"Революция. Книга 1. Японский городовой" - читать интересную книгу автора (Бурносов Юрий)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Демоны пустынных земель

Ужасная река не раз вспомнилась путешественникам на следующий день, когда им пришлось двигаться по ее руслу — именно по нему проходила дорога из Дире-Дауа в Харар. Края русла были почти отвесными, и Коленька тут же принялся предполагать, что же делать, если снова пойдет дождь. Но Мозар-бей авторитетно заявил, что промежутки между дождями в этих местах составляют около двух суток, а значит, бояться нечего. Это доказывало и оживленное движение: по дороге ехали десятки абиссинцев, проходили данакили, галласские женщины с отвислыми голыми грудями, которые несли в город вязанки дров и травы.

Как объяснил переводчик-негр Хайле, ожидалось важнейшее событие: приезд в Дире-Дауа харарского губернатора — дадьязмача Тафари.

— Вот черт, — сказал Гумилев, — а я-то рассчитывал застать дадьязмача в Хараре. У него нам надобно выправить документы для дальнейшего путешествия.

— Может быть, дадьязмач еще и не приедет, — утешил его Хайле. — Дадьязмач может делать, что хочет.

— Хорошо быть королем, — весьма кстати заметил Коленька.

— Положим, дадьязмач не совсем король. Это звание скорее военное, близкое к нашему генералу от инфантерии, например, — пояснил Гумилев.

— Генерал от инфантерии звучит красивее. А тут — язык сломаешь…

Путешественники ехали рысью, а их слуги шустро бежали впереди, успевая даже оказывать знаки внимания проходящим женщинам.

— Абиссинцы славятся своей быстроногостью, и здесь существует мнение, что на большом расстоянии пешеход всегда обгонит конного, — рассказывал Гумилев.

— Положим, это враки, — усомнился Коленька.

— Не скажи. Лошадь куда капризнее человека, и отдыха ей нужно больше. К тому же большое расстояние здесь — это не всегда прямая и не всегда горизонталь.

Слова Гумилева подтвердились через пару часов, когда начался подъем: узкая тропинка вилась почти отвесно на гору. Местами она была завалена большими камнями, тогда приходилось слезать с мулов и идти пешком. Когда вдалеке заблестело горное озеро Адели, Гумилев посмотрел на часы: подъем длился полтора часа.

В галласской деревушке они купили лепешек и вышли на прямую дорогу, которая через пять часов привела отряд в Харар. Гумилев, развлекая спутников, рассказывал все, что знал, про город:

— Правитель Харара Бальча был настолько самоуверенный человек, что даже отказывался платить дань негусу Менелику, который его назначил. Бальча говорил, что он сам себе негус.

— Менелик его сместил? — с уверенностью спросил Коленька.

— Менелик не так глуп, он понимал, что в здешних местах именно такой правитель и нужен. Ведь Бальча был ко всему еще и очень жесток — после прибытия в Харар его солдаты перессорились из-за здешних проституток, дело дошло до кровопролития. Тогда Бальча выгнал всех проституток на центральную площадь и продал, словно рабынь, хотя рабство в Абиссинии строго-настрого запрещено Менеликом. Покупателям было приказано внимательно следить за поведением женщин, а если хоть одну заметят в занятии прежним ремеслом, то ее казнят, а владельца оштрафуют на десять талеров. Теперь Харар едва ли не самый целомудренный город в мире.

Здесь Коленька почему-то покраснел, а турецкий консул засмеялся, сказав, что Бальча, несомненно, мудрый правитель.

— Несомненно, — согласился Гумилев. — Была еще одна поучительная история: у почтальона украли почту, которая предназначалась европейцам. Тогда Бальча приказал повесить четырнадцать человек — всех обитателей того дома, где нашлась пустая сумка — как раз вдоль этой дороги между Дире-Дауа и Хараром.

Коленька посмотрел по сторонам и слегка передернул плечами, представив, как на деревьях качаются исклеванные вороньем и высушенные солнцем трупы.

— Он и сейчас здесь правит, этот Бальча?

— Нет, друг мой, сейчас Бальча наводит порядок в провинции Сидамо. Это весьма далеко отсюда. А местный губернатор, молодой дадьязмач Тафари, как я слыхал, очень мягок и добр.

Уже с горы Харар представлял величественный вид со своими домами из красного песчаника, высокими европейскими домами и острыми минаретами мечетей. Он был окружен стеной, и через ворота никого не пропускали после заката солнца.

Консул, премило распрощавшись с друзьями, отправился по своим дипломатическим надобностям, а двум Николаям пришлось остановиться в греческом отеле — он был в городе всего один, и потому хозяин безбожно содрал с путешественников сумму, за которую они могли бы снять отличный номер где-нибудь в центре Парижа.

Несколько дней были посвящены отдыху и поиску мулов, купить которых оказалось не так-то просто. Гумилева постоянно пытались надуть — а что еще можно сделать с белым человеком? — пока не помог начальник каравана Абдулайе. А вот негра-переводчика Хайле пришлось выгнать взашей, потому что он не только был чудовищно ленив и вороват, но и сговорился с хозяином отеля, чтобы как можно дольше задержать там гостей. Другого переводчика Гумилеву посоветовали искать в католической миссии, им оказался некто Феликс, галлас, воспитанный католиками.

Чтобы путешествовать по Абиссинии, необходимо было иметь пропуск от правительства, который — как телеграфировал Гумилеву русский посланник из Аддис-Абебы — выдавался исключительно дадьязмачем Тафари. По местной традиции, в резиденцию дадьязмача отправились с подарком: два здоровенных негра несли ящик вермута, а Коленька ворчливо говорил:

— Прямо гоголевский «Ревизор», право слово… Борзыми щенками…

— Это Африка, здесь ничего не делается даром, — пояснил Гумилев. — Не видел ты еще здешних судов. Помнишь историю про издохшего мула?

— Странно у них все, дядя Коля. Все равно не понимаю. Это же дадьязмач, все равно что генерал-губернатор. А мы ему ящик вина так вот напоказ тащим. Некрасиво.

— Во-первых, тащат все же негры, а не мы. А во-вторых, и дома всякие генерал-губернаторы есть. К тому же здесь это не совсем взятка. Скорее всего, дадьязмач и так дал бы нам пропуск, но с подарком ему будет приятнее это сделать.

— «Приятнее», видали вы?! Нет бы учиться у цивилизованных людей каким-то разумным вещам! — продолжал сетовать Сверчков. Под его брюзжание они и прибыли во дворец дадьязмача, большой двухэтажный деревянный дом с крашеной верандой, выходящий во внутренний, довольно грязный двор.

— Тоже мне, дворец, — буркнул Коленька. — У нас таких дворцов в Парголове… Любую дачу возьмите, еще и не из самых богатых.

— Ну вот, — засмеялся Гумилев, — а ты говоришь — зачем взятки. Может, человек хочет новый дворец отстроить.

Абиссинская бюрократия отличалась от российской в лучшую сторону. Ожидать пришлось не более минуты, после чего челобитчиков провели в большую комнату, устланную коврами, где вся мебель состояла из нескольких стульев и бархатного кресла, в котором сидел дадьязмач Тафари.

Дадьязмач поднялся навстречу вошедшим и пожал им руки. Он был одет, как и все абиссинцы, в шамму — большой четырехугольный кусок белой бумажной материи, концы которого были закинуты за плечи. Гумилев знал, что в присутствии высших лиц простые абиссинцы не имеют права надевать шаммы таким образом, зато у себя дома так их носили абсолютно все.

По точеному лицу дадьязмача, окаймленному черной вьющейся бородкой, по большим полным достоинства газельим глазам, по всей манере держаться в нем сразу можно было угадать принца. И неудивительно: он был сын раса Маконнына, двоюродного брата и друга императора Менелика. Таким образом, дадьязмач вел свой род прямо от царя Соломона и царицы Савской.

На вид генерал-губернатору было лет восемнадцать-двадцать. Еще в Дире-Дауа Гумилев узнал, что Тафари только что перенес тяжелейшее воспаление легких — болезнь, от которой в Абиссинии обычно умирали, и сейчас он выглядел слабым и усталым, однако улыбался очень приветливо.

К тому же к своим двадцати годам он успел пройти хорошую школу. Дадьязмачем Тафари стал в четырнадцать лет, получив под свое начало округ Тара-Мулета; через год, после смерти отца, император Менелик доверил ему более крупную провинцию Селаге, а затем Тафари стал главой крупнейшей эфиопской провинции Харар, которой при жизни управлял его отец рас Маконнын.

Тафари довольно прилично говорил по-французски, но пользовался услугами своего переводчика — видимо, для солидности. На просьбу о пропуске, несмотря на полученный подарок, он ответил, что без приказания из Аддис-Абебы ничего сделать не может. Коленька тут же ехидно посмотрел на Гумилева.

— Коленька, выйди подышать воздухом, я хотел бы поговорить с дадьязмачем приватно, — мстительно сказал Гумилев на русском, извинившись предварительно по-французски перед Тафари. Коленька раскланялся и вышел, обиженный.

— Вы напрасно отослали своего юного спутника, — мягко сказал Тафари. — Без приказания из Аддис-Абебы вы не получите пропуск, что бы ни пообещали мне. Я знаю, что мнение о жадности и продажности африканцев всегда бытовало среди европейцев, но, как видите, не все таковы.

— Я вовсе не об этом хотел поговорить с вами, — возразил Гумилев. — Мне нужен ваш совет, потому что я не знаю страны Галла, куда мы идем. К тому же мой знакомый сказал, что там водятся демоны. Надеюсь, вы развеете наши страхи.

Тафари поднял брови.

— Демоны? Кто же это вам сказал?

Гумилев описал старика, упомянув о его таинственном подарке. Тафари задумался ненадолго, затем сказал:

— Нет, я не знаю такого человека по имени Мубарак, хотя знаю многих Мубараков. Возможно, это не его имя. Возможно, это и вовсе не человек, — здесь Гумилева слегка передернуло, но Тафари не заметил этого и продолжал:

— Но он по-своему прав. В стране Галла есть многое, что странно оку европейца. Ехать туда опасно, и это еще одна причина, по которой я не спешу выдать вам пропуск.

