Путь на Голгофу

Приближалось Рождество 1942 года. В этот промозглый вечер, как это бывало уже не раз, группа начальников отделений Четвертого управления РСХА собралась вечером на Курфюрстерштрассе, в доме своего начальника группенфюрера СС Генриха Мюллера. Приятно было после напряженного дня расслабиться, сидя у горящего камина с рюмкой коньяка, обсудить с коллегами последние новости.

Сегодня всеобщее внимание привлек хауптштурмфюрер СС Райзман, начальник зондеркоманды Париже, прибывший в Берлин в командировку. Райзман оживленно рассказывал окружившим его чиновникам о результатах расследования по делу «Красной капеллы» — группы советских разведчиков и агентов во Франции, и, особенно в деталях, как они задерживали резидента советской разведки Жильбера.

— Все произошло на удивление просто, — заливался Райзман, польщенный присутствием на вечеринке у шефа и всеобщим вниманием окружающих.

— Мы висели у него на хвосте уже несколько дней, но каждый раз опаздывали. Двадцать четвертого, утром, Гиринг допрашивал одну дамочку, припугнул ее, естественно, и вдруг она вспомнила, что в начале лета Большой шеф страдая зубной болью, попросил ее дать ему адрес какого-нибудь дантиста. Она назвала доктора Мальпляту на улице Риволи.

Гиринг с представителем абвера Пиппе решили проверить дантиста и уже в одиннадцать тридцать были у него на квартире. Доктора на месте не оказалось, он был в госпитале. Его срочно вызвали, и Гиринг потребовал у него список его пациентов. В списке нужного нам господина Жильбера не оказалось, Но Мальпляту вдруг вспомнил: пациенту, назначенный на четырнадцать часов свой визит отменил, а вместо него должен явиться месье Жильбер.

Гиринг с Пиппе прикинули: время до визита Жильбера осталось мало, придется рассчитывать только на свои силы. «Мы арестуем Жильбера у вас. Ведите себя как обычно: усадите его в кресло и запрокиньте его голову», потребовали они от врача.

Все прошло, как по маслу. В четырнадцать ровно прибыл пациент — невысокий, плотный господин с крупной, седой головой. Это был Жильбер.

Мальплят встретил его и пригласил в кресло. Правда дантист был бледен и руки его так тряслись, что Жильбер даже обратил на это внимание. Тем не менее, врачу удалось уговорить пациента сесть в кресло, запрокинуть голову, и в этот момент мы вошли…

— И как вел себя Большой шеф — не удержался кто-то.

— А он и сообразить ничего не успел, — заявил Райзман.

Его обыскали, одели наручники. Оружия при нем не было.

Мюллер, как обычно, сидел в углу гостиной за партией в шахматы с Эйхманом, его самым молодым протеже. Рядом на стуле примостился старинный друг группенфюрера Кристиан Шольц, пристроенный Мюллером в отдел по связи с «институтом Геринга». Он с интересом ожидал, как будут развиваться события на шахматной доске. Ему доставляло особое удовольствие наблюдать, как каждый раз, жертвуя фигуры, Мюллер мастерски заманивал молодого Эйхмана в ловушку. Тот возбуждался, начинал торопиться, делал одну ошибку за другой, а хитрому Мюллеру только этого и надо было. Финал неизменно был один — Эйхман проигрывал. На этот раз все шло по обычному сценарию.

Мюллер, играя, в пол-уха прислушивался к тому, что рассказывает Райзман. Он сам недавно побывал в Париже, присутствовал на допросах, которые проводил криминаль-инспектор Гиринг, и был в курсе всех подробностей этого дела. Слушая Райзмана, он слегка улыбался. Эта улыбка появлялась в уголках рта, что придавало выражению его лица некую странность: нельзя было понять, то ли он сомневается в том, что говорит собеседник, то ли разделяет его радость.

Обычно Мюллер во время таких встреч предпочитал больше молчать, а если возникала необходимость, старался отделываться короткими фразами.

