"Нарисуем" - читать интересную книгу автора (Попов Валерий)Глава 3. Подземный ЧкаловЧерные пространства далеко внизу под крылом, зловещие факелы у бездны на дне кидают подвижные тени, какие-то блестящие кляксы (озера?) – и вновь часы тьмы. Я с ужасом вглядывался в нее, припав к иллюминатору, – хоть что-то наконец появится там? «Почему, почему, – тревожные мысли, – они живут тут, в этой тьме, когда на земле сияют, как алмазы, Москва и Петербург?! Да потому они и живут тут, чтобы ты мог жить там!» Ответ неприятный. И вдруг в бездонной тьме, сначала еле угадываясь, стал проступать темно-лиловый желвак, постепенно становясь лилово-багровым, как мой синяк под глазом. Я захохотал. Потом «желвак» прорвался – и брызнул желтым. Стюардесса красивым, хоть и дрожащим голосом произнесла: – Самолет входит в зону турбулентности… Красивое слово! – Пристегните ремни. Не обманула стюардесса – трясло так, что клацали зубы! – Тур-бу-лентность не за-казывали, – проклацал я. Пека злобно глянул на меня. Видимо, уже начал переживать за свою малую родину. Неужто она распространяется и на небеса? Мы летели уже над его территорией, и теперь он каждое замечание как оскорбление принимал. Снижались. Коричневые сморщенные холмы, такие же сморщенные – от ветра? – извилистые серпантины воды. Серебристые «консервные банки» нефтехранилищ стремительно увеличивались… Запрыгали! Приземлились! Тишина. Откинулись обессилено. Да-а. Первыми в самолет гостеприимно вошли пограничники с собакой, выпускали, проверяя командировки и паспорта. Мол, «ласкаво просимо», но враг не пройдет! «Почему аэропорт такой маленький?» Этого я, естественно, вслух не сказал. Счастье душило! К схеме местных рейсов подошел. Жадно вдыхал названия – Чиринда, Кутуй, Учами, Байкит, Уяр, Чуня, Муграй, Верхнеибанск, Большая Мурга! Вдохновлял также и список изделий, запрещенных к проносу на борт: спички взрывника, петарды железнодорожные, фурфуроловая кислота! Будем прирастать Сибирью и фурфуроловой кислотой! Через поле прошли к вислоухому вертолету, вскарабкались по гремучей лесенке внутрь. Вопрос «куда летим?» не прозвучал, естественно. Видимо, куда надо летим. И керосином пахнет, как надо? А уж трясет так, что прежней турбулентности не чета! Под нами изгибался дугой бурый берег, и чуть светлее, но тоже бурый залив, и такого же цвета баржи у берегов. Светло… но как-то тускло. Баржи у берега приближались. Но сели, к счастью, не на них. Стадо вертолетов. За ними – большое здание. Шикарное для здешних пустынных мест. – Ты не тут живешь? – я попробовал голос. Глухо звучал – уши заложены. – Это больница, – гулко глотая слюни, Пека пояснил. Тоже полетом подавлен был – пока не разговорился. – Может, тебе надо туда? – кивнул уже нагло. В больницу я бы, вообще-то, прилег! Домов величаво мало. Шли в серой мгле. Утро? Вечер? То ихний день. Пятиэтажки у сопок разбросаны… У нас в Купчине хоть улицы есть. Яркий свет ослепил лишь в его комнате, в блочном доме… таком же, кстати, как мой. «Далеко уехали!» – Вот хоромы мои, – не без самодовольства обвел рукой комнату. Кроме него, похоже, хоромы эти считали своими еще трое – всего коек четыре. Понял немой вопрос. – Все в отпуске еще. Не волнуйся. За меня или за них? На время их отпуска меня пригласил? А Инну на сколько? – И это все, что тут есть? – вырвалось у меня. – Ну почему? Там, наверху, семейное общежитие. Не тщеславным ли намерением переселиться туда и вызвано его сватовство? – Ложись вот сюда. Смело, – не совсем уверенно указал он. Насчет смелости не понравилось мне. И тут смелость понадобится? Известно, чем она заканчивается, – потрогал глаз. – Журов, механик морпорта, – обозначил он койку. Видимо, наименее опасен. Этим его гостеприимство и кончилось. – У нас тут сейчас так. Утро-вечер не различаются. То есть ужин так же отсутствует, как и завтрак. Я шумно сглотнул слюну – и уши откупорились: даже шорохи слыхать. – Все. Давай рассказывай! – Так час ночи. – А разница есть? – Там, за сопками, долина. Россию напоминает – единственное такое место. Даже деревья растут. Почему, непонятно. Потому даже рубленые избы стоят. Село Троицкое… Как раз на Троицу казаки доскакали сюда. «Да-а…» – я глядел на унылый пейзаж. Возможно, казаки погорячились. – Нет, ну тут-то, на Пьяной Горе, так ничего и не было никогда, – оправдался Пека. Видимо, и не будет. Только эти дома. – Главное – гора. Говорил уже – замечать стали, что от Пьяной голова кругом идет. Поэтому так и назвали ее. Сперва думали: шаманство. Шаманов тут полно. После ученые выяснили – разлом земной коры: вся магма из центра земли прорвалась, со всем содержимым. Ну, уран. Золото. Железо. Алмазы. Богатства, в общем, хоть ж…й ешь! Это вычеркиваем. – Но первым дед мой начал копать… По прежней версии Пека сам ногтями все это богатство отрыл. Эпос меняется. – Прадеда хоронил. Заложил пороху дюже. Иначе землю тут не поднять. Тот богатырь был – в дверь не влезал. Рвануло как следует. Дед