Тогда Гумилев пустил в ход тяжелую артиллерию, сказав:

— Послушайте, несколько лет назад я оказал некую услугу негусу негести, после чего он назвал меня своим сыном. Я мог бы обратиться к нему за помощью, но я попросту не считаю, что столь ничтожным делом нужно тревожить покой императора и отнимать его от важных государственных дел. Но, если вы не дадите мне пропуска, я вынужден буду…

— О, так вы и есть тот самый русский?! А я еще подумал, откуда мне знакомо ваше имя… Я слышал немного о тогдашних событиях, хотя о них обычно не принято говорить. Это меняет дело, но не настолько, чтобы я тотчас выдал вам пропуск. Порядок есть порядок, поэтому телеграфируйте в Аддис-Абебу, дождитесь ответа, и, клянусь, я не стану вам мешать. Даю слово.

— Хорошо, — согласился Гумилев, понимая, что молодой дадьязмач просто не по-африкански пунктуален.

— Надеюсь, эта задержка не помешает вам исполнить мою небольшую просьбу?

«Нет, — подумал Гумилев, — он такой же, как и все. Сейчас что-нибудь выклянчит».

— С удовольствием.

— Покажите мне это… эту вещь, если она сейчас с вами.

Гумилев на мгновение замер, поняв, чего хочет дадьязмач.

— Мой отец рассказывал мне, что встречал людей, обладавших разными амулетами и талисманами. У него самого были амулеты и талисманы, и они часто помогали ему в сражениях. Но он говорил, что есть талисманы и амулеты, которые сильнее всех, сделанных человеческими руками. Потому что они пришли из другого мира.

Гумилев молчал, прислушиваясь к скорпиону. Нет, тот молчал, ни единого движения, ни единой вибрации не исходило от маленькой металлической фигурки. Конечно же, она была при нем, как и всегда на протяжении последних лет. В нагрудном кармане, ровно на том же месте, где встретился с саблей Эйто Легессе и пулей Джоти Такле.

Соврать? Сказать, что он оставил скорпиона в России?

Но Гумилев решился.

— Вот, — сказал он, протягивая фигурку Тафари. Тот аккуратно, двумя длинными тонкими пальцами, достойными скрипача или пианиста, взял скорпиона и поднес к своим глазам газели. Долго смотрел, поворачивая так и этак, осторожно попробовал острие жала, тут же укололся и совершенно по-детски сунул палец в рот.

— Странная вещь, — сказал дадьязмач, возвращая скорпиона. — Я видел Ковчег Завета[20] и прикасался к нему. Ощущения схожи — неживой предмет словно бы жив…

— Ковчег Завета?! Так он все же в Абиссинии?! В Аксуме, куда его перенес Байна-Легкем? В соборе Святейшей Девы Марии Сиона?!

Тафари Маконнын снисходительно улыбнулся Гумилеву, словно расшалившемуся ребенку.

— Не думаете же вы, что я, при всем уважении, открою эту великую тайну? Скажу лишь, что видеть Ковчег дозволяется очень немногим, а уж касаться его — только избранным. Но Ковчег — он… как бы лучше выразиться… простите, мой французский не так хорош, как хотелось бы… Ковчег, когда его касаешься, лучится благодатью. А ваш скорпион — совсем иное дело. Я не могу понять, что он пытается дать.

— Негус негести тоже видел его и брал в руки. А после сказал: «Это очень странный подарок, я даже не знаю, добром или злом отплатил тебе спасенный».

— Я далеко не так мудр, как негус негести. Но вижу: путь владельца этого скорпиона будет опасным и, мне кажется, вряд ли завершится хорошо. Вы не боитесь? Многие вещи, которые нельзя понять, несут своим хозяевам неприятности.

— И что бы вы сделали на моем месте?

Тафари пожал плечами.

— Возможно, бросил бы его в озеро Адели. Но я не могу давать советов — я совсем другой человек. Я ищу спокойствия, процветания. Вы — не такой.

— Я искренне благодарен вам, — сказал Гумилев, поднимаясь. — На всякий случай спрошу еще раз, нельзя ли ускорить получение пропуска.

— Мой ответ — нет, — покачал головой Тафари. — Правила для всех одинаковы. Надеюсь, вам не будет скучно в Хараре.

Скучать в Хараре и в самом деле не приходилось. Отправив телеграмму в Аддис-Абебу, Гумилев и Коленька занялись сбором коллекций: Сверчков сообразно своей фамилии ловил в окрестностях города насекомых, а Гумилев собирал этнографические коллекции. Над ним смеялись, когда он покупал старую негодную одежду, одна торговка прокляла, когда Гумилев вздумал ее сфотографировать, а некоторые наотрез отказывались продавать разные вещи, думая, что они потребны чужеземцу для зловредного колдовства.

Для того чтобы достать священный здесь предмет — чалму, которую носят харариты, бывавшие в Мекке, — Гумилеву даже пришлось целый день кормить листьями наркотического ката обладателя этого сокровища, старого полоумного шейха. Шейх жевал листья, словно буренка, но в конце концов расстался с чалмой безо всякой жалости, отчего Гумилев заподозрил, что вещь это не такая уж и редкостная.

Коленька, куда более мирно отлавливавший разноцветных жуков, пророчествовал, что в один прекрасный день дядю Колю попросту зарежут.

— Во-первых, со мной револьвер, — отвечал Гумилев, показывая свой «веблей». — Во-вторых, после того как в Хараре лютовал губернатор Бальча, черта с два кто-нибудь тронет европейца. Ну и, в-третьих, мне самому порой стыдно, но это же все для науки.

«Для науки» Гумилев забирался в самые неприглядные места, едва ли не на свалки и в мусорные ямы. Он даже купил прядильную машину и старинный ткацкий станок. Однако в конце концов все более или менее интересные покупки были сделаны, все жуки и пауки пойманы, а добрый Тафари Маконнын выдал, наконец, им пропуск. Прощаясь, Гумилев сделал на память фотографии дадьязмача и его семьи. Поэт не знал, какой будет судьба молодого Тафари, но почему-то виделось, что будет она великой и трагичной…[21]

А затем они покинули Харар.

Надежда Константиновна Крупская тем временем уверенно шла на поправку. Ее выписали из кохеровской лечебницы, и Ленин часто гулял с нею по улочкам Берна, прикидывая, когда удобнее будет вернуться в Польшу. Несколько раз он встречался с Цуда Сандзо, то бишь Илюмжином Очировым, беседовал с ним о проблемах и перспективах российской социал-демократии, но более всего — о национальном вопросе.

— Воинствующий национализм реакции и переход контрреволюционного, буржуазного либерализма к национализму, особенно великорусскому, а затем также польскому, еврейскому, украинскому и прочим… Наконец, усиление националистических шатаний среди разных «национальных» социал-демократий, дошедшее до нарушения партийной программы, — все это безусловно обязывает нас уделить больше, чем прежде, внимания национальному вопросу! — говорил Ленин своему обычно молчаливому спутнику, сидя в небольшом ресторанчике на Барренплатц за бутылочкой красного швейцарского вина «Корона».

Цуда кивал, иногда поддакивал.

— Вот, к примеру, маленькая Швейцария, где мы сейчас находимся, — продолжал Ленин. — Она только выигрывает от того, что в ней нет одного общегосударственного языка, а их целых три: немецкий, французский и итальянский. И цивилизованные граждане демократического государства сами предпочитают язык, понятный для большинства! Французский язык не внушает ненависти итальянцам, ибо это — язык свободной, цивилизованной нации, язык, не навязываемый отвратительными полицейскими мерами. Так почему Россия, гораздо более пестрая и страшно отсталая, должна тормозить свое развитие сохранением какой бы то ни было привилегии для одного из языков — русского? Вот я вас спрашиваю, товарищ Очиров — я прав?

— Правы, Владимир Ильич, — отвечал Цуда.

Ленин удовлетворенно кивал, грозил кому-то невидимому пальцем и продолжал:

— Скинуть всякий феодальный гнет, всякое угнетение наций, всякие привилегии одной из наций или одному из языков — безусловная обязанность пролетариата как демократической силы! Безусловный интерес пролетарской классовой борьбы! Кстати, почему нам так долго не несут фондю?!

Разговоры с Цуда о национальном вопросе подвигли Ленина написать ряд рефератов по этой теме, которые он успел прочесть за лето своим соратникам в Цюрихе, Женеве, Лозанне и Берне. Зрела большая статья «Критические заметки по национальному вопросу», которую он запланировал послать в журнал «Просвещение», подписавшись псевдонимом «Ильин». Ленин даже предложил Цуда-Очирову выступить в качестве соавтора, как представителю национального меньшинства в России, но тот наотрез отказался. Впрочем, Ленин не особенно и уговаривал.

Они с Крупской уже готовились к отъезду; Надежда Константиновна отправилась к Кохеру на последний осмотр и получение каких-то советов и врачебных рекомендаций, а Ленин пошел навестить социал-демократа Шкловского. С собою он звал Очирова, но тот оказался, сославшись на занятость. Со Шкловским сговорились встретиться в небольшом полуподвальном кабачке, где отлично готовили суп с сыром и колбасный салат. Но, когда он уже подходил к месту рандеву, минуя узкий мрачный переулочек, сжатый меж двух высоких каменных стен, его остановил незнакомец.

— Вы — Владимир Ульянов, называющий себя также Ильиным или Лениным?

— Позвольте… с кем имею честь?

Ленин стал потихоньку отступать назад, потому что человек говорил, словно жандармский чин, хотя вид имел совершенно не свойственный этому племени: крупный семитский нос, длинные сальные волосы, спадающие из-под широкополой шляпы, мушкетерская бородка.

— Да, я узнал вас. Мне правильно описали, — удовлетворенно произнес незнакомец. Он сунул руку в карман и вынул небольшой блестящий револьвер. — Имею сообщить вам, что вы приговорены к смерти. Приговор я исполню тотчас же, у вас есть последнее желание. Может, передать что-то вашей жене или товарищам по партии?

