у него верхушку, перевязал «ранку» тряпицей с опилками и стал каждый день лить на опилки воду.

А теперь он сам засыхал, как тот яблоневый прут. Но его невозможно было «отлить», как он «отлил» яблоню, а потом: и меня. Невозможно.

Я сидел на скамье у веранды и смотрел в темноту, где падали яблоки. Моя голова полна была прошлым. Какое-то все случайное, необязательное… Будь все это обрывками кинолент, я не собрал бы сюжета.

…Вот его жесткая рука хватает мою, бойко торгующую мятыми билетами: в театр, извлеченными из урны у билетерши.

…Вот мы идем по гулкой улице среди спящего городка к театру. В руках обмотанная веревкой связка удилищ. Нас ждет машина. В кузове шумная компания актеров, кругом колени, фуфайки, локти, сено. Под светом фар то дерево, то спящее окно и кусок бревенчатой стены. Потом от лугов доносится перепелиное «спать-пора», «спать-пора». Кто-то вскакивает в кузове и, покрывая рокот мотора, декламирует:

И рокочет мотор и фары шарят по дороге.

…Вот после далекого выстрела в воду с неба падает нежданная утка, и он пытается подгрести ее сачком.

…Вот эмалированный таз на табурете в сенях. Таз полон окуней и судаков. В проеме сенных дверей лунная ночь. Осень, потому прохладно. Рыба тоже холодная и по-осеннему свежая и ядреная.

Я вижу: вот идут две фигуры, большая — отчима и маленькая — моя, идут за своей любовью в коростельные и перепелиные луга, к тихим заводям, где над жирным илом дремлет ленивая рыба. Сначала я был ведомым, потом равным, и мы шли, касаясь плечами друг друга, а теперь он отстал и уже не догонит меня. И любовь моя уже давно перешагнула эти заводи, поднялась высоко и видит такое, что он не видел и не увидит никогда. И с этим ничего не поделаешь. Да и не надо ничего делать. Потому что так и должно быть…

Каждый вечер лопались ампулы в соседней комнате, и сестра входила со шприцем в руке.

И снова я сидел на краю койки отчима, и заходящее солнце золотило вершину горы за окном. Снова я держал его слабую жесткую руку в своей руке. В комнате был мир — из нее ушла боль и тревога. Так бывает, когда на вокзале пересадочная суета и давка, а у тебя все в порядке. Маршрут определен, билеты куплены. Ты уже в прошлом, но еще и не в будущем. Ты уже отрешился от прошлого, но еще не забыл его.

— А ведь я выходил с хором в Моршанске на площадь. У меня был такой же кадык, как у тебя, и такая же тонкая шея. А вот бас…

— Ты помнишь родник за мельницей?..

— Конечно, помню. Мы здесь пили. Яма в земле, с опущенным срубом. Из сруба деревянная труба проложена к колоде. Не вода бежала из земли, а влага. Вот она катится гортанью, будто неожиданно схваченная струя холодного воздуха. Обязательно нужно сходить туда еще раз. Хотя бы раз.

Но маршрут твой решен. И уже поезд стучит на стыках рельсов.

Я не видел, как он вошел в свой последний поезд. Говорят, что это было очень трудно сделать. Я гнал машину по бетонке в аэропорт. Высыпали звезды. Земля, чуть покрытая снегом, промерзла на два метра. Потом самолет прыгал по ветровым кочкам над россыпью огней ночных поселков и городов. Изнутри казалось, что он подрагивает на месте, в центре огромного пространства, как клубочек тепла, собранного в середину вогнутого зеркала.

А земля промерзла на два метра.

И на другой день… Сознание не хотело принимать ничего. Огромный гроб. Знакомый человек. Седая щетина на похудевших щеках. Потом кузов машины, украшенный еловыми лапами, отрубленными от новогодней елки. В хвоинках застряли цветные ленты и кружки серпантина. Нелепые, легкомысленные спутники чужой вчерашней радости.

И первый гулкий ком земли.

Опять наплыв воспоминаний… Утро. Люди над удочками (давно умершие). Тихая гладь воды с зыбким туманом над нею. Буруны от жирующих судаков. Вязы на противоположной стороне речки «загораются» на макушках. Над водою запах тальника. С тополя поет иволга. Давящийся крик кукушки. Упорная поклевка судака. Тонкий синий дымок от костра. Во рту отчима вишневый самодельный мундштук с тлеющей сигареткой, которую он, прежде чем вставить в мундштук, ломает пополам.

