"Обвиняемый" - читать интересную книгу автора (Ефимов Игорь)

1. Заледеневшее убийство

– Как ты смогла прожить с ним столько лет, как ты смогла…

Кристина бормотала себе под нос, не смотрела на мать. Она ловила ложкой каплю меда, норовившую скатиться с поджаренного хлебца, как мячик с футбольного поля, и это занятие отвлекало ее от разговора. Но счастье вынесенного приговора уже сияло в уголках ее глаз.

– Пять лет – разве много? – сказала Оля. – И это сейчас ты поносишь его по любому поводу. А тогда просто обожала. И он тебя. Если я к кому-то и ревновала его, то сильнее всего – к тебе. Когда вы исчезали на два-три дня со своей байдаркой и потом возвращались такие счастливые, думаешь, не обидно мне было?

Вязаная кофта в черно-белую клетку, казалось бы, отменяла – отбрасывала – любые фривольные помыслы об этой задумчивой женщине. Но вырез коричневой блузки, но остро выглаженные брюки, но перламутровая пряжка ремешка – о, нет, знаток изготовился бы тут к разным сюрпризам.

– Девчонка в десять лет – какой с меня спрос? – сказала Кристина. – Но ты-то, ты не могла же не видеть, что это самый настоящий, настоящий… – Она застыла в поисках подходящего слова, и медовая капля воспользовалась, скатилась вниз, залетела в кружевную сетку салфетки. – Душеед – вот кто!

Кристина не без гордости вслушалась в получившийся словесный гибрид и несколько раз одобрительно кивнула сама себе.

– Если он такой монстр, почему же студенты валят толпой на его лекции? Включая и тебя? Мне сказали, что и в этом семестре к нему записалось чуть ли не восемьдесят человек. Для кафедры философии это рекорд.

– Да потому, что профессор Скиллер умеет потакать нам, заманивать и даже обгонять нас в самом любимом нашем занятии: всех вас – все ваше взрослое – отвергать и низвергать. Когда читаешь одни только названия его лекций -?Отрицание физики?,?Отрицание медицины?,?Отрицание истории?, – это же такой соблазн! Ведь физику, медицину, историю нужно сколько лет изучать! А тут, оказывается, достаточно прослушать одну лекцию – и можно ничего не учить, а все оптом отрицать. Прелесть!

Красный мопед с коляской медленно проплыл за окном, стреляя газетами с обоих бортов. Синий пластиковый снаряд, начиненный ядом новостей, плюхнулся на газон, застыл среди палой листвы. Оля задумчиво стягивала яичную скорлупу, обнажая неприлично гладкий, горячий белок.

– И еще одно прекрасное выражение я нашла – точнехонько про него! – не унималась Кристина. – Вычитала у твоего же Достоевского.?Прелюбодей мысли? – вот так. Гениально сказано! Потому что мысли – как люди, они живые. Их можно вынашивать, рожать, их можно любить и ненавидеть, с ними можно жить, а можно и прелюбодействовать. Чем он и занимается, получая при этом приличную профессорскую зарплату.

– Речь прокурора произвела сильнейшее впечатление на присяжных, – сказала Оля.

– Да я помню, помню его софизмы-афоризмы! Например, этот:?Люди не разлюбляют – они просто выпивают до дна непредсказуемость друг друга?. Или:?Строгое соблюдение супружеской верности – это и есть культ секса?. Так что он не просто изменял тебе: он занимался свержением культа!

– Грегори никогда мне не изменял.

– Ах, извините! Я совсем забыла. Он только пришел и честно попросил у тебя разрешения пожить с другой женщиной.

Оля вытерла углы губ салфеткой, полюбовалась отпечатками желтка и помады. Красно-желтый флаг неведомой страны. Надо будет заглянуть в энциклопедию на слово?флаг?, проверить – какой.