— Но я не понимаю… Если вы из Охранного отделения департамента полиции, то вы не можете… мы ведь в Швейцарии… — забормотал Ленин. Оружия он с собой не носил, и надеяться следовало только на быстроту ног, которой Ленин, впрочем, никогда не отличался.

— Я не из Охранного отделения, — в голосе длинноволосого послышалось презрение. — Я представляю сам себя как независимого деятеля анархо-террористического движения Европы. Меня зовут Бенцион Штернкукер, и я приговариваю вас к смерти за ваши действия, несомненно подрывающие идеи анархизма, которому — и только ему! — суждено спасти этот злосчастный мир.

Штернкукер говорил выспренно, но револьвер держал твердо, и видно было, что обращаться с оружием он умеет и имеет должный опыт. Ленин понимал, что анархист выстрелит быстрее, нежели он успеет повернуться и побежать. Может, попробовать его распропагандировать?! В конце концов… И Ленин торопливо заговорил:

— Простите, какие действия, «несомненно подрывающие»? Я всего лишь говорил, и вполне обоснованно, что анархисты отвергают всякую власть, не только государственную, отрицают общественную дисциплину, необходимость подчинения меньшинства большинству… В конце концов, они выступают против политической борьбы рабочего класса, против организации рабочих в политическую партию… Об этом можно дискутировать, зачем хвататься за оружие?! Ведь мы по сути на одной стороне!

— Я так понимаю, последнего желания не будет, — заключил Штернкукер, пропустив мимо ушей тираду Ленина. — Что ж, молиться вы тоже не станете, ибо атеист. Прощайте.

Но не успел анархист нажать на курок, как где-то за спиною у него послышался легкий звук, словно коса срезала куст сочной травы. Револьвер выпал из руки, звонко ударившись о булыжник, а потом с плеч Штернкукера медленно скатилась голова, теряя шляпу. Лопоухая и волосатая, она так же медленно подкатилась к ногам Ленина и смотрела теперь на него выпученными, начавшими стекленеть глазами, так напомнившими глаза больной Крупской.

— Как я кстати, товарищ Ленин, — сказал Цуда, пряча под плащ длинный клинок. — Я освободился и думал встретить вас возле ресторана, потом пошел навстречу и — вот…

— Искренне, искренне вам обязан! — воскликнул Ленин, с брезгливостью продолжая смотреть на голову. Патлы анархиста разметались вокруг нее, словно щупальца Медузы Горгоны. — Но идемте же отсюда скорее! Нас кто-нибудь мог видеть, приедет полиция… А я не в том положении, чтобы встревать в такие вот архинелепые ситуации!

— Вы правы, — согласился Цуда. — Полагаю, перед Шкловским мы извинимся позже.

С этими словами он увлек Ленина прочь, придерживая за плечо. Безголовый труп анархиста-террориста остался лежать на мостовой, и кровь потихоньку стекала в ложбинки меж булыжниками, помнящими еще Кальвина и Ульриха Цвингли.

Путь маленького отряда по Абиссинии складывался с переменным успехом. Сначала удрал Абдулайе, видимо, решив, что с безумными европейцами ему не по пути. Коленька сказал, что в отсутствие Гумилева Абдулайе постоянно пугал остальных слуг жуткими историями о том, что бывает с теми, кто идет в плохие земли. Слуги исправно пугались, но потом переводчик Феликс безапелляционно велел, чтобы Абдулайе заткнулся. Видимо, сказалось воспитание в католической миссии.

— Да, там их учат не пугаться своих привычных демонов, но взамен советуют пугаться новых, — согласился Гумилев. Переговорив с Феликсом, он выяснил, что Абдулайе действительно рассказывал байки о демонах, которые откусывают путникам головы, о говорящих павианах, которые заманивают людей в чащу призывами о помощи и потом разрывают на части, о мертвецах, которые приходят из пустыни и пьют кровь живых, потому что умерли от жажды и ничем, кроме крови, не могут ее удовлетворить.

— Они в самом деле боятся, господин, — сказал Феликс, зевая. Он вообще был довольно флегматичным и медлительным молодым человеком, с лишними сорока фунтами веса. — Не уверен, что они не удерут позже. Абдулайе сбежал, потому что он не так уж и беден, а этим каждый оплачиваемый день дорог.

— Но все равно рано или поздно сбегут? — уточнил Гумилев.

— Обязательно, господин, — равнодушным тоном предрек Феликс и опять широко зевнул.

Тогда Гумилев велел ему собрать на привале всех слуг и произнес короткую речь.

— Абдулайе — дурак, — начал он без обиняков. — Абдулайе — трус, который недостоин называться мужчиной. Из-за глупых сказок, которые рассказывают непослушным детям выжившие из ума старухи, он не получит своих денег. Я думаю, вы — воины, а не трусы, подобно Абдулайе. В конце пути вы получите много денег. А насчет историй о мертвецах и демонах я могу сказать: даже если они есть, они страшны только африканцам. Белому человеку нечего их бояться. Вот Феликс — он учился у французов, ему тоже нечего теперь бояться. Верно, Феликс?

Переводчик вяло и не слишком уверенно кивнул.

— Пока вы рядом с нами, и вам ничего не стоит бояться. Демоны сами прячутся от белого человека, потому ни один белый человек во всей Африке не видел еще демона.

— Потому что белые люди сами демоны, — проворчал один из слуг, но Гумилев сделал вид, что не слышал этих неучтивых слов. Слугу, впрочем, запомнил.

— Если вы хотите получить ваши деньги, вы пойдете с нами и будете во всем помогать, — заключил он. — Если нет — убирайтесь прямо сейчас.

Слуги зароптали, зашушукались между собой, после чего принялись расходиться.

— Нет, пока они не убегут, — с уверенностью сказал Феликс.

Вечером, ужиная жареной курицей и китой — мукой, поджаренной в прованском масле, — Коленька задумчиво рассуждал:

— Интересно, а в самом деле: вот христианские бесы, как известно, боятся креста и святой воды. А будут ли бояться их африканские бесы, или как они здесь называются? Для них-то крест, поди, ничего не значит. Или джинны и прочие ифриты — они тоже не обязаны бояться креста.

— Вот и проверим, — засмеялся Гумилев. Коленька вздохнул и поцеловал свой нательный крестик.

Сказать, что путешествие проходило занимательно, было нельзя. Коленька привычно ловил своих жуков, периодически отходя недалеко от тропы, Гумилев пытался охотиться — убил утку, а вот в гиену не попал. В иных местах охота на птицу была по каким-то причинам запрещена, о чем предупреждали туземцы.

Горы сменялись лесами, леса — горами, местные чиновники и царьки строили мелкие козни, которые легко устранялись за небольшую мзду; они же охотно фотографировались, после чего Коленька по вечерам проявлял снимки, получавшиеся с разным успехом.

В маленькой горной деревеньке Беддану они остановились у дяди переводчика Феликса. Дядя был не простой дядя, а местный геразмач, то бишь что-то типа подполковника. Звали его Мазлекие, и он с радостью устроил гостям довольно пышный по местным меркам обед, познакомив их с женою и детьми. Геразмач предупредил Гумилева, что через два дня пути начнется пустыня, в которой почти нет воды.

— Стоит ли вам туда идти? — спросил он. — Тем более с вами мальчик…

Но утром они тронулись дальше, поблагодарив доброго Мазлекие. Гумилев опасался, что Феликс может остаться у дяди, но тот, зевая, влез на своего мула и поехал вместе со всеми. Видимо, помимо прочих благодетелей французские миссионеры вдалбливали своим ученикам чувство ответственности, каковое в африканцах обыкновенно отсутствовало вовсе.

Полого спускавшаяся с гор дорога повернула на юг и потянулась между цепями невысоких холмов; вокруг росли колючки и мимозы, странные цветы совершенно безумного и непривычного вида. Привела она в очередной город — это был довольно крупный административный центр под названием Ганами, в котором проживал начальник области фитаурари Асфау с тысячей солдат гарнизона.

Сам Асфау отсутствовал, уехав куда-то по государственным надобностям, но его заместитель по имени Задынгыль радушно принял путешественников и угостил их чаем. Беседа была долгой и касалась как государственных дел, так и житейских, а в завершение Задынгыль тоже заговорил о пустыне.

— Но ходят же там люди? — спросил Гумилев.

Чиновник развел руками:

— Нашим солдатам нечего там делать, а караванщики, конечно же, ходят. Но путь очень трудный. Там живут львы и носороги, а еще…

Задынгыль осекся и замолчал.

— Что — еще?

— Разное рассказывают люди, нельзя всему верить. Я вижу, вы ловите жуков, покупаете старые вещи. Вы можете все это делать в Ганами, оставайтесь здесь столько, сколько вам потребуется. Я даже выделю вам людей, чтобы наловить жуков, каких вы скажете.

Но Гумилев вежливо отказался, и назавтра в полдень они покинули Ганами и скоро вышли в пустыню. Воды, как и обещали абиссинцы, не было — деревушки становились все мельче и попадались все реже, зато в стороне от дороги появлялись то дикая кошка, то леопард, внимательно наблюдавшие за путниками. Слуги снова начали роптать, и Гумилеву пришлось пообещать, что он будет кормить их в пустыне из своих запасов.

Записи Гумилева в дневнике становились все короче и серьезнее:

«Идем среди колючек. Потеряли дорогу. Ночь без воды и палатки. Боязнь скорпионов. Вышли в 6 часов. Шли без дороги. Через два часа цистерна с проточной водой. Разошлись искать дорогу, все колючки, наконец условный выстрел. Пришли к галласской деревне. Стали просить продать молока, но нам объявили, что его нет. Мы не знали дороги и схватили галласа, чтобы он нас провел. В это время прибежали с пастбища мужчины, страшные, полуголые, угрожающие. Особенно один прямо человек каменного века. Мы долго ругались с ними, но наконец они же, узнав, что мы за все заплатили, пошли нас провожать и на дороге, получив от меня бакшиш, благодарили, и мы расстались друзьями».

В тот же день у Гумилева пропал бурнус. Слуги крайне опечалились, потому что по правилам они обязаны были теперь разделить между собой стоимость потери и возместить нанимателю. Они демонстративно осмотрели все свои вещи и, наконец, принялись за вещи приставшего к нам по дороге ашкера, отбившегося от своих хозяев.