В гостиной бесшумно появился адъютант группенфюрера Духштейн, поискал глазами шефа и, обнаружив его в углу, ловко пробрался к нему между сидящими в небрежных позах чиновниками и стал что-то тихо говорить ему на ухо. Шольц лишь уловил фразу «он настаивает».

Мюллер извинился и быстро вышел из гостиной в сопровождении адъютанта. В своем рабочем кабинете он увидел стоявшего в верхней одежде хауптштурмфюрера СС Хорста Копкова, начальника отделения, специализирующегося в его управлении но радиоиграм с Советами и занимающегося в настоящее время «Красной Капеллой» в Берлине. Черный, блестящий плащ Копкова был усеян мелкими каплями, видимо, от растаявших снежинок.

— Что, идет снег? — спросил Мюллер, входя в кабинет.

— Да, небольшой, — необычно громким голосом заговорил Копков.

— Что у тебя? Только говори потише…

— Прошу прощения, группенфюрер, но мне кажется, важное дело.

— Что случилось? — прервал его Мюллер, который весь подобрался, понимая, что неурочное посещение его квартиры Копковым связано с каким-то чрезвычайным происшествием.

— Группенфюрер, из двух радистов, которых мы задержали, один, Альберт Бар, «запел».

— Так, а второй?

— Второй упорно молчит и думаю, что уже ничего не скажет. Мы испробовали все, что могли.

— Что сообщил Барт?

Копков нервно сглотнул, видимо, его томила жажда. Но он терпел, решив закончить доклад.

— Барт сообщил, что второго зовут Артур Хесслер. Оба они немцы, из военнопленных. Прошли специальную подготовку как радисты. Задание Хесслера Барт не знает…

— Какое задание имел сам Барт? — нетерпеливо спросил Мюллер.

— Барт должен был восстановить связь с двумя людьми и передавать получаемую от них информацию. Первый источник — ученый, химик Куммеров, а второй… — Копков замолчал, не решаясь продолжать.

— Ну, не тяни, кто второй? — нетерпеливо спросил Мюллер.

— Второй — хауптштурмфюрер СС Вильгельм Леман из отдела четыре Е.

— Что-о? Дядюшка Вилли? Не может быть? — невольно вырвалось у группенфюрера.

Кличку дядюшка Вилли Леману присвоили в гестапо за почтенный возраст и добродушный характер. Несколько минут Мюллер молчал не в силах осмыслить услышанное. В его управлении предатель! Чудовищно! Это просто не укладывалось в голове.

— Это точно? Ошибки быть не могло?

— Все сходится, группенфюрер. Барт назвал адрес его местожительства — Кармен-Сильваштрассе, 24, номер домашнего телефона, пароль и отзыв, описал внешний вид. Все сходится.

— Как они должны встретиться?

— Разработаны условия: пароль и отзыв. Встреча на другой день по обусловленному адресу на улице. Может организовать для подстраховки их встречу?

— Нет, — живо возразил Мюллер. — Не надо…

Он задумался. Через какое-то время поднял голову, подошел вплотную к Копкову и глядя снизу вверх прямо в зрачки его глаз, жестко проговорил:

— Дружище, Хорст! На тебя возлагается ответственная задача.

Сейчас поедешь в Управление и через дежурного, как обычно это делается, срочно вызовешь Лемана к месту службы. Машину пошлешь только с шофером. Жди его у входа. Как только он войдет — обыскать, изъять оружие, переодеть в гражданское, если он будет в форме и отвести в подвал, в камеру. Никому ни слова, Гуппенкотену[44] я позвоню. Помни, Леман опытный полицейский, поэтому все должно быть, как обычно, до мелочей. Понял?

— Есть, группенфюрер!

Копков вскинул руку и вышел из кабинета.