подходит, смотрит – металл! – Так. И что? – Я навострил ручку. – Все! Бл…ей с Америки выписывал! Негритянок! А потом национализация, ху…зация! Все отдай. – А сейчас работа продолжается! – я бодро сказал. Не оборвать бы ниточку. – А куда, на хер, денешься? Роем. Пьяницу от вина не отучишь! Сперва выстроили тут Шанхай. – Здесь? – Ну, всякие хижины самодельные. Из жести, фанеры. В нашем климате – самое то! На дверь набивали рваные ватники, галоши – как-то утеплить. Надо было в секунду проскользнуть: дверь откроешь – оттуда пар. И ругань. И что-нибудь тяжелое летит в тебя: «Не студи, сволочь!» Жили за занавеской. И тут же детей делали – и не столько, сколько сейчас. Вон бараки еще остались. – Вижу. – Ну, в бараках исключительно интеллигенция жила. Как лагерь ликвидировали – руководящий состав вселили. Начальник шахты, главный инженер. Их сын был мой кореш – так я туда к ним на цыпочках входил. – Чей сын? – Я устало отложил перо. Не успевал за потоком информации. – А. Главный инженер женщина была. Из дворян. Чисто, красиво, помню, у них. Это в бараке-то? – Ну а потом пошли эти уеб…ща, хрущевки. Что здесь, что в Сочи – один проект. Как-то не учитывалось, что климат здесь несколько другой. Да и привыкли все же жить на земле. Так что первое время в ванной свиней держали, кур. Окна не открывали, естественно. Так что аромат соответствующий был! Тем более ни ванна, ни туалет не работали – канализацию поверху не проведешь, а мерзлоту долбить трудно. Тоже недоучли. Так что делали туалет во дворе, на двадцать дырок. А как их? Мерзлоту только ртуть прожигает – выносили с работы. Вечером сидят все рядами, обсуждают политику, производство – где еще? Простые называли это «очковая змея», а интеллигенты – «ветер-клозет». За зиму такие монбланы вырастали! Летом таяли. На самосвалах их вывозили. Так что запах себе представь! Но в кино, вроде, запах не передается? – озаботился он. Ну, пока мы создадим этот фильм – научатся. – А родители через все это прошли. И я захватил. Шутка была: квартира со всеми удобствами, но удобства во дворе. А чукчи наоборот – жили рядом в чумах, а квартиры использовали как сортир. Так протекало наше счастливое детство. И ничего! Нормально казалось. Никакого уныния. Набегаешься – довольный приходишь. Теперь-то лафа! Провели канализацию, отопление. Так что запах, возможно, в фильме и не понадобится. – Вон трубы стоят – серебристые, на опорах. Тут только так. Иначе летом, когда мерзлота поплывет, перекорежит их… А в бараках только освобожденные уже жили – спокойно, сдержанно. Здесь нарываться им ни к чему. Одеты все были хорошо. Ждали навигации – и с ней исчезали, хотя разрешения на цээрэс, центральные районы Союза, не было ни у кого. Разбирались между собой тихо: каждой весной пять-шесть «подснежников» находили со следами насильственной смерти. Снабжение отличное! Компоты китайские «Великая стена». Кофе из Индии «Бон-бон». Картофель из Голландии, в таких красных сетках красивых. Лишь дай металл! Умыться не хочешь? Часов семь уже как здесь – и впервые такая свежая мысль. – С чего бы это? – Так утро уже. По пейзажу не скажешь. Довел до сортира – к счастью, не во дворе, всего лишь в конце коридора. Тут же телефон висит! Не верится, что дозвониться отсюда можно, с края земли!.. Умываться-то я не шибко люблю… тем более в трудных условиях. После меня Пека пошел. Долго фыркал, сопел с какими-то длинными паузами. Я даже встревожился – что там с ним? Вернулся, вафельное полотенце к лицу прижав, с красными пятнами. – Ты чего? – Нормалек, – глухо через полотенце произнес. – Кровь из носа? – Вдруг из горла пошла… Давно не было. Съездил, называется, в отпуск! – С овощами тут перебои… были. Так цинга пошла, – глухо из-под полотенца пояснил. – Ну, витаминов нет. Зубы в кармане носил. Сам еле ползал. Мне говорят: «У чукчей копальки поешь. Единственное спасение»… Не каждому это понравится. Дохлую нерпу рубят, в землю закапывают, бродит там, в смысле – разлагается. Вроде силоса. Ну, выкапывают ее через определенное время и едят… Вот это, по-моему, зря. – Причем как! – Пека, заметив мое уныние, пытался сюжет как-то приукрасить. – Зубов у большинства из них нет, так они губами зажимают кусок и режут острейшим ножом – так близко, кажется – губы режут и едят! Потому, может, и прозвали их самоедами. Пека тоже отчасти самоед. – При этом урчат от наслаждения. Глазки в блаженстве щурят, потом поглаживают по животу: «Скусна!» Да, я, кажется, понимаю, почему Инна не рвется сюда. – Ну, отбил цингу. Зато печень посадил навсегда. Черви теперь в ней. Завидный жених. – Кровь не чистит совсем. А организм эту кровь отторгает… – полотенце показал. – Вроде лечился, – не совсем уверенно произнес. – И вот опять!.. Есть, кстати, хочешь? Почему кстати? Хотелось бы без излишней экзотики обойтись. – Да нет, сейчас все нормально у нас. Где уран – сверхснабжение! Последние, правда, годы хуже. Хуже чего? Спустились. Долго шли вдоль бетонного