— Это ложь! — стал кричать подозреваемый ашкер. — Идемте к судье, пусть судья нас рассудит!

— В пустыне судей нет, — резонно заметил Феликс.

Тогда ашкер бросился бежать, оттолкнув тех, кто стоял рядом. Все вещи, кроме ружья, остались на месте, и преследовать его не стали — слуги тут же вспороли мешок беглеца и, конечно же, обнаружили там пропажу. Бурнус вернули Гумилеву, и поскольку было уже поздно идти дальше, то искупались в небольшой цистерне с проточной водой, у которой остановились, и решили заночевать.

«Заснули на камнях без палатки, ночью шел дождь и вымочил нас. Утром абиссинцы застрелили антилопу, и мы долго снимали с нее кожу. Прилетали коршуны и кондоры. Мы убили четырех, с двух сняли кожу. Стрелял по вороне. Пули скользят по перьям. Абиссинцы говорят, что это вещая птица», — записал наутро Гумилев.

Именно вещая птица и принесла им жуткую находку. Пронесшись над самой головой Коленьки Сверчкова, она выронила ее рядом с мулом, мул шарахнулся; Коленька остановил его, чтобы посмотреть, что же потеряла ворона, и едва не упал в обморок.

На песке лежал человеческий палец. Гумилев спешился и, растолкав лопочущих слуг, нагнулся над ним.

Палец казался совсем свежим. Плоть ободрана с костей — то ли вороной, то ли еще кем-то, болтаются нити сухожилий, словно палец отрывали от кисти, выкручивали из нее.

— Люди боятся, господин, — доложил Феликс, хотя это и без того было видно.

— Что страшного? — спросил Гумилев, выпрямляясь. — Или они не видели трупов? В пустыне кто-то умер, ворона отклевала палец и понесла в свое гнездо, вороняткам.

— Они говорят, что пальцы очень любят демоны. Человеческие пальцы для демонов лучшее лакомство, — бесстрастно сказал Феликс. — Есть такие демоны, которые всегда откусывают у человека пальцы и обгрызают, а потом уже едят остальное.

— Ерунда, — возразил Гумилев и нарочно пнул палец ногою — тот улетел с дороги в мелкую траву за обочиной. — Этого проходимца и вора могли убить разбойники, его мог задрать леопард или лев… Да и мало ли откуда ворона принесла этот проклятый палец? Скажи им, что мы идем дальше, и довольно сказок.

Но прошли они недалеко. Спустя минут сорок один из слуг стал кричать, указывая налево, где в пустыне над чем-то кружилась стайка птиц. Гумилев поспешил туда, за ним последовали остальные. Как ни печально, но это оказалось тело вчерашнего вора-ашкера. Бедняга лежал навзничь, устремив в небо вытаращенные глаза, а лицо его было искажено гримасой смертельного ужаса. Все пальцы на его руках были оторваны: четыре валялись рядом с телом, остальных не было видно. Каждый из четырех был обглодан, умело и со вкусом, как гурман обгладывает жареное голубиное крылышко.

— Отчего он умер?! — дрожащим голосом спросил Коленька. — Никаких ран не видно… А пальцы-то оторваны. Зверь бы просто отгрыз.

— Боюсь, что помер он от испуга, — тихо ответил Гумилев. В самом деле, ни укусов, ни огнестрельных, ни сабельных ранений на трупе не имелось. Даже крови было мало, хотя пальцы из кистей и в самом деле были выворочены самым ужасным образом. — А оторвать палец — дело нехитрое тем, у кого у самого есть руки. Любая сильная обезьяна может это сделать.

Слуги собрались в сторонке, возле мулов, и перешептывались; к ним внимательно прислушивался Феликс. Ничего, подумал Гумилев, на ночь глядя никуда не сбегут, а с утра можно будет их припугнуть или, напротив, задобрить. Остаться без людей на таком важном отрезке пути он никак не планировал.

— Может, и в самом деле это сделали демоны?

— Ну какие демоны, Коля?! Мы живем в двадцатом веке, здесь, того и гляди, скоро железную дорогу проложат, а ты — «демоны»…

Однако Гумилев чувствовал себя неспокойно, и беспокойство это исходило от фигурки скорпиона. В первый раз за долгое путешествие он, казалось, о чем-то предупреждал… К тому же начинало темнеть, а тут еще этот чертов труп…

— Пусть они зароют мертвеца, — велел Гумилев Феликсу. Тот передал приказание слугам, и они с недовольным видом отправились его выполнять. Естественно, тащить с собой труп в ближайший городок или деревню никто не собирался.

— Я думаю, заночуем здесь, тем более запас воды у нас есть, — сказал Гумилев Коленьке. Тот боязливо поежился:

— Тут же человека убили… Страшно, дядя Коля.

— И чем это место в итоге хуже других? В Абиссинии за последние лет сорок было множество войн, в которых убито множество людей. Откуда мы можем знать, где именно кто умер? И к тому же я ведь не предлагаю тебе спать на свежей могиле. Пройдем немного подальше, вон туда, где видны сухие деревца… Люди будут благодарны, они устали не меньше нашего.

Вдалеке, примерно в полуверсте, из песка действительно торчали какие-то уродливые черные ветки. Поскольку на привал остановились раньше, чем обычно, палатку поставили как полагается, и Коленька тут же улегся спать, даже не поевши, а Гумилев сидел у входа, чистил револьвер и слушал, как ссорятся слуги. Кажется, Феликс пытался их успокоить, но те не слушались. Опасения Гумилева подтвердились, когда переводчик подошел и сказал:

— Они боятся демонов, господин. Не хотят меня слушать. Говорят, что ночью придут демоны и всех убьют.

— Скажи, что мы скоро придем в Шейх-Гуссейн, святой город. Там не может быть никаких демонов. Не возвращаться же теперь назад?

— Я говорил им. Они боятся, господин.

— Пусть ужинают и ложатся спать, — распорядился Гумилев. — Утром разберемся. Гарантирую, что все проснутся с целыми пальцами.

В палатке Гумилев решил не спать до утра, но только прилег на бурнус (тот самый, недавно украденный и вновь обретенный!), как сон нахлынул на него теплой волной, и он не заметил, как задремал, хотя и боролся до последнего. Проснулся поэт от ружейного выстрела, прозвучавшего совсем рядом. Приподнявшись на локтях, Гумилев прислушался — не приснилось ли ему. Стрелять больше не стреляли, но мулы волновались и фыркали, а слуги переговаривались между собою. Взяв револьвер, Гумилев выбрался из палатки.

Светало — это были те предутренние сумерки, в которые так тяжело бывает просыпаться. Поежившись, он подошел к сгрудившимся вокруг маленького костерка ашкерам и спросил, что случилось.

— Гомтеса отошел по нужде, господин, — заговорил Феликс, перепуганный, с трясущимися губами. Остальные молчали, переглядываясь. — Потом он закричал и выстрелил. Мы боимся идти искать его.

— Жалкие трусы, — сказал Гумилев и взвел курок «веблея». — Куда он пошел?

— Вон туда, — показал Феликс.

Гумилев взял факел и пошел в темноту. Свет выхватывал из нее куски унылого пейзажа — песок, чахлые растеньица, какого-то зверька, бросившегося в сторону… Отойдя от палаток шагов на сто, Гумилев заметил на песке темные пятна. Нагнувшись и осветив их получше, убедился: перед ним кровь. Тут же валялось старенькое ружье, сломанное пополам.

— Дуралей, — сказал сам себе Гумилев, имея в виду, конечно же, незадачливого Гомтесу. — Наверное, его утащил леопард.

Само собой, в леопарда он не особенно верил. И окончательно разуверился в этой версии, когда едва не наступил на обглоданный палец. В этот же момент кто-то шустро пробежал за спиной у Гумилева — обернувшись, поэт ничего не успел увидеть.

— Кто здесь?! — громко спросил он.

Тихий смех послышался справа. Выставив перед собою револьвер, Гумилев поднял факел повыше и в его неверном свете увидел странное существо. Размером с павиана, покрытое короткими редкими волосами серого, пыльного цвета, оно сидело на корточках и скалилось. В лапах тварь держала человеческую руку, без пальцев и всю искусанную до кости.

Недолго думая, Гумилев выстрелил, но чудище словно ветром сдуло, оно даже не бросило добычу. Понимая, что противник может наброситься в любой момент, Гумилев принялся вертеться, но стрелять вслепую избегал, экономя патроны. В свете факела снова мелькнула пыльная тварь, бегущая на карачках, и снова пропала.

Тихий, издевательский смех раздавался то за спиной, то где-то впереди, то, чего уже совсем быть не могло — сверху. Это был, конечно же, не павиан, да и вообще не животное. Демон? Может быть, и демон. Но тот, кто пожирает человеческую плоть, пусть даже довольно избирательно, — материален. А любого материального врага можно убить, решил Гумилев.

Сзади снова послышался топот. Гумилев резко повернулся, уже готовый выстрелить, но это оказался всего лишь Коленька Сверчков с винтовкой в руках.

— Что тут, дядя Коля? — спросил он.

Мальчик, подумал Гумилев. Мальчик не побоялся пойти на помощь, а взрослые мужчины, воины, испугались. Они без страха пошли бы во тьму, зная, что там притаился отряд врагов, пусть даже втрое больший. А демон, обгладывающий пальцы, превратил их в стадо пугливых коз.

— Чуть тебя не застрелил, — сердито сказал Гумилев. — Становись рядом и внимательно смотри по сторонам. Если кого увидишь — сразу открывай огонь.

— Я на факел шел, — виновато пробормотал Коленька. — А как же стрелять? Вдруг это наш эфиоп?

— Ашкеры сюда не пойдут, а бедняга Гомтеса, полагаю, отбегался. Тут бродит какая-то тварь, в зубах держит человеческую руку, похоже — его рука.

— Какая тварь, дядя Коля?! — испуганно спросил Сверчков.

— Бог ее ведает… Вон она!