…Гроза. Она накрыла нас с отчимом ночью. Сколько мне тогда было? Неужели десять лет? Да, десять… На ночь мы оставили лодку у берега и спрятались в жиденьком шалашике. Отчим втолкнул меня в его глубину, накрыл своим кожаным пальто, а сам остался в холоде, почти под небом. Тут-то и началась гроза.

А утром лодка оказалась затопленной до края бортов. Насадка наша размокла. Навозные черви расползлись. Отчим вычерпывал воду из лодки, а я побежал по мокрой тропе, мимо усыпанных каплями дождя кустов бересклета в деревню, там на косогоре навоз, и можно накопать червей.

Отчим сплавился метров на триста ниже, остановил лодку на перекате, сунув ее носом в камыш, и ловил с кормы подлещиков на хлеб, держа удочку в руке, определяя поклевку по толчкам, передаваемым через леску и бамбук.

Я прибежал с червями, долго кричал его с высокого берега, под которым быстрая вода закручивала воронки. Ему так не хотелось прерывать рыбалку, но я был надоедлив, как голодный комарик. И он поплыл ко мне на старенькой плоскодонке, взятой напрокат на сутки у мельника.

А тут и солнце начало припекать, захотелось есть и спать, чем мы и занялись, вернувшись к месту ночевки.

Вещевой мешок раскрыт. Пора полудничать. На газете еда: хлеб, помидоры, огурцы, картошка, лук, соль, сахар… Котелок со смородиновым чаем. Эмалированная кружка.

Я ломаю руками хлеб прямо от целой буханки, макаю огурец в соль, рассыпанную на газете, ем, хрупая, откусываю поочередно то и другое. А крошки — в воду. На них тут же набрасывается густера. У нее тоже обед — один со мною. И так прекрасна эта трапеза, так вкусен хлеб с огурцами, запиваемый водой, зачерпнутой тут же из речки, что не могу это позабыть и десятки лет спустя!

Дневная речка. О, это совсем иное дело, чем речка ночная.

Дневная речка ловко прячет в своих водах жизнь рыб, словно бы их в ней и нет. Особенно в полдень. Мертво стоят удочки над водой. Можно прямо с привады бухнуться рядом с ними в речку, понырять, отфыркиваясь. Потом поплавать вдоль зеленых берегов, касаясь руками склоненных до воды тальников, а ногами — бархатистой тины. Можно пересечь Кинель и оказаться на отмели, увидеть рядом тонкие нити и ленточки водорослей.

Пусто.

Кроме густеры, лишь на миг, как тень, всплывающей к поверхности, да одиноких голавликов возле коряг, в речке ничего живого. Но вот садится солнце за вязы на противоположной стороне, прохлада вечера трогает берега и воду, кое-где появляются столбики толкучих комариков, и первый бурный всплеск судака, погнавшегося за густерой, — как сигнал речным жителям. Речка меняется. Вот уже первая судачья поклевка гнет конец удилища к воде: пробует у дна наживку — верткую густерку, зацепленную крючком за губу, — судачья, похожая на кошачью, пасть. И тут же мелко трясет подсечку соседнего удилища, пробуя круто сваренную манную кашу, подлещик. Не знаешь, за что хвататься! И крупный голавль, всплыв на вечернюю кормежку, пустил по течению солидные круги. Густера мелькает сетью в воде. Началось… Вот когда сердце рыбака замирает в ожидании чуда. Сколько тайн в речке!

А впрочем, было ли оно, изобилие Кинеля? Не мечта ли это нашего воспаленного воображения? Не память ли суммировала наши трофеи в какой-то один изобильный улов, который якобы когда-то был?..

— А ты помнишь, — говорю я сам себе, — как под утро на теплом кострище собирались погреться комары?

За рогозом в кустах пела самодовольная птичка:

— Чечевицу видел? Я чечевица…

А утро было столь тихое, что пузыри, взбитые пойманной рыбой, не лопались и долго стояли вокруг лодки.

Гете, расчленяя на отделы тела живых существ, начинает с головы, которую определяет как «сборный пункт обособленных чувств», и заканчивает хвостом, рассматривая его как «намек природы на бесконечность органических существований». Вот почему мы, люди, ее венец… Впрочем, и у нас есть «хвост» — это наше прошлое.

Разве наше время в детстве такое же, как в старости? Не в смысле: сколько сейчас на часах и не пора ли обедать, а далеко ли ушли мы от небытия и скоро ли в него вернемся снова? Из каких уютных глубин дочеловеческого существования принес я это незнание с собой в детство? Почему представление о времени меняется с возрастом?

Я думаю, что и представление о смерти постепенно проникало в меня по мере самосознания: я включаюсь в поток человеческой истории… Так осуществляется переход человека из одного времени в другое, ибо родившись, он попадает в биологическое время, а осознав себя представителем человечества, начинает обитать во времени историческом — настоящем человеческом времени.