«Так, нужно подобрать трех надежных следователей и пусть приступают к делу, — размышлял Мюллер, расхаживая по кабинету. — Их нужно предупредить: биографией, работой не интересоваться. Их задача — привести его в такое состояние, чтобы он согласился дать показания. Потом его допрошу я сам. Да, он чем-то серьезно болен. Чем же? Ага, вспомнил, диабетом. Предупредить следователей, нашего врача. Ежедневно давать таблетки, обращаться так, чтобы он раньше времени не умер. Кажется, все!»

После этого он вернулся в гостиную. Но игра уже не клеилась и Эйхман это сразу почувствовал. Он извинился и стал прощаться, сославшись на занятость по работе.

За Эйхманом потянулись другие чиновники. Вскоре гостиная опустела. Остался лишь один Шольц.

— Что-нибудь неприятное, — осторожно спросил Шольц. Он неспешно расхаживал но гостиной и собирал на поднос посуду. Мюллер сидел в кресле в глубокой задумчивости, попыхивая своей неизменной сигарой. Наконец, стряхнув пепел, он сказал:

— Да. Обнаружилось, что один из чиновников моего управления работает на Советы.

— Ошибка исключена?

Все сходится. Черт, неужели он так обиделся, что я понизил его в должности! — и он опять замолчал.

Шольц продолжал бесшумно заниматься уборкой.

— Как это некстати сейчас! — неожиданно с досадой проговорил Мюллер. — Вот-вот должен решиться вопрос с назначением начальника всего РСХА и тут на тебе! Если об этом узнает Борман со своей шайкой, они сразу подымут шум против меня. И так напакостят, где могут…

После убийства в Праге летом этого года шефа Главного управления имперской безопасности Гайдриха, должность начальника главка оставалась вакантной. Рассматривались несколько кандидатов, в том числе и Мюллер, и все ожидали решения по этому вопросу самого Гитлера.

Против Мюллера тайно интриговал Борман. Руководитель партийной канцелярии и верхушка СД были против шефа гестапо, так как знали, что в течение ряда лет он собирает компрометирующие материалы на членов партии в связи с превышением ими полномочий или совершением других правонарушений. Гайдрих был единственны в высшей нацистской иерархии, который всегда его поддерживал. Теперь приходилось рассчитывать только на свои силы.

— Черт с ней, с должностью, Генрих! — воскликнул Шольц. — Тут надо думать, как голову сберечь. Если об этом узнает фюрер, последствия могут быть самые неожиданные.

— Я знаю и над этим думаю, — сказал Мюллер. После некоторого молчания, он добавил. — Я приказал Копкову без шума его арестовать и поместить в одной из камер нашего управления. Знать об этом будет ограниченный круг надежных людей.

— У кого он работает?

— У Гуппенкотена. Которому придется все рассказать, но он парень с головой, надежный. Опасен Шелленберг, тот, если узнает, сразу же побежит к Гиммлеру. Но я думаю, если с ним предварительно поговорить, он тоже будет молчать. Ведь этот Леман был у него заместителем, когда Вальтер возглавлял контрразведку.

— А кто его выдвигал?

— Да я, кто же еще. А как было его не выдвинуть. Старейший работник гестапо, безупречные характеристики, работал против Советов. Проверял его в течение года, ничего подозрительного не обнаружил. В тридцать девятом покойный Гайдрих выдвинул на должность начальника отдела контрразведки, вместо Беста, этого проныру Шелленберга. Ну, я под видом помощи молодому, неопытному начальнику отдела, подсунул ему своего человека Лемана, чтобы он приглядывал за ним. Работал он хорошо, претензий не было, но где-то через год у него серьезно обострилась старая болезнь. Пришлось его заменить. Мы подобрали ему подходящее место, сделали его ответственным за документацию в отделе. Представляешь, какой поднимется шум, если все это всплывет?

— Да, дрянь дело, — согласился Шольц. — Его нужно замять. Нет человека и нет проблемы.

— Я тоже так думаю, — согласился Мюллер. — Ну ладно, давай что-нибудь почитаем.