Гумилев выстрелил и на этот раз подбил чудище в прыжке — его отбросило назад, и, истошно визжа и выкрикивая непонятные слова, пыльный демон снова исчез. Коленьку затрясло.

— Кто это был?!

— Не знаю, но я в него попал, и ему не понравилось. Ч-черт…

Гумилев едва не выронил револьвер, потому что на него накатила мутная волна тошноты, в глазах заметалась черная мошкара, и появилось желание лечь, расслабиться и уснуть прямо здесь, на холодном каменистом песке… Он опустился на одно колено. Рядом стонал Коленька, он выронил винтовку и держался за голову.

Нельзя, нельзя поддаваться, твердил про себя Гумилев. Оказывается, он кричал это вслух, потому что Коленька крикнул в ответ:

— Я не могу, дядя Коля! Что это?!

Мерзкий смех ночного пришельца возник из темноты чуть раньше, чем он сам. Гримасничающая, скалящая желтые кривые зубы образина, несомненно, не животное, но и точно не человек… Порождение древней пустыни, возможно, властвовавшее здесь до прихода людей, и, кто знает, не оно ли станет властвовать тут после их ухода…

Демон присел на корточки и, хихикая, наблюдал, как двое странных белокожих корчатся под его гипнотическими волнами. Он побаивался их оружия, но сейчас белокожие не могли им воспользоваться. Поиграть, а потом убить. Обглодать вкусные, сладкие пальцы… И тут демон насторожился, потому что белокожий постарше бросил факел наземь и полез рукой в карман. Он и до этого ощущал непонятную, тихую опасность, исходящую от белокожих, но теперь это ощущение опасности усилилось. Демон решил не тянуть и побрел к людям, по-обезьяньи опираясь на длинные передние руки.

Гумилев вытащил из нагрудного кармана фигурку скорпиона, не сводя глаз с приближающегося страшилища. Кровь пульсировала в висках так, что казалось, голова вот-вот взорвется и разлетится в стороны кусками скальпа и костей. Но он нашел силы сжать фигурку в руке так, что жало вонзилось в ладонь. Эта боль словно отключила морок, насланный демоном. Вокруг стало почти светло, как днем, тошнота отступила, и Гумилев несколько раз подряд выстрелил прямо в осклабившуюся морду.

Крупнокалиберные пули в цель попали не все, но хватило и двух. Первая вошла в левый глаз демона и, пробив насквозь лохматую голову, улетела в сумрак. Вторая ударила в нижнюю челюсть и оторвала ее, оставив болтаться на одном суставе. Длинный язык, раздвоенный на конце, беспомощно мотался из стороны в сторону, а темная жидкость, похожая на кровь, но пахнущая резко и неприятно, хлестала во все стороны из разорванных сосудов.

Демон взвыл и обхватил голову лапами, словно пытаясь ее собрать воедино. Повреждения, которые убили бы любого человека или животное, причинили ему нестерпимую боль, испугали, но явно не были смертельными. Завопив еще громче, демон рванулся к Гумилеву, который продолжал нажимать на курок, но «веблей» лишь беспомощно щелкал, потому что барабан револьвера был пуст. Как последнюю защиту, Гумилев выставил перед собой фигурку скорпиона жалом вперед, и демон отшатнулся, но не остановился. Через мгновение Гумилев понял, что ему отрывают голову, и стало совсем темно.

Пароход «Принцесса Ирэн» ходко приближался к острову Капри. Цуда Сандзо, он же Жадамба Джамбалдорж, он же Илюмжин Очиров, стоял на носу вместе с другими пассажирами из Неаполя и смотрел вперед, на утренние портовые огни. Впрочем, теперь в его кармане лежали искусно выправленные в Цюрихе поддельные бумаги на имя татарина Габидуллы Иллалдинова. Цуда знал, что не слишком похож на татарина, но полагал, что и швейцарцам, и итальянцам на это плевать.

Швейцария успела ему надоесть, и возможность перебраться на Капри он принял с радостью. Благодарный Ленин выделил ему денег из партийной кассы, попросив встретиться с Горьким и уговорить его вернуться домой, в Россию. Горький находился на Капри уже семь лет, после того как вернулся из Североамериканских Соединенных Штатов. Цуда знал, что в 1905 году Горький был арестован и заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости за то, что написал воззвание с призывом «к немедленной, упорной и дружной борьбе с самодержавием». Теперь же в России к трехсотлетию дома Романовых объявили амнистию, а Цуда как нельзя лучше подходил в качестве гонца: оставаться в Швейцарии после убийства анархиста он считал невозможным. Ленин поддержал его и просил не выносить эту историю на люди. Да Цуда и не собирался.

Анархиста Штернкукера он обнаружил в одном из злачных мест Цюриха, где тот пил горькую. Представившись видным деятелем мирового анархического движения и поиграв перед Штернкукером громкими фамилиями — Шапиро, Корнелиссен, Малатеста, Кропоткин, Фабри — Цуда сказал, что хочет предложить ему особую секретную миссию в Берне. Штернкукер сразу же согласился, чересчур меркантильно для идейного анархиста уточнив, сколько ему заплатят. Цуда пообещал внушительную сумму, тем более что платить вовсе не собирался.

Остальное было делом техники: узнать, когда Ленин будет слоняться по Берну один, дать соответствующие указания Штернкукеру, а потом «спасти» надежду российской социал-демократии. Цуда доставило большое удовольствие срубить голову Бенциона Штернкукера одним ударом, так поразившим Ленина…

— У вас огромное будущее, товарищ Джамбалдорж, то есть Очиров, — говорил Ленин, провожая Цуда. — У вас есть колоссальный багаж знаний, вы завидный логик, а главное — вы человек действия. Там, где другие говорят, вы действуете. Партии очень нужны такие люди. Хотите, я стану рекомендовать вас в Центральный комитет?

— Ни в коем случае, — воспротивился Цуда. Ленин не настаивал, как и в случае со статьей про национальный вопрос для «Просвещения».

— У Горького вам понравится, — сказал он. — Отличная вилла, чудесный стол, море… Отдохнете, поправите здоровье, хотя оно у вас и без того отличное. А самого Горького — домой, только домой. Он нужен нам в России со своим авторитетом.

О собственном здоровье Цуда думал, и не раз, хотя оно не беспокоило его; скорее наоборот. Японцу исполнилось недавно пятьдесят восемь, а в волосах не было седины, на лице — морщин, двигался он легко, словно молодой… В фальшивых бумагах Габидуллы Иллалдинова пришлось указать другой год рождения — не настоящий, 1855-й, а 1870-й, куда более соответствующий внешности бывшего полицейского из Оцу.

А еще Цуда думал, что он давно не советовался со сверчком. Но и сверчок ничего ему не говорил.

Стало быть, он все делал правильно и без помощи сверчка?!

Или попросту стал уже его частью?!

— … Дядя Коля! Дядя Коля!

Гумилев очнулся, потому что его немилосердно трясли. В ушах гудело, но сквозь гул явственно прорывался голос Коленьки Сверчкова.

— Дядя Коля, вы живы?!

— Жив, — сказал Гумилев. Понял, что сказал это про себя, и повторил уже вслух:

— Жив.

— Слава богу… А то я выстрелил, вы упали…

Гумилев попытался подняться, но не сразу преуспел в этом. Наконец он сел на корточки. Лежащий на песке факел уже почти погас; Коленька стоял на коленях рядом и взволнованно бормотал:

— Он близко так подошел, я винтовку подхватил и выстрелил… Попал, он закричал — и бежать.

— Мне казалось, что эта тварь оторвала мне голову, — сказал Гумилев.

— Это я у вас прямо над ухом стрельнул, — признался Сверчков виновато. — Он уже рядом был, лапы к вам протянул.

— Спасибо, — коротко сказал Гумилев. — Спас…

В ушах продолжало гудеть, но чувствовал он себя вполне сносно. Потерев виски, он наказал Коленьке:

— Никаких геройских историй, договорились? Никаких демонов. Был… был, скажем, леопард. Набросился, мы стреляли, он ходил кругами, потом, когда его ранили, удрал. Вполне правдоподобная история, не правда ли?

— Правдоподобная, — согласился Коленька. — Но кто это все же был? Сроду не видывал таких уродин. Уж точно не обезьяна.

Гумилев пожал плечами.

— Может быть, в самом деле пустынный демон… А может, некое неизвестное науке допотопное животное, которое может посылать… э-э… мозговые импульсы наподобие гипноза. Заморочит жертву, потом убьет и съест. Очень удобно.

— Но он смеялся, дядя Коля, — напомнил Сверчков. — Смеялся и говорил на каком-то тарабарском языке.

— Я читал, что некоторые обезьяны тоже говорят и смеются. Так что давай поскорее забудем эту историю, а то я уже представляю, как ты сочиняешь статью в «Ниву» — «Как я победил абиссинского демона».

Гумилев засмеялся, сам пораженный тем, что в нем нашлись для этого силы. Улыбнулся и Коленька:

— Скажете тоже… Я же понимаю, что никто не поверит. Но я еще хотел спросить, что это у вас такое?

— Где? — не понял Гумилев.

— Да вот, в руке.

Оказывается, фигурку скорпиона поэт до сих пор сжимал в кулаке. Пальцы удалось разогнуть с трудом, и, несмотря на глубокий прокол, оставленный жалом на ладони, крови снова не было.

— Это талисман, — сказал Гумилев. — Амулет.

Но, когда Коленька потянулся к скорпиону, чтобы взять и рассмотреть, Гумилев быстро убрал его в карман, пояснив:

— Это нельзя трогать.

Почему-то он понимал, что Коленьке в самом деле не нужно касаться этой странной вещицы. Негусу Менелику, Тафари — можно, но не Коленьке. Потому что Гумилев до сих пор не решил, добро или зло приносит скорпион. По крайней мере сейчас он немного помог, однако тварь не испугалась до конца и уж точно прикончила бы их, если бы не Коленька…

Спаситель, впрочем, не обиделся.

— Будем еще искать Гомтесу? — деловито спросил он.

— Бесполезно, — покачал головой Гумилев. — Не думаю, что без руки он остался жив, к тому же лишний труп означает лишний испуг и лишние пересуды. А так, нет трупа — нет проблемы. Идем поскорее обратно, а то они еще решат, что мы мертвы, и в самом деле разбегутся.