– Да, так оно и было. Хотел устроить себе нечто вроде отпуска от супружества, проверить свои чувства. Но я честно не разрешила. Такие уж мы оказались разные. – Черно-белые клетки запахнулись, отрезали путь к компромиссам. – Оказалось, что ему не по силам верность, вернее, обязанность верности. Это у него наследственное. Его мать тоже экспериментировала с треугольными союзами. А я старомодно не могу стерпеть неверность. Просто разные люди. Вот и разошлись. Каждый пошел дальше своей дорогой.

– Да?! Но он-то на своей дорожке продолжает веселиться и срывать цветочек за цветочком. А ты как заперла себя с тех пор в свою одиночку, так и носа не высунешь наружу. Вот чего я не могу ему простить. И не говори мне, что тебе это нравится, что тебе так лучше. Ты просто омертвела с тех пор, устроила себе такой подвесной гроб из статей и диссертаций.

– Придет когда-нибудь заморский принц, поцелует в гробу, разбудит…

– Ох-хо-хо! Приезжал ведь уже один, пытался. Как этот московский аспирант вокруг тебя увивался, какие стихи писал!

– Белые, без рифм – фи. Кроме того, он и тебе успел голову вскружить. Как я могла пустить его в дом? Русские литераторы опасны для несовершеннолетних. Сначала сочинят Печорина, Ставрогина, Гумберта Гумберта, а потом глядишь и…

– Ну, теперь ты скажешь, что осталась одна, чтобы оберегать меня.

Оля взглянула на дочь и подумала, что в злости та делается похожей на своего отца. Лицо так же мельчает, можно нарисовать шестью палочками: глазки, ротик – тремя горизонтальными, носик, ушки – тремя вертикальными. Она допила кофе, поставила чашку на блюдце.

– Ну что? Едем? Наш Пинкертон, наверное, заждался.

– Ничего. Он сказал?в любое время до полудня?.

Они сложили посуду в раковину, двинулись к дверям. Плащи, шарфики, зонтики. Октябрю доверять нельзя. Потолкаться плечами у зеркала – кто кого, кто первый. Смех возвращал лицу Кристины родные кружочки, ягодки, лепестки. Так-то лучше.

В машине они снова гадали, зачем детективу Юджину Брейдбарду понадобилось звать их на разговор. Дело было такое давнишнее, семь лет уже. Конечно, трагедия ужасная, погибла девочка двенадцати лет, одноклассница Кристины. Но они и тогда ничем не могли помочь следствию, потому что в момент похищения были в отъезде.

Детектив Брейдбард тяжело встал навстречу посетительницам, выбрался из-за стола, сердечно поблагодарил миссис и мисс Эмилевич за то, что они согласились – нашли возможным – уделить ему время для беседы. Вся его семья безмолвно и улыбчиво присоединялась к его благодарности и только что не кланялась с фотографии на столе. Девочка была вылитая мать, сын же если и походил на отца, то разве что ушами – приветливо распахнутыми для ловли любых мимолетных звуков.

– Как я сказал по телефону, – начал детектив Брейдбард, – речь у нас пойдет об Аманде фон Лаген, о ее безвременной и загадочной гибели. Семь лет назад с вами беседовали другие следователи, потому что тогда это было дело горячее, для расследования сколотили специальную группу. Ведь улики исчезают быстро, след холодеет. Увы, как вы знаете, поиски преступника не увенчались успехом. И через два года все материалы поступили ко мне, в мое отделение так называемых?заледеневших дел?.

Детектив с неожиданной ловкостью крутанулся на своем кресле, подъехал к железной башне в углу, выдвинул один из ящиков, туго набитый разноцветными папками.

– Ого! – сказала Кристина. – Столько нераскрытых дел? И все эти грабители и убийцы до сих пор на свободе? Мне теперь жутковато будет выходить на улицу.