Мюллер открыл книгу, а Шольц, собрав всю посуду, ушел на кухню.

Мюллер попытался читать, но очень быстро понял, что это ему не удается. Перед его глазами постоянно стояли два выпученных от ярости глаза Гитлера, его искаженный в крике рот. Он отогнал это видение и попытался сосредоточиться на чтении, но через несколько минут обнаружил, что снова и снова читает одну и ту же страницу, а в голове, как на испорченной пластинке, повторяется: «Пригрели предателя, пригрели предателя…» Он откинул голову назад, отгоняя виденье, прекратил бесполезные попытки читать и все крутил машинально в руках шахматную фигуру, не зная, как освободиться от этого дьявольского наваждения.

— Шольц! — позвал Мюллер друга.

— М — м? — Шольц, увлеченный изучением иллюстрированного журнала с полуобнаженными женщинами в фривольных позах, никак не мог оторваться.

— Давай пойдем поедим.

— Еще раз? — Шольцу явно не хотелось отрываться, от интересного занятая.

— Идем. Еще не поздно. Выпьем по рюмке коньяку.

Мюллер решительно поднялся, бросил на столик шахматную фигурку и направился на кухню. Шольц нехотя поплелся следом. Они потом долго сидели на кухне, неторопливо потягивая коньяк и дымя сигарами, лениво перебрасываясь словами.

Вечер выдался на редкость спокойный, со службы никто не звонил. Наконец Мюллер заявил:

— А теперь я пойду отдохну.

К своему удивлению он быстро уснул крепким сном. Утром встал бодрым и отдохнувшим. Умываясь после бритья, одевая привычную одежду, он ощущал во всем теле необычную легкость. Вчера случилось неприятное событие, но теперь все это позади и воспоминания о неслыханном поведении одного из чиновников можно со всеми другими отвратительными новостями с Фронта выбросить на помойку. Он уже придумал, как он будет действовать, чтобы не дать врагам повода заняться против него интригами.

В это декабрьское утро Вилли Леман встал по обыкновению рано. Он любил утром спокойно, не торосясь заниматься свои туалетом и, потихоньку сбрасывая ночную сонливость, приходить в себя. Сегодня, намыливая перед бритьем щеку, он думал о событиях на фронте, где обстановка для германской армии складывалась все хуже и хуже и, несмотря на геббельсовскую трескотню, он был уверен, что страну ожидают еще большие несчастья. Чем больше он над всем этим размышлял, тем больше склонялся к мысли, что со службы в гестапо, пока еще не поздно, надо уходить и переезжать в Швибут, где можно будет отсидеться до лучших времен.

О восстановлении связи с русскими он уже не думал. После начала войны и интернирования всего персонала Советского представительства, его связь с куратором Борисом прервалась. Тогда, во время последней встречи за двое суток до начала войны, они оговорили условия, по которым русские могут с ним связаться. Никогда Вилли не забыть этой последней встречи, когда они, как два боевых товарища, обнялись на прощанье и выразили надежду на скорую победу правого дела.

Но вот прошло уже более полутора лет, но от русских не поступало никаких известий. В этой кровавой бойне, которая заварилась на огромных просторах России, русским друзьям, как ему казалось, было сейчас просто не до него. Их занимали более важные вопросы.

Завтракали они с Маргарет в полном молчании. Обстановка в стране, все возрастающие трудности с питанием, не побуждали к пространным разговорам, а тем более, к спорам. Теперь они рады были каждому, благополучно прожитому дню. Уходя, он предупредил, что сегодня задержится: воспалился зуб и нужно было посетить дантиста.

Рабочий день на службе прошел спокойно, без происшествий. Вилли работал с документами и отвлекался лишь тогда, когда надо было сходить в туалет или в столовую, на обед. В половине пятого он собрался и поехал на прием к врачу.

Стоматологический кабинет был пуст, в приемной ни одного больного, а раньше в ней всегда было полно посетителей.