Найдя свой револьвер, он уснастил пустой барабан патронами на случай возвращения их отвратительного знакомца, и они торопливо вернулись к лагерю. Ашкеры встретили их молчаливо и настороженно, только Феликс безмятежно дремал, протянув ноги к костру. Гумилев в очередной раз подивился плодам воспитания в католической миссии.

— Там был леопард. Он утащил дурака Гомтесу, хотел напасть на нас. Мы отстреливались, ранили леопарда, и он убежал в пустыню, — коротко объяснил ситуацию Гумилев. — Садитесь вокруг костра и смотрите по сторонам, уже почти утро, и я думаю, что леопард не вернется. Но ружья на всякий случай держите наготове.

Так они и просидели в тишине, пока не сделалось светло.

Перекусив чем бог послал, двинулись в путь. Ашкеры вели себя непривычно тихо, таращились по сторонам, словно ожидая нападения. Гумилев и сам периодически вглядывался в пустыню, с тревогой искал взглядом уродливую фигуру, ковыляющую параллельно с их караваном. Но демона, или кто он там был на самом деле, Гумилев не видел. Коленька дремал, качаясь в такт с движением мула, но винтовку держал на коленях.

После полудня путешественники сделали привал, и получился он безрадостным — цистерна с водой, на которую они рассчитывали, оказалась пустой, а родник пересох. Неподалеку на песке лежали три дохлых раздувшихся мула, уже изрядно истерзанные падальщиками. Парочка гиен и сейчас вертелась поодаль, злобно посматривая на людей, мешающих трапезе.

— Кто-то прошел тут днем или двумя раньше, — сказал Гумилев, показывая на дохлятину. — Интересно, они двинулись дальше пешком, или эти павшие мулы не были последними?

— Может быть, не стоит здесь задерживаться? — с сомнением спросил Коленька. — Падалью воняет, и воды все равно нет…

— Ее и дальше нет, насколько я понимаю. Идти без остановки до ночи нет особого смысла. Передохнем хотя бы часок.

Воду пришлось экономить — вдруг и следующий привал окажется «сухим»? Надоевшая жареная мука застревала в глотке комком, и Гумилев, махнув рукой, откупорил бутылку вина, на которое сам наложил вето перед походом.

— Иисус превратил воду в вино, — заметил он, разливая темно-красную жидкость по кружкам, — а не вино в воду. И мы не пьянствуем, а всего лишь утоляем жажду.

— Кстати, вряд ли собравшиеся оценили бы чудо по достоинству, преврати Иисус и в самом деле вино в воду, — засмеялся Сверчков.

Ашкеры с завистью смотрели на европейцев, и Гумилев, поразмыслив немного, выставил им пару бутылок. Это оказало благотворное воздействие: абиссинцы развеселились, перестали испуганно озираться, а опустошив бутылки, принялись петь. Правда, привал несколько затянулся, но в путь они тронулись действительно отдохнувшими.

Пейзаж вокруг был таким же безрадостным, как и ранее, но уже не так угнетал. Коленька насвистывал «Янки дудл денди», а Гумилев пытался восстановить в памяти облик своего ночного знакомца. Как часто бывает, после яркого впечатления трудно вспомнить его в деталях спустя несколько часов. Вот и теперь Гумилев представлял по отдельности то злые сверкающие глазки, то острые зубы, покрытые отвратительным желтым налетом, то когтистые руки, так похожие на человеческие… Но в целом все это не складывалось в картинку. Гумилев даже попытался нарисовать в блокноте морду чудовища, но выходило все не то, и он в сердцах вырвал страничку, смял и выбросил. Налетевший порыв ветра тут же унес легкий бумажный комочек в пустыню.

До следующего этапа своего путешествия они добрались даже быстрее, нежели рассчитывал Гумилев. Тамошняя цистерна была наполовину налита водой, не слишком свежей, но выбирать не приходилось. Пока ашкеры устанавливали палатки и разводили костер, Коленька с Гумилевым обошли лагерь по периметру. Все было спокойно, но внезапно Гумилев наклонился и что-то поднял с земли.

— Смотри, — сказал он.

Коленька с ужасом обнаружил, что дядя держит в руках человеческий зуб. Большой, с неаккуратно обломанными корнями, выпачканный в засохшей крови.

— Какая гадость, — пробормотал Сверчков. — Бросьте его скорее.

— Такое впечатление, что зуб не удален лекарем, а скорее выбит… Не нравится мне это, — покачал головой Гумилев. Они медленно пошли вперед, внимательно вглядываясь в чахлые кустики жесткой травы и песчаные наносы, и за пригорком нашли труп.

Негр, голый по пояс, с обритой головой, в широких полотняных шароварах, когда-то белых, а теперь темно-красных, почти черных, заскорузлых от крови, лежал на спине, широко открыв глаза и разинув рот. Руки раскинуты в стороны, и на них — ни одного пальца. Живот разорван, и сизые петли кишок змеятся по каменистому песку…

Коленька отбежал в сторону, где его тут же стошнило. Гумилев отбросил в сторону зуб и присел на корточки. Пальцы у покойника были вырваны столь же жестоко, как у незадачливого вора-ашкера, чей труп они нашли в пустыне вчера. Вернувшийся Коленька тихо спросил:

— Дядя Коля, вы думаете, он вернулся?

— Кто?

— Демон.

— Я думаю, что он шел за нами. Вернее, впереди нас. Дорог здесь не так уж много, и он мог догадываться, что мы движемся к воде и заночуем возле нее… Здесь ему и попался этот бедолага. Полагаю, совсем недавно — часа три-четыре назад…

— Вы говорите об этой твари так, словно она разумна.

— А кто сказал, что она неразумна? И давай все же не станем называть ее демоном. Это животное, очень умное, опасное, необычное, но — животное.

— Хорошо, — согласился Коленька.

— Ашкерам ничего не скажем, благо труп из лагеря не виден. Идем обратно. Советую немного поспать, пока еще светло — ночью нам спать вряд ли придется…

Так и вышло. С наступлением темноты Гумилев растолкал Коленьку, сладко спавшего на бурнусе у костра, и сказал:

— Дежурить будем вместе, не давая друг другу заснуть. Как только заметишь что-то необычное или почувствуешь… ну, ты понимаешь, о чем я… сразу говори мне.

— А что же ашкеры? — Коленька оглянулся на шумно спорящих абиссинцев.

— Я пожертвовал им несколько бутылок вина, куда добавил снотворное из аптечки. Сейчас погалдят еще немного и улягутся спать. С нами будет Феликс, я ему все рассказал, а от остальных вряд ли вышла бы польза. Они умелые и отважные воины, но против разбойников, а не против демона из пустыни. Пусть спят, иначе с перепугу перестреляют друг друга и нас. Мы или справимся без них, или…

Гумилев не договорил. Коленьку пробил озноб, он подвинул поближе к себе винтовку. Подошел Феликс — он был абсолютно трезв, ибо вина не пил, сказывалось католическое воспитание. В руке толстый переводчик держал свой карабин.

— Они совсем пьяные, — с плохо скрытым презрением сказал Феликс.

— Пусть веселятся, — махнул рукой Гумилев.

— Феликс, а ты слыхал раньше о таких тварях, что напала ночью? — спросил Коленька.

Толстяк покачал головой:

— Разные истории рассказывают, и я слушал их, когда был совсем маленький, а потом перестал. Хотя в пустыне кого только не встретишь. Но я думаю, что это всего лишь животные, а не порождения Ада. Значит, их можно убить.

— Учись, — сказал Гумилев Коленьке. — Французские миссионеры даром свой хлеб не едят. Наш друг Феликс рассуждает, словно парижский академик-естествоиспытатель.

— Я немного подремлю, — то ли спросил, то ли констатировал переводчик и, усевшись поудобнее, в самом деле тут же задремал, посапывая. Постепенно перестали шуметь и ашкеры, и на лагерь опустились тишина и тьма. Костер еле слышно потрескивал, пожирая тонкие сухие ветки, где-то далеко выл шакал, и Коленьке было совершенно не по себе.

Гумилев не подавал виду, но он тоже отчаянно трусил. Считая себя — и не без оснований — довольно храбрым человеком, он в то же время не представлял, что делать. Демон или неизвестное науке существо, противник был чересчур выносливым, хитрым и злобным. Несколько выстрелов в упор его, судя по всему, не остановили… Если только это была та же самая тварь, подумал Гумилев с ужасом. А если их несколько?! Стая?!

Но пугаться было уже слишком поздно, поэтому он толкнул Коленьку локтем и сказал:

— Пойду пройдусь. Будь начеку.

— Хорошо, дядя Коля. Может, я с вами?

По глазам парня было видно, что он отчаянно не хочет уходить от пламени костра в темноту.

— Сиди тут. Если что, я буду стрелять, бегите на помощь.

Гумилев взвел курок «веблея» и пошел прочь от костра.

Под подошвами тяжелых ботинок поскрипывали мелкие камешки. Удалившись от костра шагов на тридцать, Гумилев остановился и прислушался. Он почти ожидал услышать мерзкое хихиканье и бормотанье, но над пустыней висела тяжелая, почти осязаемая тишина. Даже шакал перестал завывать.

Совсем близко, за пригорком, лежал мертвый негр, устремив глаза в ночное небо. Интересно, он шел один? Или его спутники тоже лежат где-то во тьме, с вырванными пальцами и распоротыми животами? Почему-то Гумилев был уверен, что шедший перед ними караван погиб. Не дай бог, чтобы и с ними случилось такое же…

Сплюнув три раза через левое плечо, Гумилев вернулся к костру. Коленька вскинулся на его шаги, но тут же успокоился, увидав, что это не монстр. Феликс все так же дремал.

— Все в порядке, — сказал Гумилев, садясь. — Может быть, он не придет.

И в это же мгновение из темноты что-то прилетело, ударившись в самую середину костра и разбросав вокруг искры. Толстый переводчик мгновенно проснулся, Коленька и Гумилев вскочили на ноги. Носком ботинка Гумилев выкатил из костра круглую бритую голову негра. Она была оторвана или откручена от туловища так, что несколько позвонков торчали из шеи, поблескивая белой костью.