забора. Богатый пейзаж. – Наша великая стена! Забор комбината. Чукчи любят тут отдыхать после магазина. Сейчас почему-то нет никого. – Может, закрыто? Ускорили шаг. В таком же блочном дворце на первом этаже – магазин. Ассортимент побогаче, чем у нас. Имело смысл лететь. Кофе растворимый! Ананасы в огромном количестве. Видно, местные не уважают их. – Вон спирт, – Пека холодно показал. Но больше всего меня поразило молоко – уже разлитое в трехлитровые банки, длинные ряды! – Пей! – Пека пресек мои вопросы. – Не хочу. – Пей! Надо. Ну, если надо. Банку опорожнил. – Уф! Вот уж не предполагал, что молоком буду тут упиваться. Другое предполагал. Но жизнь, как всегда, непредсказуема. – Еще пей! Понял уже, что дело не просто. Через край выхлебал. Утерся. – Еще можешь? Какое странное местное гостеприимство. – Надо? – Надо. Минимум три! Потом, надеюсь, объяснит? Ехать в столь экзотическую даль, дабы почувствовать себя настоящим мужчиной, – и питаться исключительно молоком, как младенцу!.. Выпил еще, правда, не до конца. – Ну хорошо! – Пека проговорил. Кому как! – Такой у нас, понимаешь, порядок. А меньше трех – не было смысла и ходить. – Молока? – Да нет, спирта! – А причем тут спирт? – А! – Пека махнул на меня презрительно рукой. Видимо, использовал как млекопитающее и потерял ко мне всякий интерес. Протянул деньги, и продавщица-красавица три бутылки спирта ему дала. Вот так! Кому что! Шли вразнобой, живот мой болтался, как колокол. Я бы тут у забора и прилег. – Такой, понимаешь, порядок у нас, – снизошел наконец с объяснением Пека. – Еще когда Кузьмин у нас первым был… Опять он. – Сразу, как назначили, решил Кремль поразить. Так карьеру и делал. «Заполярное молоко»! На всю страну прогремел. Тут на теплых источниках построил коровник. Траву, правда, сперва серпом по кочкам приходилось срезать. Потом научились выращивать. Залил всех молоком! Обычную-то работу кто оценит? А он на этой славе в Москву взлетел. А молоко оставил. Столь заботливой заботы партии раньше не ощущал. – А кто-нибудь кроме меня тут пьет его? – Ну дети само собой. А остальной народ к молоку тут как-то не привыкши. Тогда Кузьмин что учудил? Издал приказ: к каждой бутылке спирта принудительно продавать три литра молока. Без этого – нет! Ну, хлебнешь? У забора уже валялась «первая ласточка». Я бы тоже прилег. – Нельзя им, – с болью Пека произнес. – Организм их не расщепляет спирт. А наш расщепляет. – Хорошо. Часа три с ним уверенно расщепляли, потом вдруг новое поступило предложение. – Хочешь, конец света тебе покажу? – Уже? – А чего ждать? – Тоже верно. После изматывающего перелета, после бесконечного «дня», который длится уже часов сорок, – чего еще пожелать? – А не поздно… в смысле, по времени? – Тут это все равно. Тоже верно. К концу света не опоздаешь. Сели в его «Москвич» цвета серой белой ночи, что царила вокруг. – А ГАИ? – пробормотал я. – Тут дороги у нас – максимум тридцать километров. Так что ГАИ – излишняя роскошь для нас. Затряслись. – Вся дорога такая? – клацая зубами, спросил. – Да БелАзы раздолбали! К концу света, наверное, такая дорога и должна быть. По бокам то и дело уходили вниз гигантские воронки, как лунные кратеры. – Карьеры! Кто работает тут – называем «карьеристы». Там, возле дна, машинки казались крохотными, а здесь, сделавшись огромными, шли на нас, как циклопы (кабинка смещена влево, как единственный глаз). – Сила! – воскликнул я. – А! В полкузова идут! – прокричал Пека. – Разбитой социализм! Проехали. Встали в полной тишине. – Вот. Тут у нас арктическая тундра сменяется высокоарктической. Торжественно помолчали. Там-сям торчали кверху черные «пальцы» – кекуры, выбросы лавы. Могучий пейзаж! Проехали еще. Резко остановились. Крики птиц. – Все? – Дальше хочешь? Только вниз! Пятьсот метров всего. Из машины я на карачках, осторожно вылезал – как бы не сверзиться. Пека щегольски встал над самым обрывом. Чуть ниже в серо-жемчужный океан уходили два длинных мыса – слева и справа от нас. – Руки, – пробормотал я. – Ноги! – Пека уточнил: – Ноги называются – Левая и Правая Нога. Голоса наши на просторе, не отражаясь ни от чего, звучали тихо. Между протяжными вздохами моря доносился птичий гвалт со скал, невидимых нами. – Ну пошли? – я шагнул в сторону правого мыса. – Стоп. Сперва подумай чуть-чуть. – О чем?! – азартно произнес я. – Однажды, по дури тоже… – Спасибо тебе. – Пошел – так вернуться не смог – налетел туман, все ледяной кромкой покрылось. Соскользнешь – и туда! На карачках возвращался. – Бр-р… А что это за скелеты там? – На спуске мыса к морю белели огромные костяки. – Китовые челюсти. Чукчи-морзверобои жили. Большого кита за двадцать минут разделывали – оставался только скелет. Челюсти – как каркас для чума. Шкурой покроют – и живи! Не хочу! – Ну и как шла добыча здесь? – Нормально. Нерпа всегда тут, моржи на несколько месяцев уходят, потом возвращаются. Еще киты. Настоящий морохотник на любого зверя кидается не