Глава 9 ВРАГИ

Косматые, уродливые тени покачивались на заплесневелых стенах подземелья. Два фонаря, подвешенные на крюках, светили прямо в глаза бунчуковому товарищу Даниле Забиле. Гетман же оставался в тени, за небольшим столом, поставленным в углу.

Мазепа лично чинил допрос.

Когда он, к общему удивлению, вернулся из Москвы, да еще богато одаренный царем, все притихли, даже чернь будто успокоилась. А сейчас опять начались доносы.

«Чего ему нужно было? — думал, глядя на Забилу, Мазепа. — Был при моем дворе вроде тихий, а вот на тебе — сошелся с крамольником Солониной, что уже давно наветы пишет. Ну, пусть тот — выродок, а этот зачем? К самому Шереметеву пробился, хорошо, что я раньше узнал, и пока они ехали к Шереметеву, мой посланец был уже у царя под Азовом», — недобро улыбнулся гетман, вспоминая свое письмо царю. Он написал, что Данила Забила уже раньше был осужден, а сейчас с беглыми водится, и что Солонина украл у него, у гетмана, деньги. И вот они все перед ним — в колодках.

— Что еще ты в Москве говорил?

— Ничего я больше не говорил.

— Врешь! Говорил, будто я Петрика к туркам послал?

— Пьяный был, сам не ведаю, что говорил.

— Вишь, он не знает… А я все знаю! С Соболевым, ротмистром, водил компанию?

— Нет, я в Рутинцах поселился, когда его уже забрали оттуда.

— Это Шереметев тебя подговорил, он и позвал в Москву?

— Сам я виноват, сам и кару понесу. Зачем поклеп возводишь, гетман, на боярина? Через Рутинцы ехали люди боярские, я и пристал к ним, поехал к Шереметеву. Только боярин сказал, что ничем помогать не будет: не его, мол, это дело, а посоветовал ждать государя из-под Азова.

— Все врешь. У Шереметева ты жил, дожидаясь царя, он тебя на все и подбил. Признайся лучше, если не хочешь на дыбе висеть.

— Боярин ни в чем не повинен, можешь покарать меня, а поклеп возводить не буду.

— Подвесьте его на полчасика, — кивнул Мазепа Згуре, — тогда он не так запоет. Меня позовете, когда захочет признаться.

Цвели яблони, гетман с наслаждением вдыхал их сладкий запах, мягко ступая по белым опавшим лепесткам. Не хотелось заходить в дом и заниматься делами, но что поделаешь — надо. «Такая уж доля монаршья», — не то вздохнул, не то улыбнулся гетман и тут же подумал: почему ему вдруг пришло в голову это слово, «монаршья», ведь он всего только гетман?!

А мысли все возвращались к Забиле. Разве не у бунчуковых товарищей искал гетман поддержки, не для того ли и ввел он это звание и предоставил им привилегии?..

Вошел в комнату и тяжело опустился в бархатное кресло.

— Начинай! — кивнул головой Кочубею, который уже давно ждал с делами.

— Горленко доносит: казаки из его полка и посполитые все удирают: кто в Россию, а кто за Днепр. А на Черниговщине некий Кураковский сколотил чуть не полк и тоже повел за Днепр — видать, к Палию.

— Кураковский? Он же поляк.

— Ну и что ж? Есть у Палия и поляки. Горленко пишет, что если и дальше так будет, все разбегутся. Хлеб опять вздорожал.

— Пусть поменьше нянчится Горленко с ними, распустил их, только чинш[9] с посполитых собирает. Разве я свой универсал на ветер пустил? То все с жиру. Закрепить надо посполитых за поместьями, пусть панщину работают, тогда не будут беситься.

Кочубей ждал, пока гетман выговорится. Он уже не раз слыхал это, но перебивать не осмеливался.

— Дальше челобитная от правобережного полковника Абазина. Читать?

— Расскажи сам, что он пишет.

— Абазин «языка» татарского взял, — будто думают татары итти на Украину. А еще просится под гетманскую булаву, обещает верно служить царю московскому. Про татар и Палий пишет — вот письмо, — просит на татар итти не особно, как всегда, а купно.

— Про то надо у Москвы запросить, я сам сегодня напишу. Отошлем вместе с подарками.

— А что в дар послать?

— Что-нибудь такое, знаешь… к столу домашнему. Петр это любит. Пошли дичи и фруктов, сам проверь, чтоб порченых не было. Иди, я письмо писать буду.

Кочубей вышел.

Мазепа пододвинул чернильницу, но тут вошел Орлик.

— Я тебе говорил — не заходить без стука.

— Прости, пан гетман, забыл. Да и твоя милость сейчас один, так я думал, можно.

На его лице отразилось некоторое замешательство, однако он прошел дальше и сел на стул. Орлик был человек средних лет, невысокий, полнолицый, его можно было бы назвать красивым, если бы не большой крючковатый нос и блестящие хищные глаза, делавшие его похожим на ястреба. Он потер запястьем подбородок, стараясь скрыть зевоту.

