"Рисунки на крови" - читать интересную книгу автора (Брайт Поппи)

18

Тревор сидел в столовой, одну за другой вливая в себя чашки бесконечного кофе, попеременно то рисовал, то писал в старом блокноте на спирали, найденном в багажнике Заховой машины. Руки у Тревора чуть дрожали, блестящую поверхность черного пластмассового стола усыпали созвездия белых кристаллов сахара. Для того чтобы ручка шла ровно, приходилось упираться основанием правой ладони в стол и плоско прижимать блокнот.

Глаза, руки, кричащие рты ползли по странице, терялись в наводняющих пространство орнаментах. Он не помнил, когда в последний раз с самого раннего детства рисовал так быстро, так отчаянно стремился излить на бумагу как можно больше всего, потому что знал, что это единственный способ достичь мастерства.

Руку начало сводить, и в расстройстве Тревор хлопнул ею о стол. Он ненавидел, когда у него сводило руку – словно в голове внезапно становится пусто. Тревор заставил себя размять пальцы, потянуть мышцы ладони. Полистав страницы блокнота, он увидел, что Зах повсюду писал что-то себе на память почти нечитабельным почерком со множеством росписей и зазубренных психопатических шипов и стрелок. Трио телефонных номеров – Каспара, Эллисы и “Мутагенного”. Дальше шла череда беспорядочных заметок, которые выглядели по большей части как:

DЕС=›А

YOU=›info ter

DЕС=›всякая всячина, then A

Или “МILNET: WSMR-ТАС, NWC-ТАС”, или “Файл корзины” СRУРТ Uniх “имя файла”. Целая страница шестизначных; номеров с указанием года и месяца и подписью АМЕХЕS. Загадочное обозначение “118 1/2 Тайна – Возле скакового круга”

Тревор разглядывал эти случайные записи как иероглифы, спрашивая себя, удалось бы ему лучше узнать Заха, сумей он расшифровать их. Но в общем и целом, заключил Тревор, ничто не побуждало Заха оставлять след своей жизни на бумаге, как это было с Тревором. Будучи младше всего на шесть лет, Зах принадлежал к поколению, которое предпочитало оставлять свой след иначе: на чипах памяти, на дискетах и цифровом видео – все мечты и сны возможно низвести до нулей и единиц, а любую мысль заставить стремительно нестись по нитям оптоволокна толщиной в одну тысячную долю волоса.

Осушив кофе, Тревор поставил чашку на стол и услышал дребезжание фарфора. Блюдце было полно холодной жидкости, плеснувшей через край чашки. Тревор подал знак официантке, чтобы та долила ему еще, перелистнул на чистую страницу блокнота и мелким четким почерком, разработанным для подписей к комиксам, начал составлять список.

Он заставляет появляться всякую всячину (молоток, электричество).

Он заставляет нас видеть галлюцинации (ванная, постель).

Он действительно порвал мой рассказ, потом вновь cлjжил обрывки и в одно мгновение перенес их более чем на тысячу миль в почтовый ящик на Сансет-Бич.

Обрывки были вызванной им галлюцинацией.

Я совсем сбрендил, и почта работает в миллион раз быстрее, чем кажется.

Он способен на все что угодно и просто играет со мной.

Его возможности ограничены, и он пытается вступить в контакт со мной всеми доступными ему способами.

Глядя на перечень, Тревор размышлял. Может быть, он не прав, приписывая сознание и волю “ему” – тому, чему боялся дать имя. Что, если у дома или чего-то, оставшегося в нем, нет сознания, нет способности продумывать свои действия? Что, если происходящие с ними события сродни силам природы, сродни видеозаписи, в которой они с Захом каким-то образом застряли как в ловушке? Если верно последнее, то дело обстоит намного хуже, чем им кажется.

Зазвенел колокольчик над дверью, и в столовую ворвался Зах, пересек в три шага помещение, не замечая обращенных на него взглядов.

Он скользнул в кабинку к Тревору, пахло от него потом, пивом и словно озоном, как от электрических разрядов. Глаза у него блестели, волосы были спутаны.