колеблясь! Глядя на челюсть, можно себе представить размер кита! И отвагу охотника! – Вот тут, – он с грустью узкий галечный пляж указал, – была забойная площадка котиков. Загоняли сюда – и били! – А где ж всё теперь? Пека молчал. Океан равнодушно шумел… Там же, видимо, где все, что было, и где скоро будем все мы… Величие картины настраивало на возвышенный трагический лад. Пошел снежок, занося все пухом. Это июнь! – А там что за пепелище? – указал я на Левую Ногу. – То РЛС, радиолокационная станция была, за океаном следила, за ракетами, которые мог кинуть на нас коварный враг. Сгорела в прошлом году. – Враги? – Какие, на хер, враги? Комиссия из Москвы. Контролировать приехали. Ну и сожгли. – Странный способ контроля. – Какой есть… Устроили им тут охоту на белого канадского гуся, прилетает аж из Канады гнездиться и яйца высиживает на голой скале – сидит зачастую всего на одном яйце. Подвиг совершает. И тут с моря приходит снежный заряд, заносит их, только шеи торчат, но пост свой не покидают. Ну, белый песец этим пользуется – бежит и на ходу им шеи стрижет – рядами просто. Про запас! – Зверь хоть на пропитание себе берет – иначе ему не выжить, – я пытался привнести хоть что-то светлое в этот сюжет. В этом царстве диких скал, похожих на ад, я пытался нащупать хоть какую моральную гармонию. Иначе как же писать? Да и жить, между прочим… Пека, однако, отмел последние мои надежды. – Не надо песен! Зверь и есть зверь. Гляжу тут – бежит прямо по улице, и сразу четыре хвоста леммингов, мышей полярных, торчат из пасти и дрыгаются еще. Зло взяло. «А не подавишься?» – говорю я ему. Так он что делает? Останавливается и смотрит злобно на меня. Не боится! Знает, что шкура линяет, бить сейчас никто не будет его. И лает на меня, да так, что мыши из пасти вылетели – одна даже живая, поползла! Так злобно лаял, что еще двух леммингов, полупереваренных, срыгнул. Мог бы – загрыз меня! Мрачное кино. – Да только люди хуже зверей! – Вот, оказывается, Пека куда клонил. – Спустили им мотобот – с моря лупили прямо по гнездовьям и вылавливали гусей убитых прямо в воде. Но большая часть, конечно, в скалах застряла, не достать. А тем по х…! Ну и бог наказал. Сначала дристали все! – Пека захохотал. – Клозет отдельно у них, мы в бинокль наблюдали с поселка, как бегали они, на ходу брюки с лампасами скатывая. Потом уснули – и полыхнуло! Лампас, конечно, после этого лишились. Но бдительность проявили задним числом: этот поселок звероводов, мыс Правая Нога, прихлопнули. Мол, как же он тут теперь без присмотра будет стоять? А вдруг зверобои шкурки в Америку повезут продавать? Это ни-ни! Лучше выселить на хер! Я на острове Врангеля был – там американцы провокации устраивали: вираж закладывают над нашим аэродромом и, пока ракетчики, перехватчики, взведут агрегаты свои, – бжжжик! – улетают. Теперь летай сюда кто хочешь – никакого контроля! Но бдительность, б…, проявили все же – зверобоев выселили, а что морзверя больше не добываем – пустяк! Главное – идеологию соблюсти. Не дай бог зверобой в Америку заскочит. В мгновение ока поселок разорили! – И где же они? – Да оседло нынче. В домах. Шапочки шьют. И пьют по-черному, начиная с детей. Скалы скрывались в тумане… и концу света приходит конец! Чайки, рыдая, кружили над пепелищем. – Алкоголички. В цистернах тут спирт был. Да, разумно хозяйствуем! Уже ехали обратно, но Пека ужасы продолжал: всемирное потепление идет, прибрежные льды тают, у берега льда нет, моржу со льдом приходится далеко уходить, на большую глубину, там они до рыб не доныривают, с голоду дохнут. А белые медведи, наоборот, в парадных ночуют, пожирают людей… В том числе, видимо, и рабочий класс! – Все, р-работать! – жахнул я по столу, только вошли. – Ну что? – произнес он зловеще. – В реальность тебя, что ли, окунуть? – Давай, – смело пискнул я. – Ну слушай… Заделался я сменным мастером… – Та-ак. – Не мог поначалу ничего понять. Все смены, гляжу на графике, сто процентов дают, пятнадцать вагонеток начислено, сто пятьдесят тонн руды выкатывают на обогатительный комбинат. А мы с моей сменой ломим, ж…у рвем – больше десяти вагонеток не выкатить. На всех летучках топчут меня. Что же, я думаю, за несмышленыш такой? Других мастеров спрашиваю, бутылки им ставлю. Только отшучиваются: больно ты страшный, удача боится тебя. А я и вправду озверел. Думаю: сдохну, а норму сделаю! Будут человеком меня считать! И тут приезжает как раз Кузьмин – наш рудник напрямую подчиняется ему, минуя министерство. Рассказываю ему свой план. План Б. Батино открытие. Стоять под обрушением, с горизонта не уходить, экскаватор не отгонять – грести сразу после взрыва! Тот кивает одобрительно. «Знал, что ты такой. В батю! Не подведешь… Ладно, – усмехается, – план Б отправляем пока в резерв. У меня другое предложение есть: сходим тут к человечку одному, покумекаем, что и как». И приводит меня, можно сказать, к местному баю, Камилю Гумерычу самому! – Пека гордо