— Опять пил? Ты это брось.

— Чорт его знает, вроде немного и выпил, а голова трещит. Ну и крепкой же горилкой меня тот лях угощал!

Гетман нервно постучал по подлокотнику:

— Я тебе сколько раз говорил: напьешься как свинья, тогда твой язык хоть постромками привязывай — все выболтаешь.

— Ну, я не из тех.

— Поговори у меня! Такой же, как и все.

Орлик молчал, зная, что вступать в спор небезопасно. Вначале, когда Мазепа только стал гетманом, Орлик думал, что быстро приберет его к рукам, но вскоре ему пришлось распрощаться с этой надеждой.

Мазепа хотя и приблизил его к себе больше, чем других, однако Орлик знал далеко не все мысли гетмана. Бороться было опасно, в чем Орлик не раз убеждался, и потому смирился, став первым помощником Мазепы, Особенно он расположил к себе гетмана тем, что помог ему спровадить в Сибирь ротмистра Соболева.

— Ты по какому делу? — спросил Мазепа.

— Про ляха этого хотел поговорить.

— Выпроводи их обоих. Доморацкому ничего не обещай, слышишь? О торговле можешь договариваться, а как только заикнется опять про то, — гони в шею. За кого они меня принимают? Беды с ними не оберешься. О том, что Искрицкий здесь, уже откуда-то и Ломиковский и Лизогуб знают… Нет, погоди, пусть Доморацкий ко мне зайдет, я его сам спроважу.

Орлик пошел было, но у двери остановился и спросил:

— Как с Забилой быть? Ничего не сказал.

— Как и с Солониной, только тихо.

Гетман снова склонился над листом бумаги:

«Пресветлый, державный царь, государь мой всемилостивейший. Шлю вам свой поклон низкий и пожелания многих лет счастливого царствования».

Дописал до половины, перечитал — письмо не понравилось. Разорвал и сел писать снова. Но сегодня так и не пришлось закончить, — в комнату опять вбежал запыхавшийся Орлик, даже забыв прикрыть дверь:

— Дьяк Михайлов к нам из Москвы!

— Зови скорее старшину встречать царева посла.

— Он уже на постоялом дворе остановился.

— Вот беда… Как же быть теперь? Ну, да встречать все равно надо. Посылай гонцов за старшиной, прикажи купцов сзывать и обывателей из знатных. За дьяком моя карета поедет. Да сотню почета вышли.

Все сделали, как повелел гетман. Вскоре вокруг крыльца на широком гетманском дворе толпилась пышно одетая старшина, купцы, дворяне, у ворот выстроилась почетная стража. На гетманской кухне потели повара: готовился пышный пир. Только невесело было Мазепе, — дьяк не остался у него, ссылаясь на усталость с дороги. Он вежливо отклонил предложение гетмана и вернулся на постоялый двор, даже не сказав, зачем приехал.

Он появился на другой день рано утром, когда Мазепа вовсе не ждал его. Сказал, что хочет поговорить с глазу на глаз.

— Меня послал государь для розыска, — начал Борис Михайлов. — До царя дошло письмо, брошенное возле Галицких ворот в Киеве. Пишут, будто ты с поляками переговоры ведешь, большими поборами для своей воинской казны совсем разорил посполитых… Ну, там много кой-чего написано, лучше сам прочти. Государь, известно, не верит, а все-таки…

По мере того как Мазепа читал, лицо его выражало то удивление, то обиду, а потом сдержанная улыбка скользнула по губам.

— Кто бы мог быть недругом? — Мазепа согнал с лица улыбку. — Вся Украина — друзья, а вот нашелся какой-то…

— Не знаю, только это не первый донос. Я затем и приехал, чтобы узнать — кто?

— Может, поляк Искрицкий, — словно припомнив что-то, как бы невзначай обронил Мазепа. — Он недавно из Киева.

— Так ты прикажи взять его и учини следствие, а мне надо государю отписать. Только сначала убедись точно.

Гетман тяжело вздохнул, медленно опустил веки и поднял глаза на икону:

— О, господи, мою душу убогую и грешную тебе одному видно. Ты зришь мои дела и помыслы, видишь, как я денно и нощно пекусь об Украине нашей, забочусь о державном здравии государя. А супостаты не спят и погибель мне готовят. Не потщился я взять своих врагов в руки. Додумались на меня наветы писать. Москва им верит, а не мне.

— Не по правде мыслишь, гетман. Наветы царь и бояре приемлют как ложь и поклепы. Царь был и есть к тебе милостив, все твои старания видит… А все-таки кто мог написать?

Мазепа пожал плечами:

— Разве мало врагов? Сам знаешь, не о себе у меня заботы и не приходится здесь каждому особо угождать. Мог написать и кто-нибудь с правого берега. Не хотят там видеть доброту мою. — Мазепа наморщил лоб и продолжал медленнее: — Помогаю я им чем только можно, а они… — Гетман остановился против Михайлова и взглянул ему прямо в глаза. — Думаешь, дьяче, тут недругов нет? Раич и Полуботок — два ворога лютых. Вот ты читал в письме «для милости божьей». Это в полуботковых письмах часто встречается. А только… — Мазепа потер рукой лоб, прошелся к двери и обратно, — все-таки больше других подозрение имею на Искрицкого.