Приобретением чувства истории мы платим за право быть человеком. Приобретая — платим, потому что приобретая — теряем; безотчетная радость детства уходит от нас. Мы становимся историческими людьми, размышляющими о жизни и смерти, о начале и конце, о праве и ответственности, о добре и зле и о прочих хитроумных штуках, лишающих человека покоя, сна, прежнего безоблачного его существования, в конце концов, — кто знает? — быть может, и самой жизни…

Но где-то там, далеко-далеко позади, ржавые рыбки ветельных листьев в роднике; в глубине ледяной линзы шевелится белый песок.

И еще где-то там, далеко-далеко позади, ночь и движение в ней поезда. Ночь и движение, соединившись в сознании, создали иллюзию пропасти под ногами, куда сорвешься — и все. Конец. А двери в вагоны, как назло, закрыты. И я соскочил с подножки, едва поезд тронулся. Отчим, чертыхаясь, тоже спрыгнул, держа в руке связку удилищ. И мы пошли домой пешком. Ох и длинен же был путь! Через целую ночь…

Но нынешняя его ночь куда длиннее.

Увы! Ныне наши самые чистые реки текут только в наших душах. Там моя речка, на изумрудных лугах которой пасутся табуны савров. Поэтому и называется она Савруша. Там и Мочегай, и впадающий в него Бугуруслан…

Долина речки Бугуруслана. Даже поминать ее, не поминая Аксакова, бестактность.

Там у прозрачной холодной воды (когда-то это было!) на тучном иссиня-черном перегное — тенистая урема, кишащая певчими птицами, как садок зоопарка: синицы, овсянки, чечевицы, пеночки всех разновидностей, зяблики, зорьки, малиновки, иволги, радужные щурки, кукушки, дергачи… «При свете потухающей зари, при блеске звезд, соловьиное пение приводило меня в волнение, в восторг и сначала мешало спать. Соловьев было так много и ночью они, казалось, подлетали так близко к дому, что при закрытых ставнями окнах свисты, раскаты и щелканье их с двух сторон врывалось с силою в нашу закупоренную спальню, потому что она углом выходила в кусты, полные соловьев. Мать посылала ночью пугать их», — так Сергей Тимофеевич писал о дедовском поместье Багрово-Аксаково на речке Бугуруслане.

Бугуруслан — буга вдоль русла. А буга — это кустарник, растущий вдоль речки и затопляемый ее весенним разливом.

В юности я зачитывался рассказами про Аксакове, названное в книгах писателя Багровым. Мир, покой, размеренность жизни, ее изобилие. Двухэтажный барский дом у Бугуруслана, парк, липовая аллея, акации, черемуха, несколько сосен, грачиная березовая роща, мельница, пруд, ольха над водой, ниже мельницы вырытые в земле садки для рыб — проточные ямы овальной формы с зелеными ветлами по бровкам. Голавли, язи, жерехи, окуни, сорожки… На пруду, на Бугуруслане, на болотцах и озерах в уреме — утки, дупеля, вальдшнепы, вяхири… Трепещут крыльями жаворонки над Аксакове, вяжут хрустальные паутинки песенок. На острове среди пруда черные сверху и белые снизу чибисы. Пруд — до середины не дострелишь из ружья.

Весь этот рай расположен в месте, где сбегаются среди холмов две долины: речки Кармалки и речки Бугуруслана, разделенные, прежде чем слиться друг с другом и образовать пруд поместного аксаковского гнезда, Челяевской горой (или курником, по-местному) — самой высокой во всей округе «выпуклоутесистой» горой с подковообразной вершиной, на которой струится под ветром степная трава. Челяевская гора — страж поместья. Она прикрывает долину от северных ветров. Пологими склонами хребтов прикрыта долина и с востока и с запада, и только на юг уходит свободно, подернутая у горизонта мягкой дымкой расстояния.

Как я тосковал об изобилии времени, в которое жили здесь Аксаковы! Об их птице, рыбе, ястребочках, которых доставали птенцами из гнезд и учили бить перепелов, в награду кормя их перепелиными головками, обрызганными кровью, о счастье каждый день видеть долину Бугуруслана, в которой не бывает и по вечерам резких теней — все мягко в своей округлости, в плавности, и черные пашни под вечер затягивают не тени, а фиолетовая дымка. При одной мысли, что и я могу побродить с ружьем по тем же местам, где хаживал сам Сергей Тимофеевич (рыбой Бугуруслан оскудел уже давно и окончательно), посмотреть, а может, и пострелять уток на пруду, вспугнуть в болотце на берегу Кармалки дупелей, — сердце мое сжималось в сладкой истоме.

