Глава 8 ЗА ПРАВДУ НАРОДНУЮ

Чем дальше, тем больше обострялись отношения между шляхтой и Палием. Он не боялся тревожить их насиженные гнезда, если шляхтич издевался над посполитыми. Он послал две сотни казаков в Унинскую волость, где шляхтич Жабокрицкий создал как бы маленькое царство и завел свои порядки. Казаки разорили замок, забрали панский хлеб. Казаки сотника Часныка в поместье дворянина Леськова избили управителя, разрушили селитровый завод, а селитру привезли в Фастов.

Часто крестьяне поднимались сами: стоило появиться в селе двум-трем казакам, как старые панские хоромы вспыхивали со всех сторон. В Игнатовку, где соседние паны Надашкевичи заняли крестьянские выпасы, крестьяне вызвали казаков Палия. Из Клочков, спасаясь от кары пана Матиша, удрал старый казак Мусий с двумя сыновьями и уже через день привел туда сотню. Но быстрее самих палиевцев летели слухи о них. Они без ветра проносились по Волыни, нагоняя страх на панов. К Палию шли все новые и новые люди. Почти ежедневно приходилось полковому судье Леську Семарину (он был одновременно и писарем) заполнять новые реестры.

Семашке тоже не сиделось дома, особенно с тех пор, как он узнал, что в Горошковскую волость с пятью сотнями выезжает сотник Зеленский «стряхнуть с пана Федора сало, которым этот проныра быстро успел обрасти». Палий не перечил Семашке. Андрей Зеленский выехал на рассвете и, делая частые привалы, повел сотни в Горошковскую волость.

День выдался прохладный. Легкий ветер ласкал лицо, шевеля расстегнутый воротник Семашкиного кунтуша. Семашко ехал рядом с Зеленским и думал о Лесе.

«Увижу ее снова — не оставлю. А может, она выехала в Краков? Но ведь совсем недавно Леся была еще здесь».

Семашко поудобнее устроился в седле, вытянул ноги и предался воспоминаниям. Зеленский обратился к нему с вопросом, но, не получив ответа, не стал тревожить его.

…А Семашко видел небольшой тихий сад; вот бредет он, Семашко, по глубокому снегу среди старых ветвистых яблонь и груш. Остановился под небольшой стройной яблонькой. На сердце тревожно и вместе с тем радостно: сказал ли ей конюх, а если и сказал, то выйдет ли она в сад? Ведь Семашко видел ее всего два раза в жизни.

Заскрипел снег. Семашко обернулся, хотел броситься навстречу, но так и остался стоять, протянув одну руку вперед, а другой обхватив молодую тонкую яблоньку. Да, это была Леся, такая же стройная и красивая, как эта яблонька; она боязливо оглядывалась, кутаясь в большой платок.

— Вечер добрый, — тихо промолвила она.

— Здравствуй!

Оба молчали. Семашко понимал: надо что-то сказать, но что? Все продуманные, выношенные слова вылетели из головы, он стоял и только растерянно улыбался. Потом отважился:

— Отец не кинется тебя искать?

— Он с вечера поехал к соседнему пану на свадьбу и, верно, там заночует. А как ты не побоялся сюда прийти?

— Я… я куда угодно к тебе приду. Да и чего бояться?

Леся вздохнула:

— Я как-то стала отцу говорить про тебя, а он раскричался и сказал, чтоб и думать бросила. А если твой отец узнает, что ты здесь? Ведь я полячка!

— Мой отец? Что ж ты думаешь, наши казаки не люди, что ли? Ведь и у нас в сотнях есть поляки. Честный человек всегда у нас место найдет. Лишь бы он трудился да не обижал народ.

— А моя вера?

— Мы воюем с теми, кто нашу веру притесняет. Тебя никто ни к чему неволить не будет.

Леся доверчиво подняла на Семашку глаза:

— А ты, ты будешь всегда со мной? Может быть, ты скоро забудешь меня?

