"Гладиатор" - читать интересную книгу автора (Волошин Юрий)

Глава 3

Иван решил пойти за девушкой, заговорившей с ним в вагоне метро. Почему? Объяснить, даже самому себе, было бы слишком сложно. Да и не хотелось. Просто он знал, что можно. Что от нее не исходит опасности. И теперь Иван шел за ней в толпе спешащих к выходу из метрополитена пассажиров, стараясь не терять ее из виду, но и не забывая постоянно контролировать ситуацию вокруг себя, уровень своей безопасности.

За годы тренировок и постоянной практики у Ивана выработалось развитое периферическое зрение. Держа в фокусе один объект, он регистрировал движения, происходящие во всем доступном его глазам секторе.

Еще в лагере спецподготовки его учили читать с помощью бокового зрения, не глядя прямо в текст. Дело в том, что обычно человек видит четко только то, что расположено в непосредственной близости от основного объекта, на котором в данный момент сфокусирован его взгляд. Например, глядя на клавиатуру компьютера, люди видят не всю клавиатуру, а лишь по две-три буквы вправо и влево от той, на которую смотрят... Иван видел всю клавиатуру сразу. Его научили быстрому чтению: он, например, не водил по строчкам глазами, а просто скользил взглядом сверху вниз по центру страницы. Текст при этом воспринимался идентично, ничуть не хуже, чем при обычном чтении, зато скорость увеличивалась и пять - десять раз. Кроме всего прочего, быстрое чтение развивало бессознательную оперативную память и скорость реакции. Отрабатывалась в лагере и стрельба по мишени, видимой лишь боковым зрением. Иван в этом упражнении набирал всегда не меньше восьмидесяти баллов... Находясь в толпе, он мог благодаря развитому боковому зрению автоматически отмечать возможные цели вокруг себя. Целью становился любой человек, взгляд которого задерживался на Иване дольше, чем на одну секунду. При этом тут же срабатывала психологическая установка, заданная Иваном самому себе...

Вот и сейчас Иван машинально сунул руку в карман и нащупал рукоятку пистолета - потому что отметил боковым зрением высокого чернокожего парня, ехавшего на соседнем эскалаторе в одну с ним сторону, который внимательнее и дольше, чем следовало, смотрел на него... Через мгновение Иван всадил бы ему пулю в голову, а сам бросился бы бежать вверх по эскалатору, расшвыривая стоящих впереди людей. Но тревога оказалась ложной. Иван вовремя понял, что смотрел парень не на него, а на стоявшую впереди, на ступеньку выше, девушку.

Иван отпустил рукоятку пистолета и вытащил руку из кармана. Спровоцированный выразительным взглядом негра, он тоже обратил наконец внимание на девушку, стоящую непосредственно перед ним на эскалаторе... Фигура ее была чуть полноватой, но тем еще более привлекательной для мужского взгляда. Округлые плечи делали ее подчеркнуто женственной. Обозначенная ремешком линия талии резко переходила в ярко выраженную линию бедер, крутизна и упругость которых обещали немало наслаждений. В обтянутых короткой юбкой ягодицах не было и намека на девственность - напротив, сочетание в них упругости и подвижности рождало ощущение откровенной сексуальности, отнюдь, впрочем, не вульгарной. Просто это было женское тело, которое знало и любило прикосновение мужских рук, мужскую ласку...

Иван вдруг сообразил, что за все то время, которое прошло с момента выхода из вагона, девушка ни разу не оглянулась на него. Словно она чувствовала, что откровенное, повышенное внимание к его особе сейчас может только раздражать и тревожить Ивана. Это ему понравилось.

Иван положил руку на ее бедро. Девушка спокойно обернулась и посмотрела на него с улыбкой:

- А я думала, что вы заснули на ходу. Подождите, не засыпайте. Я живу недалеко отсюда, в двух минутах ходьбы. Там вы сможете отдохнуть лежа...

- Почему ты меня не боишься? - спросил Иван.

В глазах у нее отразилось недоумение.