Если идти долинами Кинеля, впадающего в него Мочегая и впадающего в Мочегай Бугуруслана, то от города Бугуруслана до Аксаково всего каких-то километров тридцать.

Мне было шестнадцать лет, и я пошел в Аксаково на охоту. На всем лежал печальный отблеск поздней осени. Пруд был полуспущен, в сухих камышах, на мелководье и в вязком иле у кромки воды — ничего, кроме куличьих следов и пуха домашних гусей. Возле земляной плотины, кое-как насыпанной, в том месте, где когда-то стояла мельница, толкутся холодные мелкие волны. Двухэтажный барский дом требует срочного ремонта. Парк запущен, дико зарос. Пропала березовая грачиная роща, и черные пустые гнезда теперь на старых, с извилистыми стволами тополях. Дует ветер с севера — его не может остановить даже Челяевская гора — срывает с деревьев последние листья, прилизывает тонкую траву на горах.

Неужели эта быстрая извилистая речушка в грязных берегах с мутной водой — тот самый Бугуруслан? Неужели эти ямы в сухих, выше человеческого роста, репейниках и ржавой крапиве — рыбьи садки? Куда девалась та роскошь природы, которую с такой тщательностью описал Аксаков? Я был расстроен. К тому же порядочно устал. Гудели перетруженные ноги.

В дальнем конце пруда еще можно было пострелять задержавшихся с отлетом куликов, но с севера подтягивало тучи. Безотчетная тревога торопила меня. Я вскинул ружье, выстрелил, дробь ударила в воду у противоположного берега, из сухих камышей шумно вылетел, басовито крича, кряковый селезень, полетел, набирая высоту, против ветра, развернулся над Кармалкой и, далеко обходя пруд, понесся, подталкиваемый ветром, долиной Бугуруслана, становясь все меньше, и потом совсем исчез в тусклой дали. Я проводил его глазами, еще раз посмотрел на быстро надвигающиеся тучи и поспешно повернул обратно.

Уже давно остались позади избы аксаковских колхозников. Уже тучи обогнали меня и закрыли горизонт со всех сторон. Заморосил дождь.

Захотелось есть. Я остановился, сунул руки в карманы штанов, наскреб в бахроме швов остатки хлебных крошек. Струсил их в рот. Пожевал. Есть захотелось еще сильнее.

Ноги мои разъезжались в стороны. Дождь шел и шел. Грязь налипала к сапогам, и через каждую сотню метров я тряс ногами, разбрасывая ошметки грязи. Какая мука идти, глядя под ноги, мысленно считая шаги!

И тут дорога пошла через вспаханное поле. Я плелся, невероятными усилиями вырывая ноги из чавкающего, жирного чернозема. Ружье повесил на шею, положил на него вздрагивающие руки со вздутыми в кистях венами. Я уже не шел. Я подтягивался, схватившись глазами за березу на краю поля, в мучительном напряжении стараясь удержаться и не упасть. На краю поля я сел, почти падая. Земля холодная. Положил руки на колени, почувствовал, как сильно они дрожат. Голод сводил челюсти. Я выплюнул тягучую слюну.

«…блюд было множество, одно другого жирнее, одно другого тяжелее; повар Степан не пожалел корицы, гвоздики, перца и всего более масла. Свекор ласково потчевал молодую, и молодая ела, творя молитву, чтоб не умереть на другой день».

Я поднял глаза на березу, посмотрел вверх — уже сумерки. Дождь сыплет, мелкие холодные капли падают на потное лицо.

…А пасхальный-то кулич, вспомнил я, раздражаясь, у Аксаковых был намного белее, чем у дворовых, не говоря о простых крестьянах. А бабушка, бабушка-то, такая бедная и хворая, такая любительница до «вороньих ягод» и шампиньонов из «золотой ямки», — как она, сволочная старуха, ременной плетью, припасенной заранее под подушкой, хлестала дворовую девочку, которая плохо выбрала из клока пуха волосья. А дедушка-то позволил, будучи в приятном расположении духа, крестьянину женить сына, не дожидаясь зимнего времени, и не на той девке, которую назначил прежде сам, а на той, которая парню люба была. А если бы дух был не расположен?.. А как они заставляли баб перемолачивать почти чистую солому на току, чтоб ни зернышка не пропало. Ни зернышка!

О, голод — плохое дело! Голод затуманивает мозги, съеживает лоб, окорачивает взгляд. Гнев голода — никуда не годный судья.

Я сорвал ружье и зачем-то выстрелил в воздух, звук тут же потонул в сумерках и сырости, будто его там проглотили.