– Вполне вас понимаю, – улыбнулся детектив Брейдбард. – И все же положение мирного гражданина в нашей округе не столь уж безнадежно. Очень часто бывает так: мы долго идем по следу, собираем по ниточке свидетельства, улики, сведения о тех или иных подозреваемых и наконец обнаруживаем преступника – где? Уже в тюремной камере! Оказывается, за эти годы он успел попасться на каком-то другом нарушении закона. Знаю, есть всякие теории, доказывающие, что вот такие-то и такие-то меры помогают исправить человека, привить ему законопослушность. Очень научные теории, не нам – простым полицейским – их опровергать. Но пока мы не встретим в жизни хоть один случай исправления, поверить в их науку нашим упрямым мозгам нелегко. Хотя бы один…

Детектив извлек нужную папку, положил ее на стол, выровнял торчавшие края документов.

– Позвольте мне для начала рассказать вам об одном деле, на первый взгляд не имеющем оношения к гибели Аманды фон Лаген. Мне довелось заниматься им три года назад. Но не потому, что оно тихо подмерзало в моих ящиках. Нет, поначалу и дела никакого не было. Не было ни жертвы, ни обвиняемого, ни улик. Просто тридцать лет назад в нашем городке умер четырехлетний мальчик Дэвид Фогельсон. В свидетельстве о смерти больница указала причину: вирусное воспаление легких. Никто не выразил никаких сомнений. Мальчика похоронили, родители поплакали, поставили мраморную дощечку, и жизнь потекла дальше. Но вдруг неожиданно года четыре назад в наше отделение поступило письмо, извещающее, что вовсе не болезнь была причиной смерти Дэвида. Что мачеха его, миссис Фогельсон, регулярно и жестоко избивала пасынка и наконец забила до смерти. И что она умела избивать так, что следов почти не оставалось. А если что и было, все представлялось как случайная домашняя травма – ожог, порез, вывих сустава.

Кристина поежилась, просунула руку под локоть матери, спряталась за ее плечом. Детектив полистал папку, извлек из нее старую фотографию.

– Вот Дэвид – маленький слева. А рядом с ним его старший брат Роберт. Именно от него мы получили всю информацию об избиениях ребенка. Проблема, однако, в том, что в настоящее время этот Роберт уже не невинный восьмилетний ангелочек с фотоснимка, а здоровый детина, отбывающий свой срок – и немалый! – за изнасилование. Можно верить такому свидетелю? Не выдумал ли он все от тюремной скуки? Не задумал ли просто досадить мачехе? И если начинать расследование – то с какого конца? Фогельсоны давно уехали в другой штат. Мы даже не можем допросить их, пока у нас нет ни улик, ни обвинения. И наш шеф велел письмо спрятать в архив и забыть о нем.

Детектив Брейдбард положил изображение юных Фогельсонов рядом с фотографией своей семьи, вгляделся в сияющие лица детей, попытался проникнуть в загадку их будущего. Вздохнул.

– Но мне это дело не давало покоя. Стал я по вечерам, в неслужебное время, ходить в местную больницу, листать старые регистрационные книги. И действительно, в соответствующие годы мелькает имя Дэвида Фогельсона – трех, потом четырех лет – весьма часто. Всего насчитал чуть не восемьдесят визитов. Видимо, привозил его отец, который верил своей супруге, что все эти травмы – чистая случайность. Такой вот невезучий ребенок. Потом я взял отпуск за свой счет, поехал в городок, где жили теперь Фогельсоны, получил у полиции разрешение заглянуть в книги местной больницы и обнаружил ту же картину. У миссис Фогельсон за это время родилось четверо своих детей, и все они побывали в детские годы в приемном покое?Скорой помощи? в общей сложности раз сто, если не больше. Вернувшись обратно, я подал докладную записку, и судья разрешил эксгумацию тела маленького Дэвида. Как вы догадываетесь, наш прозектор обнаружил на ребрах следы многочисленных переломов. Брат Роберт сообщал, что мачеха клала Дэвида на пол и прыгала на него в туфлях с каблуками.