- Разве так страшно смотреть на мужчин?

- А разве нет?

Иван спрашивал вполне серьезно, без тени игры. Ему действительно было непонятно, как могут женщины не испытывать страха, глядя ему в глаза.

Он вдруг поймал себя на том, что после Чечни ни разу не видел в зеркале свои глаза. Даже когда брился, ни разу не встречался взглядом со своим отражением в зеркале. Это получалось как бы само собой, бессознательно... Иван боялся не увидеть в своих глазах ничего, кроме смерти, пропитавшей в нем каждую жилку, каждую каплю крови, каждый нерв. Он боялся своего взгляда, несущего смерть, и неосознанно избегал его. Это был своего рода способ уйти от мыслей о смерти от своей собственной руки...

Любой вооруженный человек, посмотревший Ивану в глаза, хватался за свое оружие, потому что видел в них свою смерть. Пусть не мгновенную, пусть ту, что наступит еще только когда-нибудь, в отдаленном будущем, но оттого не менее страшную в своей неизбежности... И стремился закрыть эти устрашающие его глаза. Чаще всего - пулей, если имел такую возможность.

Исключение составлял только Крестный, знавший об Иване гораздо больше других. Тот чувствовал таящуюся в Иване смерть в любой момент, даже когда Иван не смотрел на него, поворачивался к нему затылком... Чувствовал и пользовался этим в своих интересах. Но даже Крестный, насколько помнил Иван, не любил встречаться с ним взглядом.

Когда же на Ивана смотрели женщины, он старательно гасил свой взгляд, боясь, что через глаза они проникнут в него гораздо глубже, чем он того хотел, глубже, чем он готов был им позволить...

Эскалатор вынес их наверх, а людское течение вскоре вытолкнуло на Большую Якиманку. Перед глазами замелькал поток машин. Ревущие, гудящие и шипящие на все лады, они оглушили Ивана, забрали на себя все его внимание. Девушка, шедшая рядом, вновь на какое-то время словно перестала для него существовать. Иван мгновенно включился в игру, в "охоту", превратился в "дичь"...

Накопившаяся за двое суток напряженного бодрствования усталось делала дальнейшее адекватное восприятие ситуации и эффективный контроль за ней все более проблематичными. Иван чувствовал, что иногда сознание словно заволакивалось каким-то туманом. При этом некая абстрактная множественность начинала заменять собой конкретные объекты в восприятии окружающей обстановки, слабела направленность внимания, скорость ответных реакций ощутимо замедлялась, стремясь к нулю... Сознание делалось каким-то вязким, каждую мысль приходилось из него выдергивать, словно сапоги из густой грязи дорог на чеченских равнинах...

Ивану определенно нужно было немного отдохнуть, поспать хотя бы часа два-три, чтобы полностью восстановить прежнюю работоспособность.

Девушка чуть ли не за руку перевела Ивана на другую сторону Крымского вала, и они тут же свернули в глубь квартала, образованного Крымским валом и Большой Якиманкой. В немноголюдных московских дворах Иван почувствовал себя намного лучше. Он вновь владел ситуацией. Но отдых все же был, несомненно, необходим.

- Мой дом, - сказала девушка, когда они остановились у одного из подъездов шестнадцатиэтажного дома.

Она стояла в некоторой нерешительности. Теперь уже Иван взял ее за руку и ввел в подъезд...

Когда она открыла дверь квартиры на третьем этаже, Иван, еще не переступив порога, услышал дребезжащий старческий голос:

- Наденька, ты не одна? Где же ты ходишь? Ты опять меня бросила и пошла искать мужиков... Ты сучка, Надя. Неужели так между ног чешется, что мать родную забываешь? Сделай мне укол, сучка... Меня крутит всю. Болит все внутри... Сделай укол...

Девушка взглянула на Ивана - извини, мол, молча сделала жест рукой, приглашая пройти в комнату, расположенную прямо по коридору. Сама прошла на кухню, забренчала какими-то склянками, зажгла газовую плиту, налила во что-то воды...