Семашке хотелось обнять ее, поцеловать, но что, если она рассердится и убежит? Он сказал только:

— Леся, неужто не веришь мне? Если ты и дальше будешь так говорить, я рассержусь на тебя и…

— И что?

— И… — он не мог подобрать нужное слово, — накажу тебя.

— Какую же ты мне кару придумаешь? — лукаво улыбнулась Леся.

— А вот какую! — он порывисто привлек ее к себе и стал горячо целовать в щеки, в морозные губы, в глаза.

— Не надо, любимый мой, не надо, — легонько отталкивала она его, а потом обхватила рукой за шею и спрятала голову у него на груди.

Они опомнились лишь, когда из-за частокола прозвучал хриплый, пьяный голос:

— Кто там?

Семашко выпустил Лесю из объятий и оглянулся.

— А, это ты, харцизяка, пся крев, как ты смеешь, хлоп поганый? Гей, гайдуки, шкуру спущу! Куда вы смотрите, хамское кодло? Берите его!

Сабля сверкнула в руке Семашки.

— Ну, кто посмеет? Кому жить на свете не хочется?..

— Что ты такое говоришь? — крикнул Зеленский. — Еще с коня упадешь. Очнись.

Семашко открыл глаза.

Зеленский тряс его за плечо.

— Что с тобой? Говоришь такое, будто рубать кого хочешь. Я думал, с коня так и хлопнешься. Снилось что-нибудь?

— Привиделось невесть что, — схитрил Семашко, все еще находясь под впечатлением воспоминаний.

…Миновав перелесок, всадники встретили двух панов: Дерезу и Харленского. Те ехали жаловаться Палию на бывшего полковника Карпа Тышкевича: он отобрал у них поместье Бышев. Зеленский, выслушав их, спросил у казаков, кто здесь из Бышева и что за птица Тышкевич. Узнав, что «хорошая подлюга», он приказал ехать сперва на Бышев. Оба панка, радостные, ехали рядом, заглядывая в глаза сотнику и обещая дать крестьянам волю, лишь бы только им помогли проучить живодера Тышкевича. Небольшую крепость не пришлось даже брать — крестьяне сами открыли ворота, и Зеленский въехал во двор с перначом в руке, в знак данной ему власти.

Крестьян на сходку тоже не созывали; когда Зеленский, привязав к резной колонне коня, вышел на крыльцо панского дома, двор был уже переполнен радостной, шумной толпой. Он позвал на крыльцо обоих панов и обвел взглядом крестьян. Левая щека его, пересеченная сизым шрамом, нервно задергалась. Часто приходилось ему видеть людскую нищету, но такую не всюду можно было встретить. Перед ним стояли изможденные люди с глубоко запавшими глазами, оборванные, одетые в черные латаные-перелатанные сорочки, обутые в лапти; сапог не было ни на ком.

— Наденьте шапки, я не король, не султан турецкий и не пан. Ваше село противозаконно захватил Тышкевич, теперь по приказу полковника Палия я возвращаю село его первым владельцам, дворянам Дерезе и Харленскому.

Крестьяне, стоявшие перед крыльцом, не изъявили радости. Бросая недобрые взгляды на панов, они потянулись было к воротам.

— Не расходитесь! — крикнул Зеленский. — Сейчас с вами будет говорить пан Харленский. Давай, — кинул он пану.

Тот выступил вперед и быстро начал:

— Тышкевич без нашего и вашего на то согласия силой захватил село, именье и всю живность, теперь благодаря храброму полковнику и богу, — Харленский перекрестился, — село нам вернули. Мы, то-есть я и пан Дереза, даруем вам волю…

— И землю, что принадлежала Тышкевичу, а теперь нам… — приблизился к нему Зеленский.

— Но… — заморгал тот глазами.

— Какие еще «но»? — обжигая горячим дыханием щеку Харленского, сквозь зубы прошептал Зеленский.