откинулся… Но увидев, что имя не произвело на меня должного впечатления, – злобно насупился: мол, что вообще интересно тебе? В напряженной тишине стаканы чокались сами с собой. – К директору комбината, куда мы гоним руду, – счел все-таки возможным уточнить. – Для молодого мастера – все равно что свинопасу попасть к королю! Ну, принял по-королевски нас! – Пека стал сладострастно выковыривать пальцем воспоминания из зубов. – Кузьмин представляет: «Познакомься, молодой талантливый специалист, хочет честно работать, надо помочь ему. Ручаюсь за него, как за себя». Тот кивает: «Помогать честным людям – наш долг. Не волнуйтесь, молодой человек, все у вас будет в порядке». «Каким хером?» – думаю. Выхожу утром со сменой, озираюсь: все, вроде, на прежних местах, никаких изменений не наблюдаю. Ну это, наверное, думаю, на неопытный глаз, а что-то изменилось. Упираемся, как всегда. К концу – все те же десять вагонеток. Трепло! Это я не себя, как понимаешь, подразумеваю. Его. В раздевалке снимаем броню, остаемся в кальсонах, вдруг взрывник наш, бледный аж: «Камиль Гумерович к телефону!» Разинул я пасть, чтобы все высказать ему, а тот спокойно и вежливо: «Поздравляю вас с выполнением плана. Сто пятьдесят тонн». Хотел гаркнуть я, но осекся… мол, где же сто пятьдесят, когда все те же десять вагонеток? «Так что ждите премию, и с вас приходится!» – как бы шутливо он произнес и трубку повесил. Издевается? Я чуть на стену не полез! Но тут умные люди поняли, что и я в сонм их зачислен, пояснили мне. Порода у нас пятнадцатипроцентная по содержанию руды, а он на комбинате у себя записывает ее как десятипроцентную, и по итоговому металлу выходит, что руды обработано в полтора раза больше, чем в действительности. Не десять, мол, вагонеток поступило, а все пятнадцать. И все успешно выполняют план, и он не внакладе. И не думаю, чтоб в Москве об этом не знали… Ну, и мне хлеб с маслом пошел. И уважение, главное… а то болтался, как гопник! А так – повязан с крупными людьми… – Да… повязан ты крепко. – А то! – Зря я, наверное, поехал, – вырвалось у меня. – Почему зря? – Он хищно усмехнулся. – Шефа купил своим энтузиазмом! Которого он, интересно, имел в виду? Кузьмина? Или Ежова? Кузьмина мне вроде как ни к чему. И что значит – купил? Я надеялся – мы сделаем фильм. – Я думал, мы нормальный сценарий напишем, светлый. – Светлый ты будешь отдельно писать. – Все, идем завтра! – Куда? – На рудник к тебе. – Ради бога. В семь утра не рано тебе будет? Да какая здесь разница – сколько утра! Ночью (какая это ночь?) я в отчаянии дергал куцые занавески, пытаясь укрыться от беспощадного света. Вот уж не ждал, что в столь северных широтах пытка солнцем предстоит. Чуть забудешься – и снова откроешь глаза; светло абсолютно! На часы глянешь – три часа. Ночи? Или дня? Все, значит, пропустили? На улицу глянешь – ни души. Значит, все-таки ночь? Вдруг в конце улицы появляется человек. Или день? Человек приближается. Вдруг останавливается и падает плашмя. Пьяный? Значит, все-таки ночь? В таких мучениях время проходит. – Па-а-адъем! – Пека вдруг рявкнул. Я очнулся. Хоть и не спал. Или спал? – Сборы пять минут! При нашем аскетизме и пяти минут много. Скромный завтрак: молоко и ко-ко-ко! Вывалились на улицу. Почему опять никого? Семь часов вечера? Но тогда был бы народ. – Рано вышли? – об этом Пеку спросил. – В каком смысле? – Где народ? – Прошел уже народ. – А мы, значит, уже поздно? – Со мной поздно не бывает никогда! Как всегда, говорит загадками. Держит в напряжении. Руководит массами, включая меня. Хотя лично у меня ничего, кроме раздражения, это не вызывает. – Что тут ржавые бочки на каждом шагу? – ударясь коленом, вспылил я. – Топливо завозят в них, а мерзлота их не принимает. Бывает, в пургу дорогу находим по ним – от бочки к бочке. Сейчас-то нормально. А бывает пурга, что и бочки сносит. Да что бочки! Тут как-то пацан, школьник с третьего этажа, обогнал меня на лестнице, отпихнул – мол, опаздываю. Ну-ну. Выхожу за ним, гляжу – ветер уже перевернул его и несет так, словно он на голове скачет! Схватил его, перевернул, на ноги поставил. Так он сразу: «Пусти, в школу опаздываю!» – Да, крепкие школьники у вас. – Нормальные! Тут все главные улицы, как у нас к Адмиралтейству, сходились к высокой сопке в конце. За ней поднималось какое-то зарево. Солнце? Но оно здесь позже показывается… в основном под горизонтом крадется. – Северное сияние? – Ага. В аккурат в честь тебя летом зажгли! Дружно шли, прирастая Сибирью и друг другом. Забрались наконец на вершину. Привольно вздохнули. Да-а. После долгого аскетизма зрения – это картина! Широкая долина внизу, освещенная прожекторами, море сверкающих рельсов, снуют вагонетки… Конец долины – как бы огромный дымящийся рот, который их заглатывал и выплевывал пустые, как шелуху. Театр! И сопки – как ложи. – А где Пьяная Гора? – На ней стоим. Точно! Прям из-под нас, словно между ног, вагонетки выезжают. – Вот, – Пека