– ЧЕРТ МЕНЯ ПОБЕРИ! – выдохнул Зах. – Вот это, черт побери, ПО МНЕ!

– Что? Быть рок-звездой?

– ДА!

Тревор начал закрывать блокнот, чтобы не сбивать радостного возбуждения Заха, но тот увидел список:

– Можно мне прочесть?

Тревор подтолкнул к нему блокнот. Зах читал быстро, кивая на каждом пункте.

– А что у тебя была за галлюцинация в постели? – спросил он.

– Что пока мы спали, я вырвал у тебя сердце.

Вот и пытайся “не портить настроения”.

– Ого. – Зах уставился на него сияющими малахитового цвета глазами и некоторое время сидел молча. – Когда? Сегодня утром?

– Да.

– Но разбудил ты меня, желал секса?

– Да, – пожал плечами Тревор.

Зах подумал над этим, покачал головой, начал было что-то говорить, но остановился. Тревор не настаивал. Взяв со стола чашку кофе, Зах глубоко вдохнул его аромат, потом и в самом деле сделал самый крохотный, какой только можно сделать, глоток. Тревор увидел, как по телу Заха пробежала дрожь, как дернулся у него кадык, как затрепетали темные ресницы, когда проявился эффект гомеопатической дозы кофеина. Он полистал блокнот, нашел рисунки Тревора.

– А разлиновка при ксерокопировании не проступит?

– Я не собираюсь их ксерить. Эти рисунки – мои. Прямо сейчас мне не хочется ни над чем работать.

– Но, Трев, они же все твои.

– Не уверен. – Тревор уставился на свои руки. – Честное слово, я не уверен.

– Ладно, слушай. Мне надо возвращаться. Я только хотел сказать, что мы собираемся прорепетировать еще пару часов. Поезжай домой, если хочешь, – меня Терри подвезет. – Зах сунул в руку Тревору кольцо с ключами. Это были не просто ключи от машины, это были ключи от всего, что вообще имел этот мальчик.

– Спасибо, – улыбнулся Тревор.

– Нет проблем. Но будь осторожен там один, ладно?

Прежде чем выскользнуть из будки, Зах наклонился и приник поцелуем – не слишком поспешным – к губам Тревора.

– Ты такой клевый! – сказал Зах. – Увидимся вечером.

Тревор смотрел, как он уходит, потом поглядел на связку ключей, будто потертый металл мог поведать ему что-нибудь новое о Захе, потом окинул взглядом зал столовой, спрашивая себя, кто мог видеть, как они целуются.

Похоже, никто не видел, кроме аккуратно одетого бледного как смерть старика в залитой солнцем кабинке у двери, который попивал кофе. Официантка называла его мистер Генри. С самого рождения он был жителем Потерянной Мили и до недавнего времени целомудренно жил со своей младшей сестрой, учившей детишек в церковно-приходской школе. Каждые среду и субботу они ходили на службы в баптистскую церковь. Никто из них не завел семьи. С тех пор как его сестру хватил обширный удар, милосердно прикончивший ее на полу чистой кухоньки вместо того, чтобы оставить ее доживать овощем в какой-нибудь больничной палате, мистер Генри ждал только собственной смерти, времени, когда сам он будет зарыт в отведенном ему квадрате кладбищенской земли подле нее.

Этот поцелуй напомнил ему об одном летнем дне, который он не позволял себе вспомнить вот уже семьдесят лет. Каникулы на Дальнем берегу… Местный мальчишка, с которым он познакомился на пляже, мальчик его возраста, лет двенадцати или тринадцати. Весь день они плавали в бесконечном просторе океана, дремали на мягких горячих дюнах, обменивались самыми затаенными мечтами и самыми страшными тайнами. Вдали от рутины школ и семей они стали тем, чем хотели быть; друг другу они казались бесконечно экзотичными.