— Как же так? — обернулся Харленский, но, увидев лицо сотника, сразу обратился к сходу: — И землю, что принадлежала Тышкевичу, а теперь нам…

Он с трудом закончил речь, вытер рукавом пот со лба и виновато посмотрел туда, где только что стоял Дереза. Но тот, еще раньше сбежав с крыльца, бочком пробирался вдоль забора к воротам. Харленский вопросительно посмотрел на Зеленского, тот понял и указал глазами на ворота. Однако когда Харленский начал спускаться с крыльца, Зеленский вспомнил, что паны не написали кондиции, и приказал вернуть их.

Пока паны писали дарственную грамоту, а казаки и крестьяне выбрасывали из окон панское добро, у ворот поднялся шум. Это вернулась откуда-то Тышкевичиха. Увидев, что крестьяне хозяйничают у нее во дворе, и не понимая, в чем дело, она подняла крик, выскочила из рыдвана и бросилась к какому-то парню, который как раз натягивал на ноги новые панские сапоги. Она ударила его по щеке; парень вскочил с сапогом на одной ноге, а другим, который держал в руке, швырнул в Тышкевичиху. Крестьяне накинулись на свою госпожу, и, когда Зеленский пробрался туда, они уже успели изорвать на Тышкевичихе одежду и насажать ей добрых синяков. Все расступились перед Зеленским.

— Где пан?

Тышкевичиха испуганно посмотрела на сотника и узнала в нем палиевского казака. С перепугу она даже не поднялась с земли.

— Куда пан делся? — повторил вопрос Зеленский. — Говори, не то доведется тебе за все рассчитываться.

— К Мазепе поехал, вчера еще.

— На Палия жаловаться? Все они туда ездят, дармоеды чортовы, только до чего доездятся? Отпустите эту ведьму, пусть идет к чортовой матери, — приказал Зеленский, пряча пернач за борт серого старомодного кунтуша и направляясь к лошади.

Выехав за ворота, Андрей Зеленский отпустил повод, конь привычно понес всадника легким галопом — сотник не мог ездить рысью: дергало плечо и что-то тонко и больно кололо под сердцем, как раз против того места, где было сломано ребро.

Семашко отдалился от строя, его конь подминал копытами полевые цветы. Пахло полынью и еще чем-то, напоминающим запах свежей сосновой стружки. Над степью парил кобчик, он распластал свои крылья на теплых струях воздуха и медленно плыл по течению. Семашко так задумался, что, спроси его сейчас: давно они едут? — вряд ли ответил бы; он встрепенулся, лишь когда выехали на холм и Зеленский громко крикнул: «Посматривай!» Потом одна сотня отделилась и пошла по яру в левую сторону, другая обошла село справа. Сверху было хорошо видно, как на улицах засуетились всадники.

— Давай! — рванул повод Зеленский.

Холм остался позади. Сверкнули сабли. Казаки стремительно приближались к селу, сотни уже замыкали подкову. Находившиеся в селе всадники — их было не больше сотни — выстроились клином на выгоне, собираясь обороняться. В это мгновение в рядах палиевцев прозвучал пистолетный выстрел, казаки с трудом сдержали коней.

Что случилось?

Зеленский пистолетом показал на бунчук, белевший среди стоявших на выгоне всадников.

— Так это же казаки Искры!

Съехались.

Это действительно была сотня Искры.

Зеленский отругал их сотника за то, что тот, окруженный со всех сторон, вознамерился отбивать атаку шляхтичей, за которых он принял сотню Зеленского, посреди выгона в конном строю. Полковник Захарий Искра был в Горошковке, Зеленский направился туда.

Семашко прискакал в Горошковку первый. Пока Зеленский толковал с искринцами, он с левой сотней обогнул село и поскакал дальше, к имению пана Федора. Но там он увидел лишь груду остывших головней. Хотел спросить про пана и не решился. От встречных казаков узнал, где остановился Искра, поехал к нему. Полковник радостно похлопал хлопца по плечу, спросил про отца и повел в какую-то хату, говоря, что лучшей калгановки нигде нет. К столу подавала старая бабуся.

— А где пан Федор? — словно между прочим спросил Семашко, нехотя жуя твердую колбасу.