произнес. – Досюда казаки, мои предки, доскакали. И отсюда мы не уйдем! Прям как памятник! Но я-то, надеюсь, уйду? – Ну, так ты куда? – Он оглядел меня, словно впервые увидел. – А куда ты, туда и я. – Я буквально задыхался решимостью. – А, ну да, – равнодушно произнес он. Неадекватная реакция! Стали спускаться вниз. Я глядел на грохочущие вагонетки все с большим испугом. – Сама-то руда не шибко фонит, – «успокоил» Пека. – Вот при обрушении пыль – та стреляет! И гамма- и бета-излучение бьют! – Наверное, надо чего-нибудь напялить? – небрежно уточнил я. – Да ты, вроде, немало напялил! – усмехнулся он. – Но это все, вроде, не то? Наверное, надо что-то специальное? – Я старался не суетиться. – Ну, – лениво он ответил, – это надо долго подбирать… Хорошо он заботится о здоровье друга! – Вообще… – остановился в раздумье. Я тоже встал. – Выдается респиратор «Фиалка»… чтоб пыль шибко не глотать. – Та-ак… – Но все снимают его – в нем много не наработаешь. Значит, спасения нет? – Ну? Назад? – насмешливо спросил Пека. – Вперед! Мы пошли к сетчатым воротам. – Да! – вспомнил вдруг он. – Самое главное забыл тебе сказать. Еще и главное? – Насрано там всюду. Сортиров-то нет. Я остановился как вкопанный… Сломался на дерьме? – Идем! – я решительно двинулся. – Ну иди. – Пека не двигался с места. – А ты? – Так я еще в отпуску! – захохотал радостно. Пошутил! – Так значит, некуда нам идти? Отличный у меня соавтор! – Ну почему же? Найдутся дела. – Так пошли. Подошли к трехэтажному каменному дому, колонны с гипсовым «виноградом» наверху: «сталинский вампир». Управление рудника. Пека уверенно ходил по коридорам, входил без стука в высокие кабинеты, запросто жал важные руки, неторопливо беседовал (денег за «колготки детские» никто не требовал с него, видимо, уже потеряли надежду). Про меня он как бы забыл, потом вспоминал вдруг, но очень ненадолго: «А! Это приехал фильм про меня снимать». Особенно мне нравилось слово «это»… Да, всегда я так: лечу восторженно – и мордой об столб! Однако Пека продолжал показывать меня по кабинетам. Мне тоже было интересно смотреть: директор рудника Жрацких. Точная фамилия! Главный бухгалтер Нетудыхатка… явно прибеднялся, хитрец! В коридоре мы вдруг лоб в лоб столкнулись с Кузьминым – они с Пекой холодно раскланялись. Что за дела? – Ну, что там? – озабоченно спросил я, когда Пека вышел из очередного кабинета. – А ты будто не знаешь? – зловеще произнес он. – Что я знаю? – холодея, спросил я. – Приговор! – Пека произнес. – В каком смысле? – В прямом! А ты разве не с этим приехал? – Я? – Ты. – С чем я приехал? – Семь в пять! Не твоя затея? – Моя? – А под что тебя направили сюда? – Ну… это ж не я придумал, – забормотал я. – Общий замысел… – А делать-то мне! Тогда, на «Ленфильме», мне это легче казалось: разберемся на месте. Разобрались! – Ну… так делай, – пробормотал я. – Может, подскажешь – как? – Ну есть, наверное, технические новшества? – Есть. И не такие уж новые. Я ж тебе рассказывал. План Б. На взрыв, на обрушение породы – с горизонта не уходить, как обычно делают, технику не отгонять, все на голову себе принять – и сразу грести начинать. Батя уже пробовал. Отличился! Освободился! Но до бесконечности не может везти. Однажды возвращаются все после взрыва – вместо кабины экскаватора, где он был, – огромный валун! Сняли каски… И тут батя появляется, ровно упырь! В пыли, что в гриме. Оказывается, в последний миг с кабины в ковш перелез. Да, победа еще та. – Ну и что? – В тот раз, к счастью, не посадили. Перевели в канавщики – грязь вычищать. Позорней должности нету! – А может, послать все? – осенило меня. – Кому мы должны? – я гордо произнес. – Я производственник, – мрачно Пека сказал. – Ну и что?! – я продолжал призывать к свободе. – Ну и все. А это уже, кажется, кабак. Не иначе какой-нибудь формалист-архитектор из ссыльных душу отвел. Конструктивизм полный. Круглый зал. Эхо отражается многократно – звуков не разобрать. – Вот она, наша «Шайба», – с достоинством Пека сказал. – Пиотр Витарьич! Рюбезный! Си другом пришри! – лунообразная личность сладко щурила узкие глазки. Что за акцент? Я и русский с трудом различал в этом гаме – только мат. Провел к окошку нас, усадил. Перешел на китайский… или это все же русский? – В общем, он спрашивает, – Пека перевел, – му-му или гав-гав? Гав-гав – собака, значит. Му-му – корова. Так что? Я пытался было возразить, что Муму, по-моему, тоже собака, но Пека лишь последнее слово услыхал. – Собака? Правильно! Ну и литр. Задурел я еще до литра – от гама одного. Собаку пока отлавливали. Вокруг стал собираться народ. – Что с нами опять делают, начальник? – подошел представителем «ото всех» аккуратно причесанный, даже в галстуке: в толпе выделялся. – С тобой, Опилкин, отдельно поговорим. Не видишь – я с человеком занят. То есть со мной. Противопоставил меня народу. Мол, не о чем мне с вами гутарить – все так будет, как я скажу. Не слишком уютно я чувствовал себя в шкуре