Доктор Шмидт сам провел его в кабинет и усадил в кресло. Через час Вилли с большим облегчением вышел от врача и направился к автобусной остановке.

Дома он занялся газетами, машинально без аппетита, больше по привычке, поужинал. Около половины девятого раздался телефонный звонок. Звонил дежурный, предупредил, что Вилли срочно вызывают на работу и что машина за ним уже послана.

— Кто это звонил? — поинтересовалась Маргарет, которая уже разделась и готовилась лечь в постель.

— Со службы, наверное, что-то случилось, уже выслали машину.

Он одел свой теплый зимний костюм, проверил документы, по привычке сунул в боковой карман «вальтер» одел пальто, шляпу и вышел.

Машина уже ждала его у подъезда и через тридцать минут он входил в центральный подъезд управления на Принц-Альбрехтштрассе, что вызвало у него недоумение, поскольку его отдел сидел в другом здании.

Едва Вилли миновал молчаливых проверяющих на посту у входной двери, как навстречу ему устремился Хорст Копков, сотрудник отдела Фридриха Панцигера, специалиста по радиоиграм с советской разведкой. Недоброе предчувствие шевельнулось у Вилли где-то возле сердца, но Копков уже был рядом.

— Леман, я ожидаю вас! — сообщил он. — Пойдемте со мной, у меня есть к вам дело.

Он направился по коридору к лестнице; ведущей в подвал. Леман окончательно понял, что тут что-то не так, остановился, рука его сама полезла в боковой карман за «вальтером».

— Руки! — рявкнул кто-то над ухом и в тоже мгновение его руки оказались заломленными назад. Два крепких эсэсовца из роты охраны быстро обыскали его, извлекли из кармана пистолет и надели наручники.

После нескольких секунд волнения, хладнокровие вернулось к Вилли и он почувствовал, как кровь прилила к лицу.

— В чем дело? — довольно спокойно спросил он.

Они тоже, видимо, успокоились. В их взглядах он читал удивление людей, которые все еще не могли поверить, что все произошло так быстро и просто.

— Следуйте за мной! — скомандовал Копков, и они двинулись сначала вниз по лестнице, потом по коридору, пока не вошли в одну из камер. Вилли оглянулся: хорошо знакомая обстановка — столик, топчан с соломенным матрасом, окон, естественно, нет.

— Сейчас вам объяснят, в чем дело! — не без злорадства произнес Копков и выходя из камеры, добавил. — Советую искренне раскаяться. Вам же легче будет!

Охранники сняли наручники и вышли. Слышно было, как защелкнулся замок на двери.

Вилли присел на топчан. Во рту ощущалась знакомая сухость — диабет уже напоминал о себе. В голове вертелась только одна мысль — что случилось? Неужели докопались до прошлого?

Весь следующий день он проторчал в камере. Уходил час за часом, но о нем словно забыли. Обычно в камере выполняются общепринятые формальности: записывают имя, фамилию, обыскивают, заставляют раздеться… Ничего этого не делалось. Он понимал, что его специально держат в неизвестности, чтобы вывести из равновесия и лишить сил для сопротивления. Но все-таки, чем это вызвано? Вилли терялся в догадках.

Мысль о том, что может быть это последние часы в его жизни, не мешали ему аккуратно раздеваться, складывать одежду перед сном и спать.

Однако, так продолжалось недолго. На следующую ночь камера озарилась ярким светом и он услышал команду:

— Встать! Выходи!

Леман не спеша поднялся и оделся. Что ж, можно выйти!

И снова пустой коридор. Наконец охранники привели его в просторную комнату, где за столом с настольной лампой сидел незнакомый ему следователь. Он предложил Леману сесть за небольшой отдельный столик.

— Может желаете выпить чашечку кофе, — любезно предложил следователь.

Вилли охотно согласился. Горячий кофе, налитый следователем из термоса, оказался как нельзя кстати.