Феликс перекрестился и забормотал слова молитвы:

— Величественная царица небесная, высочайшая повелительница ангелов! Ты получила от бога силу и миссию поразить в голову змея-сатану. Поэтому мы смиренно просим тебя, пошли нам на помощь твои небесные легионы, чтобы они под твоим руководством и твоею силой преследовали адские силы, везде с ними сражались, отбили их дерзкие нападения и ввергли их в бездну.

— «Всего лишь животные, а не порождения Ада»? — скептически спросил Гумилев. — Ну-ну…

Феликс затряс головой, продолжая бормотать

— Кто, как господь, бог наш? Вы, святые ангелы и архангелы, защитите и охраните нас! Добрая, нежная матерь, ты навеки наша любовь и наша надежда! Матерь Божия, пошли нам святых ангелов, чтобы они нас защитили и отогнали бы от нас злого врага!

Визгливый хохот раздался совсем рядом, и Коленька, не целясь, выстрелил.

— Святая матерь, приди на помощь бедным, обрати твой взор на малодушных, утешь опечаленных, проси за народ, умоляй за священников, заступись за людей, посвятивших себя служению богу! — уже не бормотал, а вопил толстый переводчик. — Пусть все, которые почитают тебя, почувствуют твою помощь!

Гумилев сунул руку в карман и нащупал скорпиона. Он почему-то вспомнил о талисмане только сейчас, и едва не вскрикнул, когда в мякоть большого пальца вонзилось острое жало. Тьма сразу же словно рассеялась, уступив место серым полупрозрачным сумеркам, и Гумилев увидел уродливую тень, прыгающую за пределами освещенного костром пространства. Это был тот же самый монстр, с изуродованным пулями лицом; однако раны выглядели так, словно им были не сутки, а как минимум несколько месяцев. Даже оторванная нижняя челюсть была на месте, а пустую глазницу закрывал отвратительный нарост.

Продолжая сжимать талисман, Гумилев поднял револьвер и прицелился. Казалось, противник почувствовал это, ибо метнулся в сторону и пропал за редким кустарником.

— Он там! — крикнул Гумилев.

Феликс и Коленька принялись палить в указанном направлении, и Гумилев почувствовал, как на него опять накатывает волна необъяснимой лени. Лечь поближе к костру, к теплым языкам пламени… Нет! Сжав кулак так, что жало вонзилось еще глубже, Гумилев решительно зашагал вперед, бросив:

— Не стрелять!

Коленька и толстяк-переводчик замерли с поднятыми винтовками. Гумилев сделал несколько шагов, и тут на него с воплем бросился демон. Тварь цапнула лапой за плечо, но промахнулась, проскочила по инерции дальше.

— Не стрелять! — снова закричал Гумилев, понимая, что в случае промаха предназначенные чудовищу пули вполне могут достаться ему. Демон развернулся и, рыча, пошел на Гумилева. Он выглядел неуверенным — не из-за скорпиона ли, продолжавшего впиваться в палец?

— Убирайся, — тихо проговорил Гумилев.

Демон остановился и наклонил свою безобразную голову набок, словно собака, когда она слушает человека.

— Убирайся. Не преследуй нас. Мы уйдем рано утром. Это — твой мир, мы здесь всего лишь случайные путники.

Гумилев не знал, понимает ли его чудовище. Но оно стояло и слушало, почти касаясь длинными когтистыми лапами земли. Потом что-то забормотало, словно рассуждая, и попятилось.

… Коленька и Феликс ждали у костра, то и дело переглядываясь. Гумилев вышел из темноты и устало сказал:

— Он ушел.

Присев на корточки, он положил на песок револьвер и протянул руку к огню, чтобы осмотреть рану, оставленную жалом скорпиона. Но раны не было.

— Боже, прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим, — заговорил Феликс, сжимая в руках карабин. — Помилуй нас, и да обретем по милосердию твоему успокоение и избавление от тягот через Христа, господа нашего.

— Аминь, — сказал Гумилев.

Рано утром, едва солнце показало краешек своего диска над далекими горами, Гумилев, Коленька и Феликс растолкали сонных ашкеров. Те вяло потягивались, разминали затекшие руки и ноги, терли виски и дивились, что так крепко уснули вчера от нескольких глотков вина. С горем пополам ашкеры собрали палатки, которые так и не понадобились: все трое не спали до рассвета. Коленька то и дело порывался спросить Гумилева, что же там было и почему демон ушел, но получал в ответ лишь короткое:

— Испугался и удрал.

Феликс же смотрел на Гумилева с благоговением, словно на святого, посрамившего дьявола. Гумилев ничего против этого не имел.

Через день, который прошел совершенно без приключений, отряд спустился к речке Рамис, а потом достиг и реки Уаби, в которую Рамис впадал. Уаби нужно было преодолевать вброд, а то и вплавь — моста здесь не имелось.

В мутной воде вяло плавали крокодилы в таком количестве, что Коленька пробормотал:

— Как будет печально спастись от пустынного демона и закончить дни в желудке безмозглой рептилии, годной разве что на чемодан.

— Помнишь, ты учил, как по-абиссински «господин крокодил»? — напомнил Гумилев.

— Ато азо…

— Вот, а теперь чемоданами их обзываешь. Ладно, ничего страшного. Сейчас мы их малость проучим, этих господ чемоданов, то есть крокодилов.

По его указанию все принялись стрелять в воду и кричать. Крокодилы заволновались, вода вспенилась. Многие твари предпочли убраться восвояси, но несколько особенно крупных экземпляров остались, не реагируя даже на отскакивающие от толстых шкур пули.

— Придется переправляться, другого пути нет. Авось не съедят, — сказал Гумилев и подал пример, ступив в воду. За собой он потащил отчаянно сопротивляющегося мула. Полезли в речку и остальные, и все было хорошо, пока один из мулов не споткнулся и течение не понесло его вниз. Крокодилы оживились, мул истошно заорал, не желая быть съеденным, абиссинские ашкеры принялись палить из ружей, особенно и не целясь.

— Дядя Коля! — закричал Коленька, которому показалось, что крокодил откусил ему ногу, однако тварь всего лишь сорвала с нее гетру. Тут же верещал негритенок, которые тоже понес урон, и тоже незначительный — с него крокодил стащил юбочку-шаму.

Больше потерь не было. Переправившись и раздевшись догола, чтобы просушить вещи, они ловили рыбу и весело обсуждали событие.

— Мог бы ты, Коленька, прославиться! — со смехом говорил Гумилев, снимая с удочки большого сома, черного и с усами, как у отставного генерала. — Так и вижу заголовок: «Русского путешественника скушал чемодан».

— Про демона было бы куда интереснее, — заметил Сверчков.

— Я же просил: о демонах больше ни слова, — нахмурился Гумилев.

И в самом деле, о демонах они больше не разговаривали. Зато ашкеры постоянно пересказывали всем встречным и поперечным историю о леопарде-людоеде, которого прогнали европейцы, и делали это так убедительно, что Гумилев в конце концов и сам в нее поверил.

Дальнейшая дорога не принесла никаких новых ужасов и потерь. Были проблемы с водой и провизией, но они решались по мере поступления — воду покупали у местных, стреляли дичь — антилоп амбарайли, диких свиней. У Гумилева болели почки, но он держался — в любом случае докторов в окрестностях не имелось.

Наконец, когда спустились в равнину и вдали показалась Шейх-Гуссейнова гора, расстались со спутниками-абиссинцами.

— Представляю, какими подробностями обрастет теперь история про жуткого леопарда, — говорил Гумилев, погоняя мула. — Уверен, в следующий мой приезд уже будут рассказывать, как храбрые ашкеры спасли двух европейцев от целой стаи. Никто не любит так врать, как солдаты и охотники, особенно первые. Любой героический эпос на три четверти выдуман. Уверен, даже Геракл совершил максимум три-четыре подвига, а потом их раздули до двенадцати.

Неудачно повернувшись в седле, он скривился от боли, и Коленька сказал:

— К доктору вам нужно, дядя Коля. Там, куда мы идем, есть доктор?

— В Шейх-Галласе? Нет, доктора там, скорее всего, нет. Зато там имеется Аба Муда.

— Аба Муда? А кто он?

Гумилев снова скривился от боли в почках и медленно, с выражением процитировал:

— «В обычае у галласов называть небо владыкой земли, их богом; это у них создатель, который по произволу своему убивает и по произволу оживляет; и ему приписывается всемогущая сила и власть. А еще они верят в одного человека из своих же, по имени Аба Муда, как верят иудеи в Моисея, а мусульмане в Мухаммеда, и ходят к нему издалека, и получают от него благословение на победу и благословение на добычу; и он сплевывает им на мирро слюну, они же, завязав это, несут на мирре, чтобы служило оно им упованием в день битвы с теми, с кем они воюют».

— Откуда это? — спросил Коленька.

— «История Сисинния, царя Эфиопского». Конечно, Аба Муда никакой не бог, но зато вождь и духовный наставник Шейх-Гуссейна. Говорят, мудрый человек. Впрочем, посмотрим; может быть, это очередная охотничья история.

Добравшись до Шейх-Гуссейна, путешественники остановились на окраине под двумя молочаями, после чего привели себя в относительный порядок и отправились к Аба Муда.

Тот принял Гумилева и Коленьку в доме с плоской крышей, где были три комнаты, одна отгороженная кожами, другая глиной. Ничего особенно святого или великого — везде валялась всевозможная утварь, в двери постоянно лез мордой плешивый осел, и среди всего этого великолепия сидел на персидских коврах жирный негр, увешанный драгоценными побрякушками. Гумилев подарил ему бельгийский браунинг из своих запасов и портрет императора Николая Второго. Оба подарка были приняты благосклонно — браунинг поболее, портрет — поменее, после чего Аба Муда сообщил, что велел снабдить экспедицию провизией. Гумилев поблагодарил его и спросил, можно ли осмотреть гробницу Шейха Гуссейна.