Иван приоткрыл дверь комнаты, откуда доносился голос. В ноздри ему ударил густой запах преющего старческого тела, лекарств, экскрементов, хлорки. Через все это пробивался ясно ощутимый запах гниющего мяса. Сквозь щель он увидел лежащую навзничь на постели старуху, уставившую глаза в потолок. Стул рядом с кроватью был заставлен пузырьками с лекарствами, чашками с водой, тарелками с засохшими остатками пищи.

- Что смотришь? - все так же глядя в потолок, прошипела старуха. - К Надьке пришел? Деньги вперед заплати. Знаю я вас, кобелей, знаю. Все норовите бесплатно, по любви, на халяву...

Старуха Ивана не заинтересовала. В ее комнате пахло смертью, но не будущей, а уже наступившей. Пахло разрытой могилой, труп в которой еще не до конца разложился...

Иван нашел в коридоре ключи от квартиры, запер дверь и положил ключи к себе в карман. В комнате, указанной ему девушкой, которую старуха называла Надей, стояла огромная кровать - настолько широкая, что занимала почти всю площадь квадратной комнаты. Иван лег, даже не подумав о том, чтобы раздеться. Он чувствовал себя в полной безопасности. Надя не вызывала у него никаких опасений. Иван не задавался вопросом, зачем она привела его к себе, но опасность с ее стороны Ивану точно не грозила. Он понял, что может наконец окончательно расслабиться. И в ту же секунду заснул.

...Надя устало вздохнула. Бессвязное бормотание полусумасшедшей матери надоело ей до чертиков. Все эти обвинения - что она якобы забывает про мать, что думает только о себе и о мужчинах, были несправедливы. Она никогда не забывала о матери. И не смогла бы забыть, даже если бы захотела. Это была ее боль, ее страдание, ее крест. Даже в постели с мужчиной Надя не могла полностью расслабиться и забыть о ней - больной, сходящей с ума, заживо гниющей. Мать, старая и знаменитая в свое время московская проститутка, всегда была третьей в постели своей дочери. Это, по сути, был для Нади групповой секс.

Тем более, что именно мать когда-то научила ее всему, что Надя умела сейчас в постели. Надюха была глупой маленькой московской школьницей, когда мать принялась передавать ей свой богатый профессиональный опыт. Не настолько, конечно, глупой, чтобы в двенадцать лет не понимать сути происходящего в постели между мужчиной и женщиной, и не настолько маленькой, чтобы не иметь хотя бы минимального сексуального опыта. Но профессиональные секреты тридцатипятилетней московской путаны с двадцатилетним стажем были для нее откровением.

Пьяная мать, возвращаясь иногда под утро, вытаскивала дочь из постели и принималась жаловаться ей не столько на свою судьбу, сколько на время, разрушающее ее красоту, здоровье и, главное, привлекательность для мужчин ее столь популярного тела.

Наде было жалко мать, она принималась ее успокаивать, гладить по голове, как маленького ребенка, целовать, говорила, что мама у нее - по-прежнему самая красивая женщина в мире.

Мать рыдала, уткнувшись в ее полненькие девчоночьи коленки.

Наде приходилось раздевать ее, вести в душ и помогать ей мыться. Чаще всего мать бывала настолько пьяна, что сама не способна была уже ни на что, а только помогала дочери мыть свое тело.

Тело, его доскональное знание, совершенное владение им было, собственно, единственным ее жизненным достоянием. Все остальное - деньги. И квартира, и мебель, и дача, и все остальное, купленное за деньги, было уже вторично и заработано тем же самым телом.

Сидя в ванной и подчиняясь мягким детским рукам дочери и струе душевого шланга, она рассказывала ей и себе все, что было в ее голове, вываливала все свое знание мужчин, женщин, их отношений на голову своей двенадцатилетней дочери. Она рассказывала ей о своем теле, о том, как оно отзывается на мужскую ласку, что она чувствует в этот момент, пыталась передать словами состояние оргазма, грубо и зримо объясняла последовательность полового акта со всеми подробностями.