Шел я долго, скользил и вел счет пропущенным ранее, но почему-то вдруг припомнившимся аксаковским семейным грехам, грехам райского поместья под Челяевской горой, где соловьи пели так громко, что их разгоняли палками, чтобы могла уснуть молодая барыня, а сам Сергей Тимофеевич, описывая мир в имении деда, выделял кучки дворовых, толпу крестьян и крестьянок и стоящих огромной толпой в стороне «мордвов обоего пола». С какой любовью описал он рыб — от цвета плавников до аппетита их, с каким они идут на ту или иную приманку, и птиц — от кончиков хвостов до клювиков, самцов и самочек отдельно, да так, что закрывай глаза и увидишь их, а для толпы мордвов нашел одну примету — «обоего пола…»

Я тащился по грязи растерзанной дорогой и не падал только чудом, поддерживаемый гневом голода. Хорошо ему было ходить по степям, по озерам, речкам, уремам!.. Где-то война с Наполеоном, где-то ощетинившаяся штыками Сенатская площадь, каторжный Сибирский тракт, а он, Сергей Тимофеевич, предвкушая удовольствия, пылит сюда, в Аксакове, в бричке, запряженной парой резвых савров, чтобы тут же, забыв обо всем на свете, забрать ружье и… Полная сумка хлеба, да еще сзади слуга несет. Хотя нет… Слуга ведет лошадь, а хлеб в бричке. Походит, хлеб пожует, попишет. Утки, гуси, дупеля, рыба… Ему бы как мне, вот этой дорогой, на пустой желудок. А то пруд под усадьбой. Весной оторвался от кофия, на столе хлеб с медом, — и в окошко по уткам ба-бах!!!

…Прошла целая вечность.

Наконец выдвинулись из густых сумерек огромные тополя, ветлы, мельница на Мочегае, от нее до Бугуруслана всего километра три. На плотине я поскользнулся и сел в глину. Морщась от боли в ступнях, идя на рантах сапог, чтобы не скользить, миновал и этот глиняное проклятье.

Сначала я различил силуэт покосившейся бани у кауза. Потом услышал шум воды. Слева от бани из-за ветел выступили тускло освещенные низкие окна. Я приблизил к окну измученное лицо, приплюснув нос, и уставился в комнату. Глаза тут же нащупали на столе в стеклянной кринке молоко и огромный круг хлеба домашней выпечки. Мельничиха что-то делала у русской печки. Я постучал в стекло.

— Дайте, пожалуйста, хлеба. Ломтик. А? — И проглотил пустоту пересохшим горлом.

Мельничиха посмотрела на меня, беззвучно пошевелила губами.

— Дайте хлеба. — Я говорил тихо, стыдясь того, что прошу, как нищий, под окном.

Она толкнула пухлой рукой форточку.

— Чо…о…?

— Дайте хлеба чуть-чуть.

Как это низко, просить… Женщина вырезала треугольный ломоть из каравая и подала в форточку. Я отошел к речке, там были бревна, и сел на них. Дождь шел ровно. Звенела под ним вода кауза. Я лежал, развалясь на бревнах; хлеб сделал свое дело — желудка уже не чувствовалось, только приятная тяжесть. Ныло измученное тело. У трехэтажной рубленой мельницы гремела цепью собака, чавкала грязь под чьими-то сапогами. До дома оставалось совсем немного.

…И вот прошло еще почти четверть века.

Маленький маршрутный автобус развернулся у магазина в Аксакове и уехал обратно. Любопытные деревенские старухи, щурясь на солнце, глядят, как я иду широкой улицей, сворачиваю между старинных каменных построек барской усадьбы к каменной двухэтажной школе имени С. Т. Аксакова, недавно построенной на месте разобранного помещичьего дома. На тополях сотни грачей. Сквозь их добродушно-нахальный гарк пробивается перещелкивание соловьев, сбивчивая песенная вязь зябликов. Кричат галки. Пахнет цветущей черемухой. Напротив школы, среди молодых посадок, три гранитных надгробных камня, притащенных сюда с недавно застроенного фамильного кладбища, мелкие осколки четвертого валяются перед входом в школу.

Я стою над камнями и думаю о книгах Сергея Тимофеевича, которыми когда-то зачитывался в упоении, да и сейчас не прочь перечитать. Я думаю, что они — прекрасный памятник целому классу, подчинившему свое существование на земле добыванию удовольствий, утолению личных страстей, а потом — сгинувшему с лица земли… Но какое же все-таки чудо жить на богатой земле, охотиться за рыбой, птицей, зверем, ягодой, грибами! И как сладок досуг, ставший смыслом жизни, окруженный крепостью из крепостных! Соловьиный рай… Почему же нельзя, чтобы все плохое ушло, а рай остался? Как совместить удовольствие жить на земле, испытываемое мужиком и барином? Какое место занимает в удовольствии жить на земле кусок хлеба?