Михайлову показалось, что Мазепа действительно обижен даже тенью недоверия к нему.

«Нет, не имеет гетман никаких тайных замыслов, — думал дьяк. — Зачем я буду возиться дальше с этим наветом, пусть в приказе ловят злодеев».

— В темницу его, да учини, как тебе надобно. А мне пора. Давай цыдулу, — поднялся Михайлов.

Мазепа поднес ладонь к губам, словно приглушая тяжелый вздох:

— Как тут не быть в печали? Все-таки мне не верят: зачем Москве этот пашквиль на меня?

— Письмо нам нужно — злодеев искать.

— Нам тоже нужно следствие учинить. Каким путем мы дознаемся, кто писал?

— Ладно, — примирительно махнул рукой Михайлов. — Пусть цыдула у вас будет, после про все отпишешь…

Раздался легкий стук в дверь. Оба оглянулись. На пороге стоял Кочубей.

— Дозволь доложить, пан гетман: божьей волею митрополит Гедеон преставился.

Дьяк и Мазепа от неожиданности долго молчали.

— Господи, что ж это такое? Митрополит Гедеон отцом родным был. Вечный покой его светлой душе, оставил он нас сиротами…

Мазепа вытер платком глаза. Кочубей тоже закрыл лицо рукавом и отвернулся, чтоб не рассмеяться, — он-то хорошо знал, как гетман не любил покойника.

— Да будет пухом ему земля, — продолжал Мазепа. — Надо снарядить его с почестями в последний путь. Сейчас я распоряжусь, чтоб в лавру кое-что на похороны послали.

…Мазепа старательно чинил следствие, отыскивая государевых недругов. Такими недругами оказывались все неугодные ему люди.

И вскоре после отъезда Михайлова гетмана призвали в Киев, где за верную службу и борьбу против царевых тайных врагов он получил из собственных царских рук орден Андрея Первозванного. Мазепа был во всем государстве вторым человеком, получившим этот орден, и потому по дороге домой все время самодовольно щурился, поправляя широкую орденскую ленту.

Рядом с гетманом ехали Лизогуб и Федор Жученко. Солнце приятно пригревало. Мазепа расстегнул парчовую куртку, приставил руку козырьком ко лбу, озирал поля. Над землей поднимался легкий пар, линии и очертания далеких предметов чуть колебались и дрожали, будто пытались взлететь.

— О ком это на ассамблее сказал Меншиков: «Худую траву из поля вон»? — неожиданно спросил Жученко.

— Спрашиваешь!.. Мне из-за вас спокойно и куска хлеба не съесть, весь вечер убеждал царя в вашей верности.

Вспомнилась вчерашняя беседа: не наговорил ли он чего лишнего царю? Припомнил недоброжелательные взгляды Меншикова и невольно поморщился.

«О чем же мы с Петром говорили? — перебирал в памяти Мазепа. — Петр спрашивал про доносчиков, и я ответил, что то «баснь ложная, козни злобные, наветы над моей головой. Я правдив, не скрываю от царского величества даже тайн внутренних сердца своего». Это хорошо. А вот про то, что «хоть был я у поляков, однако я им враг, а меня считают все поляковцем, потому что там сестра», — про то лучше было не говорить».

— А правда, что Михаилу Гадячского в самую Сибирь заслали? — снова спросил Жученко.

— Правда, — кивнул головой Мазепа, поглаживая гриву коня. — Самых верных слуг моих забирают.

Миновали перелесок и на самой опушке остановили коней. Под ветвистой, раскидистой грушей сидел высокий слепой кобзарь и играл крестьянам, которые бросили свои бороны и плуги и пришли послушать бродячего певца. Увидев всадников, они сняли шапки, а кобзарь, услыхав топот, умолк. Мазепа сошел с коня.

— Ну-ка, спой, человече добрый, казакам.

Кобзарь не заставил себя просить, дважды провел из конца в конец по струнам и начал:

Туман по землі котився,

Палій Семен на світ народився.

— Эту мы уже слыхали, — перебил Лизогуб. — Сыграй какую-нибудь новую, да такую, чтоб аж за сердце взяло.

— Можно и новую:

Свистнула в воздухе плеть, жалобно зазвенела оборванная струна, заглушив тихий стон кобзаря.

— Возьмите разбойника! — Мазепа не по годам ловко вскочил в седло и погнал коня. За ним, припадая к конским гривам, понеслась по дороге старшина и многочисленная гетманская охрана, без которой Мазепа не выезжал даже за ворота своего замка.

Лизогуб с несколькими стражниками остался, чтобы забрать кобзаря, но едва Мазепа со свитой скрылся за холмом, крестьяне, возбужденно размахивая руками, обступили старика. Видя, что здесь не поможет даже оружие, Лизогуб повернул коня и, выругавшись, поскакал вслед за гетманом.