Даже позже, вспоминая об этом, она не могла осуждать себя за то, что сообщала так много двенадцатилетней девчонке.

Эти знания тайн своей профессии были единственной ценностью, кроме денег, которую она могла передать дочери. Это была ее суть, и она не хотела исчезнуть бесследно вместе со своим телом. Да и о чем, собственно, говорить, когда этот двенадцатилетний ребенок своими руками регулярно смывал с нее, насмерть пьяной, мужскую сперму. Что уж тут ханжество разводить.

После душа Надя вела мать в постель, укладывала и ложилась с ней, гладила ее тело, шептала ласковые слова, чтобы той было не страшно.

Стоило матери закрыть глаза, как комната начинала плыть и переворачиваться, вызывая тошноту и позывы к рвоте, лежать с открытыми глазами было легче, и она, прижав Надьку к себе, рассказывала и рассказывала ей все, что было для нее важно и интересно.

И не только рассказывала.

Объясняя, например, дочери, как мужчины воспринимают женскую грудь, она показывала на себе, как разные типы мужчин по-разному держат женскую грудь, заставляла Надьку трогать ее и свои груди, чтобы та лучше поняла. Рассказывая, что такое оргазм, она научила ее мастурбировать, и сама часто помогала ей кончить. Сама она без мужчины кончать не умела, а Надю приучила испытывать клиторный оргазм от своих и ее рук.

Для Нади приходы пьяной матери поначалу были мучением, связанным со слезами, рыданиями и истериками. Но потом это стало привычным, как все привычное, превратилось в норму и, как любая норма, перестало вызывать какие-либо эмоции. Это просто стало жизнью.

Когда один из постоянных клиентов матери, привезя как-то ее пьяную домой и сдав на руки Надьке, сам тоже порядком пьяный, задержался, отпаиваясь кофе, заведенная в постели матерью Надька уложила ее, наконец, и, решив на практике опробовать полученные от матери знания, без особого труда очаровала маминого клиента бездной обнаружившейся в ней сексуальности, несмотря на ее девственность, с которой она тут же и рассталась.

Так тринадцатилетняя Надька заработала свой первый червонец. С матерью она, конечно же, поделилась своим первым успехом, та хоть немного и поплакала с похмелья, но все же кое-что подсказала для следующего раза.

Однако путь матери Надя не повторила. У нее не было столь жесткой зависимости от денег, не было такого страха перед жизнью.

Утолив первый подростковый сексуальный голод, она быстро заскучала, не сделав для себя ни одного чувственного открытия, а лишь убеждаясь в правоте того, что знала уже от матери.

Она оказалась намного практичнее матери, сразу начав копить свои первые заработки, словно зная от рождения то, что мать ее только-только поняла текучесть денег и ненадежность жизни. На одежду, еду, развлечения мать зарабатывала, и даже очень неплохо, Наде иногда даже удавалось прихватить у нее из сумочки сотню-другую долларов, все равно пропьет или потеряет...

К тому времени, когда мать окончательно села на наркотики, у Нади скопилась приличная сумма, позволившая ей купить квартиру.

Не в центре, конечно, но и Химки ее вполне устраивали. Ей даже нравилось, что вокруг нет постоянно жужжащего и спешащего во всех направлениях сразу людского муравейника центральных районов Москвы.

Пока мать еще барахталась, Надя ее и своими усилиями собрала, сколько могла, и через одного из своих клиентов купила контрольный пакет небольшой коммерческой фирмы, работающей в сфере обслуживания.

Фирма что-то ремонтировала, Надя даже толком не знала что. То ли видеотехнику, то ли компьютеры. Да ее это и не интересовало. Главное, рынок в этой отрасли не думал сокращаться, а, наоборот, расширялся с каждым годом, обещая ей постоянный доход и независимость.