Когда кофе был выпит, следователь объявил:

— Итак, господин Леман, нам известно, что вы являетесь агентом советской разведки и в этом качестве хорошо послужили своим хозяевам! С этим нельзя не согласиться. Но теперь нужно перевернуть эту страницу. Вы проиграли и, надеюсь, прекрасно знаете, что вас ожидает. Но слушайте меня внимательно. Можно умереть как врагу Третьего рейха легко и сразу, а можно после допроса третьей степени. Вы знаете, что это такое. Кроме того, можно устроить, чтобы вас расстреляли ваши хозяева как предателя…

— Мне не понятно, что это вы говорите, — с возмущением воскликнул Вилли. — Так можно придумать черт знает что! А на счет меня — напрасно вы меня запугиваете…

— Послушайте, Леман! Вся группа коммунистических агентов в Берлине во главе с Шульце-Бойзеном ликвидирована. Советую и вам признаться.

— Что вы от меня собственно говоря хотите? — продолжал возмущаться Вилли. — Арестовали! Я хочу вас официально предупредить: все что вы мне рассказываете, никак на меня не влияет, потому что я никого из подпольщиков не знаю и никаких дел с ними не имел.

— Вот как, — притворно удивился следователь. Он встал, не спеша подошел к Леману, окинул его оценивающим взглядом, потом повернулся и внезапно нанес сильный удар кулаком ему в челюсть. Вилли упал с табуретки и потерял сознание…

Трехдневный, непрерывный допрос, — без сна, без пищи, с побоями и пытками. Потом день перерыва, ровно столько, сколько нужно, чтобы вернуть истязаемому телу чувствительность к боли, а сознанию — способность воспринимать окружающее. После этого — снова допрос.

Леман знал: это называлось «мельницей». Для попавших в нее было только два выхода: первый — быть «размолотым», то есть забитым кулаками и дубинками следователей, изуверскими пытками и умереть тут же, в стенах тюрьмы или в камере следователя и второй — гильотина, либо расстрел.

К третьему дню допроса, а может и ко второму, к концу дня, Леман уже не только не испытывал острых физических страданий, которые вначале, казалось способны были лишить его рассудка, но даже перестал отчетливо воспринимать происходящее вокруг. Чтобы он не умер, ему регулярно врач колол инсулин.

На следующий день все началось с того, что следователь предложил ему сесть. Потом показал Вилли фотографию.

— Узнаешь?

Леман видел этого человека впервые и, как всегда, с самого ареста, ответил пренебрежительным молчанием. На этот раз, к его удивлению, следователь не вышел из себя, а сказал:

— Молчи, сколько влезет, мы и так все знаем.

Леман был уверен, что это все пустая похвальба.

— Этот человек был заброшен из Москвы, чтобы восстановить с тобою связь.

Леман молчал. Он знал, что гестаповцу очень нужно заставить его заговорить. Только бы начать, а там ниточка потянется.

— Может быть ты скажешь, что у тебя не было сообщников? Что ты никому ничего не передавал? Ну тогда почитай вот это!

Он выхватил из папки листок и с торжеством потряхивая им положил его перед допрашиваемым. Леман увидел отрывок из протокола допроса. В глаза бросилось:

«Я должен был позвонить по номеру 44-36-42 и сказать: «Говорит коллега Прайз. Я здесь проездом из Кенигсберга и хотел бы вас повидать. Он должен ответить: «Заходите завтра ко мне в бюро». Это означает, что встреча должна состояться на следующий день в 5 часов вечера на углу Берлинерштрассе и Шарлоттенбургер, на правой стороне, если идти от Бранденбургских ворот, около телефонной будки. Я должен подойти к человеку и спросить: «Как пройти на Кармен-Сильваштрассе? Ответ: «я живу на этой улице и могу вас проводить».

Все соответствовало действительности и все сразу стало на свои места. Он понял — они захватили связника и он «раскололся».

— Ты и теперь будешь все отрицать? — следователь угрожающе выпятил челюсть.