— Гробницу осмотреть, конечно же, можно, — отвечал с хитрой улыбкой Аба Муда. — Но я велю своим людям зорко смотреть, чтобы вы не взяли с собой ни камешка, ни горсти земли оттуда, потому что делать этого нельзя. Я вам доверяю, но таков порядок.

— Разумеется, мы ничего не станем трогать, — заверил Гумилев.

— А твой государь — слабый человек, — продолжил неожиданно Аба Муда, помахивая портретом.

— Вы святой, но я могу счесть это за оскорбление, — начал было Гумилев, вставая, но вождь и духовный наставник Шейх-Гуссейна перебил:

— Я не желаю никого оскорбить. Я просто говорю, что вижу. Я не знаю деяний твоего государя, ни добрых, ни злых; я ни разу не видел его доселе и вряд ли увижу после, кроме как на этой фотографической карточке. Я не знаю, любят ли его в твоей стране или проклинают. Я говорю то, что вижу своими глазами. Этот человек принесет вам большие беды.

— Это мой государь, — сухо сказал Гумилев. Краем глаза он видел, что и Коленька поднялся в возмущении, и боялся, что тот наделает бед. — У меня нет иного.

— И еще раз повторю, если ты не услышал: я говорю то, что вижу. Принимать это или не принимать — твое дело, — произнес жирный негр, покачивая головой. — Если ты не веришь мне, то можешь после спросить у того, кто всегда с тобой.

— О чем ты говоришь?!

— Ты знаешь, — сказал Аба Муда, прикрыв глаза тяжелыми веками. — Ты знаешь.

Умолкнув, он сделал путешественникам знак уходить. Но сразу к гробнице они не пошли, потому что стояла ужасная жара, и выбрались туда лишь на следующий день.

Гробница представляла собой огороженное высокой каменной стеной кладбище с каменным домиком привратника снаружи. Входить туда разрешалось только босиком; Коленька и Гумилев сняли обувь и запрыгали по острым камням, больно коловшим ступни. Осмотрели гробницы, осмотрели пруд, вырытый Шейхом Гуссейном, вода в которой была якобы целебной.

Но более всего Гумилева заинтересовала пещера с очень узким проходом между камней, через который следовало пролезть. Сделать это мог только безгрешный человек. Если же кто-то застревал в дыре, то никто не смел протянуть ему руку и помочь, нельзя было кормить или поить такого человека, потому он умирал в страшных мучениях.

Эти жестокие правила весьма красноречиво подтверждали валявшиеся вокруг дыры человеческие кости и черепа.

— Небось специально набросали, для страху, — сказал Гумилев и принялся снимать верхнюю одежду.

— Дядя Коля, ты куда?! — взволновался Коленька. — Может, не нужно? Ну ее к бесам, эту легенду…

— Думаешь, застряну?! — Гумилев остановился.

— Нет, конечно… Но…

— Если застряну — значит, такая у меня судьба. Воды мне не неси, и никак вообще не помогай, а то тебя, чего доброго, накажут. У них тут с этим строго.

— Сами же сказали — «набросали для страху».

— А если не набросали?!

Гумилев подмигнул племяннику и, оставшись в нательной рубахе, полез вниз. Уже протискиваясь между прохладными, пахнущими могилой камнями, он вспомнил, что металлический скорпион остался в нагрудном кармане. Гумилев даже замер, подумывая, не вернуться ли, но потом покачал головой и ужом ввинтился в расселину.

В какой-то страшный момент ему показалось, что он застрял. Острые грани камней давили на грудь и позвоночник, дернувшись взад-вперед, Гумилев не продвинулся ни на вершок.

— Нужно успокоиться, — прошептал он.

Конечно, Коленька тут же полезет к нему, тащить. Конечно, легенда есть легенда, и вряд ли все действительно настолько ужасно. Но после встречи с пыльным демоном, смеющимся в ночи, Гумилев еще более внимательно стал относиться к поверьям и суевериям, какими бы странными они ни казались.

Выдохнув, он с новыми силами пополз вперед и через несколько мгновений очутился на свободе. Коленька, казалось, готов был закричать «ура!», и только святость места удерживала его от этого.

Гумилев поднялся наверх, отряхнулся и принялся одеваться. Немногочисленные паломники смотрели на него с огромным интересом, потому что вряд ли европейцы до него пытались доказать свою безгрешность таким вот необычным образом. Один, в длинных белых одеждах, подошел совсем близко и сказал по-французски:

— Я в вас никогда не сомневался, господин Гумилев.

— Господин Мубарак, это вы?! — удивился поэт, застегивая пуговицы рубашки. Он провел рукой по нагрудному карману и ощутил знакомое покалывание — скорпион был на месте. Не ускользнул этот жест и от старика, спросившего:

— Помог ли вам мой подарок?

— Как видите, сейчас я прекрасно обошелся без него. Но однажды он спас меня и моего товарища. Совсем недавно, не так уж далеко отсюда.

— Вы смелый, но безрассудный человек, — покачал головой Мубарак. — Все, что я знал ранее о русских, полностью в вас раскрывается… Вот и сейчас — зачем вы решили испытать себя? А если бы застряли?

— И что, никто не помог бы мне?

— Ни один человек, уверяю.

— Никто не принес бы воды и пищи?

— А зачем это делать, если вы все равно умрете? Никто не захочет продлять муки грешника.

Мубарак дружески взял Гумилева за локоть и отвел чуть в сторону, чтобы Коленька их не слышал. Впрочем, тот как раз увидел очередного жука для своей коллекции и наблюдал сейчас, как тот сидит на камне и греется в лучах солнца.

— Знаете, эта встреча явно не случайна, — сказал старик. — Возможно, мой подарок и в самом деле принесет вам только неприятности.

— Отчего же? Пока он мне лишь помогал. Но, если угодно, я могу его вернуть.

Говоря это, Гумилев вовсе не был уверен, что сможет отдать скорпиона.

— Подарки не возвращают… Я просто хотел бы предостеречь вас от лишних опасностей. Верьте в себя, не в скорпиона.

— Но я и не верю в скорпиона, — возразил Гумилев.

— До определенного времени — не верите. Но наступит час, когда вам потребуется осознать это для себя. Мы часто становимся рабами вещей, сами того не замечая. А рабом вещи быть куда опаснее, нежели рабом человека…

Гумилев оглянулся: Коленька все еще рассматривал смирно сидящего жука, который явно не тяготился таким вниманием к своей особе. Поодаль топтались соглядатаи Аба Муда — видать, приглядывали, чтобы Коленька этого священного жука не схватил и не положил преступно в карман.

— Кто вы, господин Мубарак? — неожиданно спросил Гумилев. — Я ведь вижу: вы не простой торговец. Постоянство, с которым вы попадаетесь на моем пути, тоже нельзя назвать случайным. Я уже подумываю, не было ли и ограбление в Джибути инсценировкой.

Старик расхохотался. Он смеялся долго, утирая слезы рукавом своих ниспадающих до земли одеяний, а потом сказал:

— Нет, поверьте мне, ограбление было самым настоящим. Но я рад, что встретил тогда вас, хотя, разумеется, справился бы с этими разбойниками без посторонней помощи. Видимо, нас свело вместе провидение. Вы не находите?

— А что такое провидение, господин Мубарак? Промысел Божий, предопределяющий управление миром, вселенной, людьми, всей природой? Рок, судьба?

— Мудрость и знание творца — Бог он или Аллах — так велики, что он знает даже количество волос на наших головах. Его провидение нисходит до мельчайших пылинок летнего ветра. Он исчисляет пляшущую под солнцем мошкару и плавающих в море рыб. В то время как под его контролем находятся великие светила небес, он не гнушается воззреть на текущую из глаза слезу. Так что для него свести в нужном времени и месте двух жалких смертных?

— Я готов принять и такое объяснение. Но наша сегодняшняя встреча — она ведь неспроста? И вы не просто хотели предупредить меня о некоем проклятии, довлеющем над фигуркой скорпиона?

— Ну какое проклятие, что вы, — поморщился Мубарак. — Ни о каком проклятии я не говорю, я просто предостерегаю вас и прошу быть осторожнее. Вы мне симпатичны, вы на многое способны, а если учесть, что в вашей стране вскорости произойдут многие события, которым суждено перевернуть ход всей мировой истории…

Гумилев внимательно посмотрел на старика. Тот выдержал его взгляд и улыбнулся:

— «Кто вы, господин Мубарак?!» — снова хотите вы спросить? Я человек, я не дьявол и не ангел. Просто мне ведомо несколько больше, чем вам. Каждому человеку ведомо в чем-то больше, чем другому, а в чем-то — меньше. Такова жизнь. И я хочу, чтобы вы сберегли себя и уцелели в тех жерновах, что она всем нам готовит.

— Вы снова говорите загадками…

— Я сказал все, что хотел. То, что нужно, вы поняли или скоро поймете. Прощайте, господин Гумилев, — сказал Мубарак, прижав руку к сердцу и поклонившись. — Что-то мне подсказывает, что более мы не встретимся.

Повернувшись, он пошел по склону вверх, подметая длинными полами землю. Гумилев вернулся к Коленьке, все еще поглощенному созерцанием жука, и сказал:

— Странный старик, ты не находишь?

— Какой старик? — в недоумении спросил Коленька. — Я не видел никакого старика.

— Как же?! Он отвел меня в сторонку, мы беседовали, пока ты изучал насекомое.

— Вы стояли там один, дядя Коля. Стояли и что-то тихонько говорили, я подумал, может, стихотворение сочиняете, не стал мешать… Дядя Коля, может быть, нам все же поискать врача?!

Коленька был встревожен.

— Нет, не нужно. Все в порядке, Коленька. Все в полном порядке, — сказал Гумилев.

11 августа измученная экспедиция дошла в долину Дера, а 20 сентября вернулась домой.

Еще перед отъездом Гумилев сообщал жене из Одессы: «Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить «папа». Пиши мне до 1 июня в Дире-Дауа (Dire-Daoua, Abyssinie, Afrique), до 15 июня в Джибути, до 15 июля в Порт-Саид, потом в Одессу».

Но за полгода Анна Ахматова не написала мужу в Африку ни одного письма.