…Тихое запустение, как всепроникающая плесень, давно уже выело аксаковскую усадьбу. Давно умер барин и умер крепостной крестьянин, сопровождавший его на охотах. И оба они — и барин, и крестьянин — равны были перед богом, как говорили в то время, но между ними стояла (грань? край? краюха?) — всего лишь краюха хлеба. И раб умер и истлел весь до конца, а барин оставил ароматные, прозрачные и простые, как степь, как озера ее и речки, книги, в которых и по сей день живет дух его… И я волнуюсь им. Что общего между нами? И почему я снова здесь? И почему мне печально? Где справедливость?

И я думаю: не пора ли и нам, получившим свой кусок хлеба, обратиться к высокому, а мы все спешим, суетимся, мельчим не по чину. Не по нашему новому чину…

Мне захотелось побывать на Челяевской горе. Я побрел плотиной мимо запущенного, в полводы, пруда, миновал выселки, прошел вдоль быстрой прозрачной Кармалки, снял туфли и, закатав штанины, перешел ее и залитое теплой водой травянистое болотце. Из-под ног сорвался с кочки бекас, и утка, сильно хлопая крыльями, прорвалась сквозь кусты и улетела. Я лез в гору с подковообразной вершиной, лез, не оглядываясь, чтобы там, на вершине, в центре зеленой подковы окинуть все одним взглядом и ахнуть.

Окинул — и ахнул!

С обеих сторон горы две речки полого стекают вниз, Бугуруслан вбирает в себя Кармалку и образует замысловатой конфигурации пруд. За прудом Аксаково. Купы липовой аллеи, округлая зелень старых ветел, зеленые кочки акаций, белизна цветущей черемухи. Вот там, где среди зелени сахарно белеет брусок школы имени С. Т. Аксакова, в которой учатся потомки «мордвов обоего пола», стоял барский особняк, из его окон смотрел на Челяевскую гору нежный мальчик Сережа. А прямо передо мною широкая долина уходит к далеким горизонтам на юг, все более подергиваясь голубой дымкой расстояния. В ней села белеют стенами мазанок, мягкие очертания собранных в группы деревьев, игрушечные коровки бродят по зеленым откосам. По обеим сторонам пологих подъемов тянутся поля, черные вблизи и сизые в отдалении.

Утопают глаза в зеленом и голубом просторе. И я, захваченный своеобычной красотой, на минуту забываю обо всем на свете. Подо мною, над склоном Челяевской горы, скользит на седых крыльях с черными перьями на концах лунь, высматривая в редких кустиках челижника зазевавшуюся мышь. Из долины плывут соловьиные трели, воздух звенит от песен зябликов, пеночек, овсянок, жаворонков; на сыром лугу у подножия кричит дергач. Жарко. Мир, покой, незыблемость. В бездонном небе распластались на неподвижных крыльях коршуны. Пахнет теплой горьковатой степью. Когда Сергей Тимофеевич стоял вот так же на этом холме и, любуясь, окидывал взглядом простор своего фамильного владения, слушал долетающие сюда песни птиц, — ветер так же шумел у него в ушах, так же качалась у ног сухая, шелковистая трава и пахло степью. Только ему было не так печально, как мне, это безотчетная светлая печаль путника, сделавшего минутный привал на земле обетованной, о которой столько читано и слышано.

Мы живем в редкий промежуток времени: исчезнувшее — совсем рядом, память о нем еще совсем свежа, но то, что мы так остро помним, — уже не существует.

Такое же недоумение испытали, наверное, наши предки, убив последнего мамонта. Назавтра пришли в привычные места охоты, на обычные пастбища его, а мамонта нет. Как это нет? Ведь вчера еще был! Но его нет. На все предстоящие века, до их скончания.

Водяные мельницы на моей родине замолчали навсегда — без холеры и неурожаев… Говорят: прогресс, электрификация. Но разрушен старый речной быт, царивший веками. Тот, кто застал речки, поддерживаемые мельничными подпорами, тот меня поймет. А вот детям нашим, чтобы проникнуть в прошлое наших милых речек, уже придется вести раскопки.