Кристина вскрикнула и зажала рот ладошкой. Оля погладила ее по волосам, протянула извлеченные из сумки бумажные салфетки. Черно-белые клетки остались дома, коричневый жакет внушал уверенность в том, что детей будут защищать до последнего.

– Простите ради бога, – сказал детектив. – Деталей, подробностей больше не будет. В общем, обвинение было предъявлено, состоялся суд. Примечательно, что все четверо детей миссис Фогельсон рьяно защищали подсудимую, пели дифирамбы своей замечательной маменьке. Но та послушалась своего адвоката и пошла на сделку с обвинением: согласилась признать свою вину и получить пять лет нестрогой тюрьмы. Маловато, конечно. Но я утешал себя тем, что своих детей у нее уже не будет и черная злоба, не имея жертв и выхода, задушит ее изнутри.

Детектив достал из маленького холодильника банку диетического питья, щелкнул кольцом, пододвинул Кристине. Та с благодарностью поднесла холодный край к губам, сделала несколько всхлипывающих глотков.

– Но, спрашивается, почему Роберт Фогельсон так долго молчал, почему не рассказал раньше о злодеяниях мачехи? Оказывается, он молчал бы и дальше, если бы ему не нанесла визит доктор Сташевич-Райфилд. Она – признанное светило судебной психиатрии, давно занимается психологией убийц и насильников. И Роберт согласился встретиться с ней и подвергнуться гипнозу, чтобы она могла получше заглянуть в мрачный колодец его души. Под гипнозом доктор Сташевич начала расспрашивать его о впечатлениях раннего детства, и тут ее пациент – или объект исследования – впал в настоящую истерику. Он плакал, бился, закрывал лицо руками и все кричал:?Момми, не бей Дэвида! Момми, Дэвиду больно!? С трудом опытному психиатру удалось успокоить его и шаг за шагом вытянуть из него картины его страшного детства. Это от нее мы получили первое письмо. Она объяснила нам, что детский мозг обладает такой защитной способностью – отключать болезненные воспоминания. Они остаются как бы в кладовке памяти, запертые на замок. Но гипнотизеру иногда удается подобрать ключ и отпереть эту кладовку.

– Опасное дело, – сказала Оля. – Ведь эти выпущенные воспоминания – их обратно в кладовку не загонишь? И человеку придется жить с тем, что он так старательно пытался забыть.

– Не обязательно. Часто человек не помнит, что он говорил под гипнозом. Психиатр заглянул в его кладовку, как шпион, извлек нужную информацию и удалился, не оставив следов. Но, конечно, некоторый риск остается. Поэтому я вполне, вполне пойму вас, если вы откажетесь от эксперимента.

– Эксперимента?

– Ну да. Именно для этого я и пригласил вас. Не согласилась бы Кристина – конечно, с разрешения матери – встретиться с доктором Сташевич и побеседовать с ней под гипнозом? Шансы невелики, но все остальное в этом замороженном расследовании мы уже исчерпали. Вдруг в вашей очаровательной головке спрятаны давние детские воспоминания о каком-то человеке, которого школьница Кристина видела рядом с покойной Амандой фон Лаген? Вдруг всплывут какие-то слова или обстоятельства, проливающие новый свет на это старое дело, дающие нам новую зацепку для расследования?

– Кристина, не соглашайся! – воскликнула мама Оля – верный часовой. – Пожалуйста. Это слишком опасно. Я решительно против. Ничего нового про Аманду ты не вспомнишь. Но вдруг у тебя, в этих мозговых кладовках, спрятаны какие-то болезненные воспоминания про себя, про нас с отцом, про бабушку Лейду. Что тогда? Знаю я психиатров. Попадешь им раз в руки – и они уговорят тебя, что ты нуждаешься в долгом, долгом лечении. Если, конечно, твоя страховка это покрывает.