С этого момента все внимание Лемана сосредоточилось на том, чтобы не упустить какой-нибудь детали, которая поможет понять, насколько глубоко проникли щупальца гестапо. Все его душевные силы сосредоточились на одном: как не потерять эту нить, пока не будет запущена «мельница». Эта мысль не покидала Вилли ни на первой стадии допроса с сигаретами, уговорами и обещаниями, ни на второй, когда его били, а следователь орал, брызжа слюною:

— Скажешь?! Скажешь?! Говори!!

Наконец в ход пошла «мельница». И тут еще Леман пытался сосредоточиться на мысли «не забыть, не забыть главного!» Но багровый туман боли заволок сознание.

Струя холодной воды с трудом привела его в сознание. «Что ж, теперь можно уже выходить на запасную легенду» — решил он.

— Хорошо, — с трудом шевеля разбитыми губами, проговорил он — я согласен давать показания…

Два надзирателя проволокли по подвальному коридору стонущий мешок мяса и костей. Заключенного, в грязном, измятом костюме, втащили в пустую камеру и бросили на пол. Имени никто его не знал, в карточке был указан только номер.

Леман открыл припухшие глаза. Перед ним за столом, в своем неизменном светлом кителе с рыцарским крестом сидел коренастый, сухощавый человек. Увидев, что Леман очнулся, он попросил его сесть. Когда выяснилось, что сидеть арестованный не может, все валится на бок, он приказал охранникам усадить его на топчан, стоявший у стены, и удалиться.

Сам взял стул и уселся напротив, совсем близко от Вилли. Это был Мюллер, теперь Вилли узнал его. На этот раз он не кричал и не вращал дико глазами, как он это обычно делал, когда стремился запугать подследственного. Он вел себя совершенно спокойно.

— Вы, Леман, видимо неважно себя чувствуете. Может, хотите воды или коньяка?

Леман залпом опрокинул в себя рюмку обжигающего напитка.

— В вашем положении, Леман, — начал Мюллер, — нужна некоторая сила духа, чтобы чистосердечно признаться в своем предательстве и правильно оценить наши побуждения. Мы стремимся лишь к одному: вовремя искоренить и вразумить врагов райха. В наше суровое время это достигается, как вы знаете, только суровыми мерами. Вы меня слушаете, Леман?

— Стараюсь, — прохрипел Вилли.

— Я давно вас знаю, между прочим, запомнил с тех пор, как вы со своим другом приезжали в Мюнхен и посещали партийный сбор. Насколько я помню, ваш друг даже состоял в партии и оказывал ей какие-то услуги, да и вы, кажется, были близки к этому. И честно говоря, я в полном недоумении, как русские смогли привлечь к сотрудничеству такого опытного полицейского, тем более, идейно близкого к режиму.

— Человеческие слабости, группенфюрер, все человеческие слабости…

— Интересно, какие же?

— Ипподром, группенфюрер, лошадиные бега. Впервые я начал играть в тридцать шестом, и эта страсть меня быстро затянула в свои сети. Однажды, я так увлекся, что проиграл большую часть зарплаты, что-то около двухсот марок. Старожилы ипподрома дали мне несколько советов, на кого следует поставить, чтобы отыграться. Я рискнул, поставил оставшиеся сто марок и… опять проиграл. В отчаянии я направился к выходу и когда спускался вниз с трибун, со мной заговорили двое мужчин. «Не расстраивайся, старина, такое здесь часто бывает, — сказал один из них, который назвался Мецгером, — со мной такое тоже случалось. Пойдем, еще поставим, возможно ты отыграешься». Он предложил мне сто пятьдесят марок с условием, что я буду отдавать ему пятьдесят процентов с каждого выигрыша. Я согласился. Поставил и опять проиграл. Мерцгер повторил сумму, я поставил и выиграл около трехсот марок. На эти деньги предстояло еще месяц жить…

Вилли замолчал. Дав ему немного отдохнуть, Мюллер сказал:

— Догадываюсь, как события развивались дальше.