Надя нашла для фирмы директора, поставила ему очень жесткие, но очень выгодные условия, оговорив себе ровно столько, сколько ей было нужно для спокойной жизни, а остальное отдав на развитие фирмы и оплату труда. Появлялась она там дай Бог три-четыре раза в год, да и то случайно, или когда пригласят на собрание учредителей. А не пригласят, так и не ходила. О деньгах она не беспокоилась. Ее долю прибыли ей ежемесячно переводили на ее личный счет в банке.

Вот так ее жизнь приобрела стабильность и независимость.

Она была типичной москвичкой - довольной своей внешностью и своими доходами независимой и свободной женщиной с уравновешенной психикой и тайной происхождения первоначального капитала.

В районе Крымского моста она так и осталась "Надькой из парка", проституткой, дочерью проститутки.

В Химках она была просто москвичкой, вероятно где-то работающей, да мало ли где работают сегодняшние москвички, кому это интересно?

Наверное, кто-то считал ее содержанкой, но ведь это совсем не то, что проститутка, это даже уважение может вызывать, смотря кто содержит.

Короче, жизнь Надю полностью удовлетворяла.

Было только два момента, не дававшие ей жить спокойно. И оба, так или иначе, связывали ее жизнь с матерью, и эта связь сама по себе ее с некоторых пор стала основательно раздражать.

Особенно когда мать прочно села на иглу и уже не могла обходиться без ежедневной дозы. Она начала сильно сдавать, все реже выходила из дома, поскольку за неделю старела на год, все и всех ненавидела и в конце концов перестала вставать с постели.

Вся ее ненависть к своей жизни и жизни вообще сосредоточилась на дочери, от которой она теперь полностью зависела. Она не могла даже самостоятельно сделать себе укол, не то чтобы раздобыть дозу.

Все это было теперь на ее Надьке, и за это она ненавидела ее еще больше.

Ненависть матери не раздражала Надю, а утомляла с каждым днем все сильнее. Ее наркотическая зависимость требовала ежедневных расходов, с каждым днем все больших и больших.

Она начинала понимать, что мать тащит ее за собой, на тот путь, по которому прошла сама, и мысль о возможности повторения этого пути вызывала у Нади невыносимую скуку, до ломоты в скулах.

Можно было, конечно, решить все просто - не приезжать, например, неделю, а потом посмотреть, чем дело кончится. А что оно за неделю окончательно кончится, Надя не сомневалась.

Она часто думала об этом, понимая, что такой выход будет действительно лучшим выходом для них обеих - и для нее, и для матери.

Но решиться на это не могла.

Что ей мешало, она не могла бы объяснить.

Может быть, воспоминания, что именно это умирающее существо дало ей первое чувство сексуальной свободы, помогло ей впервые испытать ощущение физиологической радости от своего тела?

Может быть, то, что только лежа когда-то в постели с матерью, она получала все, чего не могла потом получить ни от одного мужчины?

Может быть, это была привычка к постоянному страданию, вошедшему в ее жизнь вместе со страданием ее матери и постепенно ставшему ей так же необходимым?

И она ездила на другой конец Москвы к своему старому знакомому, бывшему клиенту, одному из тех, кого мать ей передала как бы по наследству и который давно перестал быть клиентом, а просто остался хорошим знакомым, к которому всегда можно обратиться за определенного рода товаром, в любое время суток.

Привозила матери героин, делала ей уколы, наблюдая, как та затихает после них то с ясной блаженной улыбкой, то с безобразной гримасой страдания.

Ей было очень тяжело ощущать свою родственную привязанность к этому полутрупу, для которого она не могла фактически ничего сделать - ни облегчить страдания матери, ни навсегда прекратить их решительным вмешательством в ее судьбу.

Но был и еще один момент, который отравлял ее жизнь, внося сумятицу в ее размеренный, лишенный резких движений душевный мир.

С детства отложились в ее памяти рассказы матери о мужчинах, с которыми женщина чувствует себя женщиной, о настоящих мужчинах, которых ей так и не довелось встретить в своей не очень бурной, но все же довольно долгой сексуальной практике.