высокого гостя – потела она. Чесалась! – Надежный мужик, – отрекомендовал его Пека, когда тот отошел. – Наряды рисует так… залюбуешься. Что твой Айвазовский! Надо думать, он рабочие «наряды» имел в виду. А Пека уже о другом говорил, будто о более важном: – Уйгуры заправляют в этом кабаке. Китайцы. Но мусульмане. Самые головорезы. Голову чикнут – и не моргнут! Ну ясно: в плохое место Пека не поведет. – Всегда личную гвардию императора набирали из уйгур! Да, важная тема. – Ну, че делаем, мастер? – другой, уже менее элегантный представитель народа подошел. – А это, – Пека прямо при нем сказал, – Пират в собственном коллективе. Ну что? – повернулся к нему. – Не терпится вам? Так сейчас выдам! Отошел туда. – Ну и кто вам это сказал? Димуля? – доносился его басок. – Димулю расстреляю лично. Все! – Да… хорошо ты пообщался с народом, – не выдержал я, когда мы вышли. – Я не оратор. Производственник, – произнес он так, что сразу стало ясно, что важней. – То есть будешь все делать, как надо? – А кто, коли не я? Пешки назад не ходят. Зачем-то обогнув комбинат, подошли к дымящейся глади. Ад. По берегам поднимались черные насыпи, тоже дымящиеся. – Гнилой конец? – озарило меня. Будем гулять? Но настроение было другое. – Мальцом еще с корешами бегал тут, – вздохнул Пека, ныряя в воспоминания. – Отдыхали тут раньше. У водоема, – мечтательно вздохнул. – Раз за ту вон сопку зашли. Там березки были насажены. Глядим – здоровая баба, голая, вагонетчица с шахты, на березку налегла, согнула, а сзади мужичонка охаживает ее. Маленький, но… Березка скрипит, гнется! Да, щемяще. – А баба та: «За титьки держи! За титьки!» И тут же мильтон пьяный корит ее. Картина кисти передвижника. «Отдых шахтеров». – «И не стыдно тебе, Егоровна», – мильтон икает. Ну, баба, закончив свои дела, наконец слезает… с березки, подходит к нему. И мощной рукой вагонетчицы накатывает по лицу! То есть он оказывается морально не прав. А она поплыла, как лебедушка… – Пека сладко вздохнул. Понимаю, что перед подвигом он хочет припасть к истокам, набраться народной мощи. – И батю тут помню. Главная сила в нем! – Народ весь на отдых расположился… А батю как раз в канавщики перевели. И вдруг на обрыве терриконника – как Медный Всадник, батя на мотоцикле! В трусах. Это уже как-то успокаивает. – «О!» – все батю увидели. Где он – там кино! Надеюсь, и на сына это распространяется? – Оглядел всех с высоты… И вдруг – газ! И на мотоцикле с обрыва! Огромные пузыри. Все вокруг на ноги повскакали – как, что? Томительная пауза… потом батя вынырнул, чубом мотнул. Не спеша выкарабкался на берег. Оглядел всех: «Кто-то, может быть, что-то против имеет?» Глаз тяжелый, мутный у него, никто не выдерживал! Скатал прилипшие трусы. Ну – прибор до колена. Выжал их не спеша. Не спеша натянул. Удалился. А мотоцикл только через неделю нашли. Да-а, кино. – Помню, как батя все кулаком бацал: «Мы не р-рабы!» Знаешь, как называют меня тут? Подземный Чкалов! – Пека вдруг гордо произнес. Но Чкалов, насколько помню я, в конце разбился, упал со своим самолетом на склад дров. И Пека это знал. – С кем бы застрелиться? – Он призывно озирался, но я отводил глаза. Засну! Может, хоть во сне приснится какой-то позитив. Но заснуть не вышло. Напрасно дергал куцые занавески – безжалостный белый свет. В сочетании с абсолютно пустой улицей за окном возникает ощущение ужаса! Смежив веки, я только тихо стонал – не разбудить бы Пеку. Свет пробивается даже сквозь пленку век – и никуда не денешься! И вдруг – громкий щелчок, и свет стал в сто раз ярче, залил глаза. Пека включил лампочку! Зачем? Издевается? В отчаянии я открыл глаза. Пека стоял под абажуром, держа на весу тяжелую книгу… Читал! Нашел время! И место. В условиях белой полярной ночи свет зажигать. Что хоть он там читает? С кровати свесившись, разглядел: Монтень, «Опыты». …Перед рассветом (каким, на хрен, рассветом!) я, вроде, немного задремал и тут же был разбужен надсадным кашлем за стеной. Сосед наш все понимал и в промежутках между приступами кашля шепотом матерился, как бы тем самым извиняясь. – Да, каждое слово слышно! – не удержался я. – Значит, каждое слово должно быть прекрасно! – рявкнул Пека. Носитель кашля перешел в кухню, которая находилась за другой стенкой, и кашлял там. Пека вышел с чайником. Сосед начал что-то недовольно бубнить, но Пека снова гаркнул: – С началом прекрасного дня, дорогой товарищ! Пека вернулся с чайником. – Ну ты как? – спросил я его. – Нарисуем! «Театр» был полон – все сопки уставлены людьми, и разговоры, ясное дело, шли о «премьере». – Если быстро выкатят вагонетки с рудой – значит, не уходили от взрыва с горизонта, сразу гребли. Хотя бы один в экскаваторе должен остаться. Вот так! – Забоится! – Чкалов не забоится! Так рождается эпос. В двенадцать утра – я уже как-то стал отличать утро от вечера – по сопкам пронесся последний вздох, и все затихло, как перед увертюрой. И вот донесся «удар литавр», сопки