— Совершенно верно, группенфюрер. Мерцгер предъявил мне счет и потребовал вернуть деньги. Когда я сказал, что не могу расплатиться, он стал грозить мне, что они все обо мне знают и сообщат обо мне моему начальству. Я был выпивши и не смог сопротивляться. За предоставление новой ссуды, они тут же отобрали у меня информацию о работе моего отдела. С этого времени мы начали регулярно встречаться.

— Как часто это происходило?

— Не очень часто. Один, максимум два раза в месяц.

— Какие материалы вы передавали?

— В основном все, что касается военного строительства.

— Документы передавались?

— Изредка… В основном старые, которые необходимо было уничтожить.

— Когда вы в последний рад встречались с русскими?

— Еще до войны, около двух лет назад…

Леман замолчал. Последние силы оставили его.

«А какое все это имеет значение сейчас. Общая картина понятна», — подумал Мюллер, выходя из камеры.

— Расстрелять как члена «Красной капеллы», вместе с ними ликвидировать труп, — приказал Мюллер ожидавшему его в коридоре Копкову и быстро пошел по коридору к выходу.

Вилли устало прилег на топчан. Голые стены, яркая лампочка под потолком и часы, кем-то оставленные на столе, за которым сидел Мюллер. Слышно было, как часы тикали.

«Надо отказаться принимать лекарство, — подумал Вилли. — Это будет мучительно больно, но недолго будут тикать часы, если я это сделаю. Если я не кончу с собой таким образом, если буду лежать на топчане и дожидаться, пока придут охранники, боль придется терпеть целую вечность… А какая польза от того, что я останусь здесь лежать и буду терпеть целую вечность».

Кто-то вошел в камеру. Сквозь распухшие веки Вилли различил форменный мундир и с трудом узнал Хорста Копкова.

— Вы все еще здесь? — удивленно, но вежливо спросил Копков. — Мы, к сожалению, не можем о вас позаботиться. Вы сами хорошо знаете почему. Теперь двенадцать часов, у вас время до утра. Утром я приду опять.

И хадпгштурмфюрер ушел. В камере пусто, голо, очень светло от яркой электрической лампочки. Кажется, что часы тикают очень громко. «У вас время до утра. Утром я приду опять, — слова эти были сказаны не очень громко, но они до сих пор занозой сидят в мозгу. И лишь постепенно возвращаются собственные мысли. Значит, мне предоставлена свобода. Свобода умереть собственной смертью от болезни. Наконец-то она настигнет меня. Сколько лет я с нею боролся! Но теперь все… Наступил конец! Значит мне дан срок до утра… Осталось каких-то три — четыре часа. Вот и боль опять усилилась. Она стирают мысли, остается одна боль… Думать, думать… Если думать, мысли пересилят боль… Тик-так, тик-так… Если я поддамся, часы протекают еще много раз… Нет, больше не могу, не выдержу… Нет, выдержу, надо только захотеть. Я им не покорюсь… Все пройдет, как приятно думать, что скоро все пройдет. Это как волны. Боль накатывается волнами и я ее выдержу, после прилива всегда начинается отлив… Я выдержу… Надо собрать все силы. Я знаю, все скоро пройдет. Надо собрать все силы и заснуть. Часы тикают, они меня усыпляют. Они сделали глупость оставив мне часы.»

Вошел охранник. В ярком свете электрической лампочки Вилли отчетливо увидел в его руке пистолет. Последнее, что он подумал: «Слава богу! Мои мучения окончатся…»

Уговорить Шелленберга и Гиммлера замять дело Лемана Мюллеру особого труда не составило. Сошлись на том, что в главке будет распространен слух: Леман командированный в Варшаву, во время приступа сахарной комы выпал из поезда и разбился насмерть.

В архивах гестапо осталась лишь карточка узника: Хауптштурмфюрер Вильгельм Леман без указания причин ареста и вынесенного судом наказания.