— Удрал, проклятый… Бери, Семашко, квашеный кавун, хорошая закуска к калгановке. Не в Семена ты удался, тот такую чарку, не моргнув, выпьет и пьяным не будет… Пана Федора кто-то вспугнул, а я думал его вместе со сватами схватить.

Семашко перестал выковыривать арбузные семечки.

— С какими сватами?

— Пан Федор дочку выдавал за богатого пана из самого Кракова.

— Хорошая она была, — вмешалась в разговор бабуся, — уж такая красивая, куда тебе, господи! А не хотела итти за того пана, не по сердцу, знать, был ей. Плакала больно, силком заставил ее пан Федор, говорят, даже бил. А она, рассказывают, какого-то казака любила.

— Очень красивая, такая, как моя Зося, — засмеялся Искра. — Тебе батько не рассказывал? Как же так? Он и сейчас, как съедемся, не забывает напомнить. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, надумал я было жениться на шляхтянке. И цыдульки ей писал… Да что это с тобой, хлопче, почему не ешь?

— Куда они удрали?

— На Немиров. А тебе зачем? Теперь они уже чорт знает где. Стой, куда ты?

Искра только сейчас догадался, кто тот казак, которого любила дочка пана Федора, и выскочил во двор за Семашкой.

— Микита, Гнат! — крикнул он первым попавшимся на глаза казакам. — Скорей на коней, скачите за этим хлопцем, да следите в оба, головой за него отвечаете…

Семашко не вернулся до самого вечера, не вернулся он и ночью.

— Отпустил ты, пане Захарий, хлопца одного, наткнется где-нибудь на шляхту, что я батьке скажу? Он мне наказывал беречь Семашку и никуда одного не отпускать, — укорял Зеленский.

Искра только пожимал плечами:

— Вот беда на мою голову. Попробуй его удержать. Связать, что ли, по-твоему?

Искра как бы оправдывался перед Зеленским, а сам то и дело выходил из хаты посмотреть, не возвращается ли Семашко.

Сотни тем временем разъехались по Горошковской и Ушемирской волостям. Искра собирался расквартировать на зиму казаков в панских поместьях.

— Крестьянам будет безопасней, а паны пусть хоть немного потратятся на общее дело, казаков наших на прокорм возьмут, — подмигнул он Зеленскому.

Тот, как и раньше, лишь сдвинул тонкие изогнутые брови и не поддержал разговора.

Семашко возвратился только под утро. Усталый, свалился на скамью и поднялся не скоро. Болезнь надолго приковала его к постели.

Пана Федора ему найти не удалось. Загнал коня, думал в первом селе достать другого, но где-то в лозняке свалился в яму. Холодным вечером Семашко заблудился и долго бродил по полям и перелескам.

Зеленскому пришлось оставить Семашку у Искры, а самому возвращаться в Фастов: Палий приказал долго не задерживаться.

Опасаясь засады, Зеленский ехал обратно по другой дороге. Возле села Кухари казаки Цвиля поймали киевского судью Сурина, приехавшего исполнять какой-то приговор. Со словами: «Здесь наш казацкий суд!» — казаки выбросили из рыдвана шляхтичей, сожгли бумаги, а самого Сурина, отстегав плетьми и намазав синяки и ссадины «пластырем», от которого приходилось затыкать нос, усадили снова в рыдван, обрезали вожжи и под веселый хохот шестисот казаков погнали лошадей. Даже Зеленский, который все время терзался мыслью о болезни Семашки, не мог удержаться от смеха, когда перепуганный Сурин, пытаясь остановить лошадей, стал хватать их за хвосты, а те еще сильнее понесли рыдван по кочкам. В конце концов рыдван перевернулся, лошади поволокли его дальше, а судья вскочил на ноги и что было духу побежал следом за ним.

Зеленский сказал Палию, что Семашко остался на некоторое время у Искры. Палий был даже рад этому: надвигались серьезные события, и он не хотел, чтобы Семашко был их участником.