Рассказам матери она не верить не могла, настолько они были живы и искренни.

Идеальный мужчина существовал в ее воображении, но в жизни она ни разу его не встретила и уже начала сомневаться в самой себе. Может быть, это она какая-то не такая, может быть, мужчины, о которых рассказывала мать, просто не обращают на нее внимание, она для них не интересна?

А что, если дело в том, что она вообще не может быть женщиной в полном, настоящем смысле этого слова? Настоящей женщиной?

Такой, какой когда-то была ее мать?

От этой мысли желание убить мать становилось просто невыносимым, и Надя убегала из квартиры на Димитрова, пытаясь отвлечься от навязчивой мысли.

...Надя ехала в метро от одного из бывших клиентов матери, у которого доставала для нее героин. Она была погружена в свои невеселые мысли о запутанных отношениях с матерью.

Неожиданно Надю заинтересовало выражение лица мужчины, вошедшего в вагон метро на станции "Рижская". Он как-то по-особенному окинул немногочисленных пассажиров вагона беглым, но очень цепким взглядом. По ее лицу он только скользнул глазами, но и этого мимолетного взгляда ей хватило, чтобы понять: что-то похожее она уже видела. Это настолько заинтриговало ее, что она вышла вслед за мужчиной из вагона на станции "Проспект Мира" и пошла за ним по переходу на Кольцевую линию. По пути она пыталась сообразить, что же ей напомнили эти странные глаза...

Надя вошла вместе с ним в вагон, народу было немного, и она села напротив, чтобы спокойно, как следует рассмотреть его лицо. Надо было наконец вытащить старую занозу из памяти. Подумав, что неприлично так пристально и откровенно рассматривать незнакомого человека, она достала из сумочки свою любимую Франсуазу Саган, изданную в мягкой обложке, открыла наугад и сделала вид, что читает.

Как Надя могла заметить, у сидящего напротив нее человека был острый взгляд, и она не хотела привлекать к себе его внимания: вдруг ее поймут не правильно, сочтут настойчивый взгляд обычной уловкой проститутки, ищущей клиента. Поэтому несколько минут она сидела, уткнувшись в книгу, хотя и не прочла ни одной строчки... Когда Надя оторвала взгляд от книги, человек, который ее так заинтересовал, сидел, прикрыв глаза, и, казалось, дремал. Пользуясь моментом, Надя хорошо его рассмотрела.

Он выглядел довольно молодо, всего лет на пять старше нее. Короткая стрижка открывала крутой упрямый лоб, середину которого прорезала глубокая морщина, контрастирующая с молодым в целом лицом. Прямой, слегка удлиненный, как принято говорить, римский нос. Тонкие, жесткие губы, вероятно часто сжимавшиеся очень плотно - об этом свидетельствовали характерные морщинки в уголках. Подбородок средний, не особенно массивный, но и не узкий, слегка заросший щетиной. Эта небритость не влияла на общее впечатление о мужчине, имевшем вид слегка запущенный, но в целом вполне интеллигентный и приличный.

Обычное лицо самого обыкновенного человека, ничем не выделяющегося из толпы москвичей. Что называется - без особых примет. Впрочем, особая примета была - глаза... Сейчас, не видя их, Надя подумала, что, если бы не глаза, она никогда бы и внимания на него не обратила. Лицо рядового московского инженера или тренера какой-нибудь детской спортивной школы (на мысль об этом наводила короткая стрижка). Но глаза меняли все.

Едва она подумала об этом, как сидящий напротив мужчина открыл глаза, и оказалось, что он смотрит прямо на нее. Смотрит напряженно, словно оценивая опасность, возможно, исходящую от нее. Вдруг он весь как-то напрягся и шевельнул рукой, засунутой в карман джинсовой куртки, а другой, свободно лежащей на сиденье, схватился за его край...