вздрогнули. Ну! Пошла томительная пауза. «Театр» был во мгле, освещена лишь «сцена» – рудничный двор. И вдруг – Пьяная Гора осветилась солнцем! На мгновение выпрыгнуло, как поплавок, – и почти тут же скрылось. Не подвело! И тут из тоннеля у нас между ног пошла за электровозом сцепка вагонеток с рудой… «О-о-ох!» – пронеслось по сопкам. На последней «грядке» руды, выкинув вперед ноги в грязных сапогах, лежал Пека. Все! Во всем «театре» словно волной посрывало каски. Пека был недвижим. Меж ног у него белело что-то длинное… лопата? И тут учудил? Или что это? Не разглядеть. И вдруг «это», метра полтора белизны, стало медленно и как-то угрожающе подниматься! И наконец ручка лопаты (то была она) приняла строго вертикальное положение. Вот так! Все каски беззвучно взлетели, потом докатился рокот: «Ур-ра-а!» Открылись воротца комбината, и «катафалк» скрылся в дымном аду. – Да он мертвый был. Не понял? С того света вставил всем. – Был, но нету, – в больнице сказали мне. Кинулся в «Шайбу». Полный шабаш! Пека с Опилкиным и другими соратниками плясали боевой уйгурский танец, а кто не плясал – бил ладонями в такт! Ворвался Кузьмин, обнял Пеку, что-то ему сказал. Расцеловались. Подплясали ко мне. – У меня сын будет! – крикнул Пека сквозь гвалт. Кузьмин, видимо, сообщил ему. «Награда нашла героя». А может… это мой сын? Формально я сделал все, что в таких случаях положено… Вдруг? Размечтался! С дочерью разобраться не можешь – а еще сына тебе! – Не волнуйся, – я обнял Пеку, – я пока позабочусь о нем. – Во! – Пека подарил любимый свой жест. Этим же жестом и провожал. – Собирайся в темпе, сейчас вертолет летит санитарный, в аэропорт забросит тебя. Только быстрее давай, им еще надо в стойбище лететь, там сразу трое рожают. – Надеюсь, не от тебя? Пека радостно захохотал. Ветер от винта кружил мусор, Пека метался внизу, в шикарных своих шубе и шапке, в длинных патлах искусственного меха, кружимых ветром, радостно бил по сгибу руки, сразу несколько его громадных теней ломались на сопках вдали… То уже эпос. И на «Ленфильме» вдруг все это страшно понравилось, даже все приветствовать стали друг друга Пекиным «жестом от локтя», как я показал, – все, включая директора. Новые времена! – Звони Пеке своему! – Журавский, прогрессист, в коридоре студии меня сгреб по-медвежьи. – Ладно, сейчас на почту пойду. – Какая, на хер, почта?! – радостно он орал. – Ко мне пошли! Во времена! Зашли в его кабинет, весь уставленный кубками киношных побед – и я теперь здесь! – Пишите все как есть! – Журавский на большой стол лист бумаги пришлепнул, будто все на одном этом листе поместится. – Давай! Страна должна знать своих героев! Звони! По наивности я подумал, что слово «герой» спонтанно вырвалось у него, но у таких людей мало что бывает спонтанно. – Алло! – Пека отвечает как-то сонно, словно не родной. Разбудил? Им, на заполярном севере, не угодишь! Когда спят, когда бодрствуют – не разберешь. – Ты, наверно, в коридоре босой стоишь? – пытаюсь какую-то человечинку дать. – Не волнуйся. Телефон теперь в комнате у меня. О! Большой успех! Не зря, значит, старался, жизнью рисковал. – Надо бы увидеть тебя. – А не ослепнешь? – В каком смысле? – Так я теперь Гертруда. Отстаешь от жизни. Не слыхал? – Гертруда? – повторил я изумленно. Что за Гертруда? Двинулся умом? Глянул на Журавского – тот радостно улыбался, кивал – и вдруг, глядя через свои толстые окуляры на меня, схватил ручку и написал на том самом листе бумаги: «Герой труда!» И мне лист подвинул. – Герой труда?! – вскричал я. – Газеты надо читать, – изрек Пека. – Поздравляю. Так давай теперь снимем, как было все! – Нет. – Что значит – нет? – То… Дублей не будет. Хочешь – сам делай их. – А первый-то раз… все на самом деле было? – вдруг злобно меня осенило. Пека захохотал самодовольно: – Вот это интересный вопрос! – Значит, правда не волнует тебя? – я решил на резкость пойти. – А что – правда? – совсем уже сонно говорил, как большой начальник. – Правда, что мне квартиру надо получить. – А! Так ты семейный теперь. Поздравляю! – сорвался мой голос. Он вообще ничего не ответил, только самодовольно сопел. – А как же семь в пять? – я уже и на это пошел. – Да тут как раз с Гумерычем кумекаем, что, как, да с Опилкиным. Видимо, еще и с Кузьминым. – Нарисуем! – нагло закончил он. – Катишься вниз по художественной лестнице! – только сказал ему я. – Ну, получил что-нибудь? – моя жена встретила меня в прихожей. – Ни копья… Пеку своего благодари! – Да причем здесь Пека?! – вступилась. Но не за того. – Подумала бы лучше, что будем есть! Сели прямо в прихожей. Вдруг рявкнул звонок. Я почему-то радостно кинулся открывать. В дверях стоял пыльный мужик. Руки его были заведены за спину, и на них громоздился мешок. Судя по очертаниям – с картошкой. Я сглотнул слюну. – Пека дома? – просипел он. Путник запоздалый. – Нет. – Ну ладно, – подумав, сказал он и, развернувшись, с грохотом и облаком пыли сбросил мешок на пол. Живем. |
|
|