Прежде при виде разрушенной мельницы в сознании людей возникала мысль о какой-то трагедии, посетившей эту местность. Как же можно без хлеба? А откуда его взять, если не будет поля и мельницы? «Кусочек поля стоит кусочка неба», а небо само отражается в мельничном омуте… Думалось: что бы ни произошло, жизнь возьмет свое, возвратятся люди, оживут мельничные жернова, зашумит вода в омуте, падая с мельничного колеса…

Через город Бугуруслан протекает речка Турханка. Было время, в ней, текущей вдоль подножия хребта, лошадей поили. В речке жили раки.

— Вак, вак!.. — орал восторженно мой дружок по улице Борис, впервые в жизни увидев живого рака в воде. Он тогда еще не выговаривал «р».

— Вак-вак! А там вачонок!

О, эти роковые «вак-вачонок», отныне они стали его кличкой на многие годы!

Подумать только: тогда в Турханке еще водились раки… Водилась и рыбешка: огольцы, пеструшки, густера, вьюны с иголочками на жаберных крышках, за что их по-собачьи звали «суками». В июльскую жару часть этой рыбешки скатывалась в Кинель, вода в Турханке сильно нагревалась. Огольцы и вьюны забивались от жары в подводные норы и, полусварившиеся, ждали там дождей, похолодания. Не многим удавалось дождаться. Иные из этих нор становились братскими рыбьими могилами, на радость турханским ракам. Но и в самый зной были в речке холодные места, там, где из дна били роднички. Жители ближайших городских домов устанавливали тут бочки без дна, края которых поднимались чуть выше речной воды. Родник заполнял бочку, переливался через край, его холодную прозрачную воду носили ведрами домой для питья.

Теперь не то что лошадей поить в Турханке, но и купать их остерегаются: грязь, зловоние, свалки на берегах. Кое-где прямо над водой стоят на столбиках деревянные туалетные домики. Ни раков, ни рыбы, омутки заилило…

10 часов 25 минут вечера. Вылетела над речкой летучая мышь. Уже приходится напрягать глаза, чтобы различать подсечки удилищ над водой.

Ночью была яркая луна. В костре жарко горел сухой вяз. Соловьи пели до утра, и до утра все принималась куковать кукушка.

Утром ондатра плавала вдоль берега с веточкой тальника во рту.

Прощаюсь с вязами над обрывом, с голавлями в воде, с дугой берега, опушенного тальником. С частью самого себя прощаюсь. Здесь навсегда остается что-то из того, что было во мне, когда я мальчишкой приезжал сюда на велосипеде, в великом азарте спеша насторожить снасти…

Прощай, дорогой… И вы прощайте, дорогие мои сотоварищи по рыбалкам. Скольких из вас уже нет на свете… А река все еще есть. Меня не будет — она будет. Но какая?

Поливальщик совхозного овощного поля сидел с удочкой на берегу Кинеля. Я заглянул в его зеленую пластмассовую плошку, там плавал улов — пескарики.

О чем же еще говорить, как не о реке, о бывших ее лугах и озерах?.. Ну, как здесь все у вас без меня?

Кинель после уничтожения мельниц запруживают лишь для того, чтобы поднять уровень грунтовых вод. Летом в городе дефицит воды. На месте бывшей Чуринской мельницы насыпается грунтовая плотина, весной ее взрывают, грунт, в основном глину, уносит речка. И без того илистая, она заилилась окончательно.

— Все родники запечатало глиной, — говорит поливальщик. — А Ерик помните?

— Ну как же его не помнить! Чудо-озеро в обрамлении камышей, полное прозрачной воды. На его восточном берегу сады, посаженные бугурусланскими толстовцами еще до революции. А кувшинки… А лилии… Теперь, говорят, белые лилии занесены в Красную книгу. Есть они еще в Ерике?

— Лилии? — переспрашивает недоуменно поливальщик. — Видали бы вы Ерик! Из него даже перестали поливать совхозные огороды. Видите в городе многоэтажные дома? — он кивнул за речку. — Понастроили, а воду из канализации очищать негде. Бывало, когда еще из Ерика поливка шла, постоишь у поливальной машины, домой явишься — на порог не пускают, будто я не поливальщик, а золотарь. В это озеро из домов сбрасывается нечисть, а из Ерика — в Кинель, там, ниже… — машет он рукой.

— Ерик там, дальше, только вы в нем ничего не поймаете, он тухлый, — поясняет мальчик.

И вот я со своим старичком-велосипедом на берегу тухлого Ерика. Фиолетовая вода, подернутая белым налетом: ни кувшинок, ни лилий, ни лягушек, ни рыбы, ни водорослей, ни водяных жуков, ни садов за Ериком. Вода мертва. Зловоние.