– Действительно, ваша просьба… – Кристина снова прихлебнула из банки. – Я очень любила Аманду, буду помнить ее всю жизнь. Но все, что я знала, что могла припомнить, я рассказала следователю уже тогда. Уверяю, никаких запертых кладовок в моей черепушке не осталось.

– Понимаю, вполне вас понимаю. Наверное, я слишком близко принял к сердцу судьбу маленькой Аманды. Непрофессионально. Может быть, дело в том, что моей дочери в этом году тоже исполнилось двенадцать. Как представлю себе, что тот убийца и насильник до сих пор на свободе… Может быть, живет за углом, мирно ездит каждый день на работу. Но выжидает, приглядывается, ловит момент…

– Да-да, мы от души желаем вам поймать его, – сказала Оля. – Желаем вам, желаем себе. Но ведь и у меня – дочь. Она только выглядит взрослой, а на самом деле… Я не могу подвергать ее такому риску при таких малых шансах на успех.

– Конечно. Я сам отец, могу вас понять. Спасибо, что пришли, потратили целый час. Вот, на всякий случай, возьмите мою карточку. Возьмите две. Если вдруг что-то вспомнится, пусть даже пустяк, мелочь, – звоните, не стесняйтесь.

Детектив Брейдбард проводил своих посетительниц до автомобиля. Кристина шла, пряча нос за маминым плечом, словно испуганная школьница. Желтый кленовый лист застрял под дворником на ветровом стекле, как упрек, как штрафной билетик, требующий возместить стражу закона напрасно потерянное время.

Кинокадры 1-2. Следы побоев

Просторная ванная комната. Розовое круглое сиденье перед трехстворчатым зеркалом. Гирлянда детских поролоновых губок – утята, свинюшки, рыбки.

Шум воды стихает.

Женская рука отодвигает матовый экран душевой кабинки, шарит по стене. Находит полотенце, исчезает.

Розовые шлепанцы на кафельном полу. Розовый халат ниспадает как занавес, окутывает женщину. Выпростав из-под него мокрые волосы, она проходит к зеркалу, усаживается на сиденье, вглядывается в свое отражение. Позолоченные краны, позолоченный ободок раковины.

Женщина выдвигает ящик, достает из него какие-то баночки, кисти, пучок фломастеров. Бережно принимается за работу. Под левым глазом она наносит темно-синее пятно, окружает его багровым ореолом. Комок ваты окунает в красную баночку, запихивает его в ноздрю. Другой комок укладывает между губой и десной – получается солидная опухоль.

Потом сбрасывает халат с плеч. Поглаживает одну грудь, другую, слегка сжимает, словно пробуя зрелость. Выбирает правую и начинает рисовать на ней попарные коричневые полукружья. На лице – старание, сосредоточенность, кончик языка то и дело просачивается между губами. Закончив с грудью, встает перед зеркалом обнаженная, ставит ногу на сиденье. Начинает пробовать разные краски. Смесь оранжевого и зеленого – с добавкой фиолетового – это как раз то, что ей нужно. На блестящее бедро ложатся три круглящиеся полоски – одна над другой.

Последний взгляд в зеркало, довольный кивок.

Женщина переходит в спальню. Там у нее установлена тренога с фотоаппаратом. Из детской кроватки таращится годовалый ребенок. Объектив нацелен на темную ширму с взлетающими японскими журавлями. Женщина взводит автоматический затвор, отступает к ширме. В ее позе – растерянность, беспомощность, стыд. Руки висят вдоль тела.

Щелчок, вспышка.

Следующий кадр – в профиль, с торчащей из носа красной ватой.

Щелчок, вспышка.

Лицо и грудь в темных пятнах – крупным планом.

Щелчок, вспышка.

Журавли на ширме каждый раз загораются тусклым золотом.

Ребенок цепляется за прутья кроватки, привстает, начинает плакать.