"Он меня испугался, - подумала Надя. - Надо же! Я могу быть опасной для мужчины? Ну разве что иногда, в постели..." Ей стало весело. Надя постаралась сдержать улыбку, невольно раздвинувшую губы, когда она представила сидящего напротив мужчину с собою в постели... И тот же полуиспуганный, полуугрожающий взгляд, только устремленный на нее сверху вниз... Улыбка не поддавалась сдерживанию, и Надя уткнулась в книгу, пряча ее.

Но стоило ей опустить глаза и мысленно вообразить себе взгляд незнакомца, как улыбка исчезла с ее лица без следа: Надя вспомнила, где и при каких обстоятельствах она видела подобный взгляд... Так смотрела на нее год назад мать - еще не окончательно увязшая в наркотиках и имевшая возможность остановиться, вернуться к нормальной жизни. Стоявшая на краю и знавшая, что она стоит на этом краю. Видевшая, что там, за краем... А там, за краем, была смерть.

Наде даже слишком хорошо был знаком этот взгляд, ей подолгу и внимательно приходилось смотреть в глаза матери, то осмысленно страдающие, то совершенно безумные, но всегда видящие одно - смерть, подошедшую вплотную. Как-то раз, с трудом оторвавшись от матери, Надя случайно увидела отражение своего лица в зеркале. И едва не разбила его: ее собственные глаза впитали то самое выражение - глаза, обращенные внутрь себя, похожие на черные дыры...

"Этот человек живет на самом краю, в одном шаге от смерти", - поняла Надя. И она не могла теперь его так просто отпустить, дать ему уйти, раствориться в потоке людей... В смерти заключалась для нее некая загадка. А этот человек понимал смерть - она ясно прочитала это в его взгляде.

Когда она вновь посмотрела на незнакомца, глаза его оказались опять полуприкрытыми. Но ей уже было ясно: он из того мира, где есть только жизнь и смерть, а еще - балансирование на их тонкой, едва ощутимой грани.

"Если он проснется после "Октябрьской" - увезу его в Химки, - решила Надя. - А если проснется раньше..." - эту мысль она додумать до конца не успела.

Он открыл глаза, когда вагон уже тормозил у "Октябрьской", - и будто вонзился ими в ее лицо.

- Вы проспите свою станцию, - сказала она в ответ на его пристальный взгляд.

- Нет, не сумею...

В этих коротких, ничего на первый взгляд не значащих фразах содержалось очень многое. Слишком многое, чтобы можно было сейчас вот так просто встать, отойти в сторону и забыть о существовании друг друга. По крайней мере, так казалось Наде... Она ясно услышала, что он просил о помощи. Может быть, сам того не осознавая. "Наверное, в его голове просто нет понятия о том, что можно просить у кого-то помощи, - подумала Надя. - Он и не знает такого слова. При нашей страшной жизни в этом нет ничего удивительного. Зато я знаю, что такое помощь..."

- Пойдемте, - сказала она. - Я помогу вам.

...Сделав матери укол и подождав, пока ее бормотание утихнет, Надя прошла в комнату, куда направила незнакомца. Он спал одетым на ее огромной кровати как был, в куртке, с засунутой в карман рукой... Кровать эта в свое время повидала много разного и диковинного, но в последние годы принимала на себя только одинокую Надю...

Надя бесцеремонно принялась раздевать незнакомца, не опасаясь его разбудить, а напротив, уверенная, что он не проснется. Вытащив его руку из кармана куртки, она обнаружила зажатый в ней пистолет и не сумела его забрать. Пистолет так и остался в его руке. В карманах куртки нашла еще пять пистолетов. Глаза ее при виде такого арсенала уважительно округлились... Надя раздела его полностью, резонно решив, что он давно уже был лишен подобного комфорта - спать обнаженным. Раздевшись сама, она прижалась к спящему всем телом, вдыхая запах мужского пота, табака и резкого одеколона. От этого запаха кружилась голова, хотелось закрыть глаза и вдыхать его еще и еще.

У нее не было никакого физиологического желания. Ей просто хотелось лежать рядом с этим человеком. Надя положила голову ему на плечо и тоже заснула. Спокойно и удовлетворенно.