И вдруг стайка чирков поднимается с гнойной воды. Потом еще две утки взвились в воздух из-под ветвей клена, склонившегося к воде. И еще две — одна из прибрежной травы, другая — прямо с воды. Кому придет в голову охотиться на тухлом Ерике? Сообразительные чирята!

…Но вот и временную запруду перестали на Кинеле возводить. Пробурили артезианские скважины в другом месте, там, где нет связи между грунтовыми водами и уровнем речки. И Кинель окончательно обмелел, будто с лица спал. Дети в жару барахтаются на тинистом мелководье.

…Коричневая дорога, опушенная по бровкам полынью. Хребты, как крупы гигантских животных, утонувших в земле под собственной тяжестью. Заросли цикорием воронки, следы боев 19—20-го годов. В воронках мы когда-то катались на велосипедах. Тень от горы наползает. Солнце оседлало гору, готово сползти по ту ее сторону. Тень от нас с велосипедом — предлинная. Щурки кричат. И чудится мне запах свежей коровьей лепехи.

Дорога вдоль Мочегая. Вела она когда-то к мельнице. Укатана дорога. Вся будто выстлана аккуратными черноземными плитками. С дороги видны петли Мочегая, перекаты.

Только здесь на сердце моем разглаживаются морщины. Только здесь оно так светло и горько печалится. Какая невозможная смесь скорби по ушедшему и радости узнавания оставшегося! Есть драгоценные безделицы, без которых мы, деловые и практичные люди, жить не можем. Время слишком быстро стирает наши следы.

Я не могу жить без родины. Не вне родины, а без нее, зная, что ее, той, какую я знал и всегда любил, нет уже! Исчезнут остатки прежних ее примет — кем я тогда стану? Машиной?

…Как зигзаг молнии — росчерк оврага на теле горы. Высоко подпрыгивают маленькие лягушата на пологом мокром: берегу Мочегая.

Я думаю: родина — абсолют моей жизни.

…К месту, где была когда-то мельница, я продираюсь сквозь чудовищные заросли крапивы и репейников по уже промятой, но самую малость, тропке.

Вот он, омут бывшей мельницы! Теперь он — загнивающий прудик, со дна всплывают пузыри болотного газа. Молодая поросль вокруг старых ветел. Остатки металлического водяного колеса. Бетонный монолит водослива. Где-то здесь был мост через кауз. Ни следа… Вот здесь, где сейчас прыгает лягушка, была мельничная завалинка, мимо которой с колеса бежала через омут зеленая вода, вся в лопающихся пузырях.

А вон там, где пологий мысик вдается в гнилой пруд, отчим рыбачил. Чуть дальше был живой стремительный перекат, на котором пескарики щипали мои босые ноги. Здесь свершалось прекрасное чудо жизни, навсегда исчезнувшей. Правильной ли жизни? Лучшей ли, чем нынешняя? Не знаю. Но мне — бесконечно дорогой, единственно только и выпавшей на роду.

Иду назад. Репьи готовы сдернуть с меня рубаху.

Волны тепла и прохлады — это прошлое ласкает мое разгоряченное лицо.

Узкое Место. Милый мой Кинель, что с тобой? Река чуть жива. Она бредит, как больная. Плывет ряска, пуки речной травы, из которых торчат хвосты мертвой рыбы. На перекате по щиколотку слизь.

Тополиную рощу нашу возле озера, недалеко от Узкого Места, где отчим лавливал золотых карасиков в окнах-просветах между кувшинками, вырубили, а само озеро—зловонная лужа. Не слишком ли их много, зловонных луж?

Озера тоже умирают прежде, чем исчезает память об их былой красоте. Только голоса щурков да стрекот кузнечиков прежние.

Я как раз успел на прощанье с тополиной рощицей, от которой остался лишь один ряд деревьев по краю поля. В этой рощице еще мальчиками собирали мы сухие ветки для первых своих рыбацких костров.

Как давно это было — целую жизнь назад.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Северный ветер. Еще не легшая на сердце чужая река. Как далеко от нее до родины. Ветер выгнал всех комаров с ее берегов и теперь гонит тучи длинными лохматыми грядами. Из хмурой воды показалась темная спина с мясистым плавником, сверкнул в воде зеленоватой мелкой чешуей крупный линь. Какая была бы радость увидеть такого линя в воде моей речки! А здесь тусклый блеск его чешуи под стать серому ветреному вечеру, под стать печали на душе.

Взъерошенная сталь реки, зеркала заливов.

Чудо земное: прозрачная вода ручья, песок на дне, колокольчик переката чуть ниже, там, где вода обтекает ветку с приставшим к ней клочком пены, дрожащие ртутные свет и тени в струях…

Иссякнут реки — иссякнет и время жизни человеческой.