Они всего лишь лежали на песке обнявшись, когда их обнаружил его отец. Но его отец был священником в баптистской церкви, самозваным ветхозаветным патриархом, который, обнаружив, что попал в безнравственный водоворот двадцатого столетия, превратился в домашнего тирана. Отец избил его так, что он пять дней не мог ходить, не мог распрямиться еще неделю. И отец сказал ему, что он не заслуживает больше стоять прямо, потому что он не мужчина.

Мистер Генри верил этому семьдесят лет. Но то, как встретились губы этих двух красивых мальчиков, как на мгновение соприкоснулись кончики языков, напомнило ему о том, как сладко было в дюнах целовать соленый рот этого существа с золотой кожей, хотя он и знал, что если отец застукает их за поцелуем, то убьет обоих. А теперь они могут целоваться на людях, когда хотят с беспечностью обычной влюбленной молодой,пары. Жаль, что он не родился в такое время или что ему не хватило смелости помочь такому времени наступить.

Тревор увидел, что старик смотрит прямо на него. Покраснев до корней волос, он, отчаянно хмурясь, вернулся к своему блокноту. Но даже начав рисовать, он все еще чувствовал взгляд этих

выцветших глаз. Все равно его уже тошнит от этого места, пропитанного вонью сала и вываренной кофейной гущи, от этих бесконечно вращающихся вентиляторов, что издают громкий мерный храп, но не охлаждают воздуха.

Тревор встал, оставив на столе щедрые чаевые, так чтобы в его чашку не забывали доливать кофе, когда он придет сюда в следующий раз, и, выходя из столовой, наградил старика вежливым, но сардоническим- как он полагал- кивком. К его удивлению, старик улыбнулся и кивнул в ответ.

Тревор поразмышлял, не поехать ли ему перед тем, как возвращаться домой, по Дороге Сгоревшей Церкви на кладбище, но решил, что не стоит. Когда он был там утром в воскресенье, могила его семьи показалась ему слишком мирной, слишком законченной. Ответов в ней нет, только распадающиеся кости. Ответы ждут в доме, в его гниении и сырости, в его пятнах крови двадцатилетней давности, в его разбитых зеркалах.

А также, быть может, в его странной растительной чувственности, в роскоши его зеленого винограда, змеящегося в разбитые окна; в том, что он становится домом им с Захом в большей мере, чем он был домом одному Тревору; в смене окутанных тенями дней и потных ночей, которые, кажется, могут длиться вечно, хотя оба они знают, что это невозможно; даже в галактиках пыли, что кружили после полудня, будто опускающиеся на саксофон золотые ноты, там, в Птичьей стране.

Припарковав машину у стены дома, Тревор вошел внутрь, достал из холодильника коку. Он пил ее, стоя посреди кухни, глядя на вещи Заха на столе. Зах, похоже, избрал ее своей комнатой и незаметно оккупировал. Его клейкие бумажки топорщились по краю стола безумной желтой бахромой. На холодильник он налепил наклейку “К ЧЕРТУ ТЕХ, КТО НЕ ПОНИМАЕТ ШУТОК”. Его лэптоп, конечно, дорогая машина, стоял на самом виду: будто Зах доверял дому сохранить его от воров или другого

вреда Тревор лениво вспомнил, как вчера ночью Зах взломал систему электрокомпании, залез в нее с ловкостью фокусника, словно кто угодно может набрать номер и когда пожелает просмотреть счета целого города. Какое дурацкое ребячество, думал Тревор. Какой поразительный гений.

Но это напомнило ему о том, как на кухне внезапно вспыхнул свет, погас, потом снова зажегся – а никто из них и близко к выключателю не подходил. А это напомнило ему о порванном рассказе. “Происшествие в Птичьей стране”. Допив коку, Тревор медленно прошел через коридор, миновал спальни, толкнул дверь в студию. Свет здесь был прозрачным, зеленым и чистым, каким бывает только в середине летнего дня. Тревор провел пальцами по испещренной царапинами поверхности чертежного стола, долго глядел на прикрепленные к стене рисунки.

Потом, сам не зная, что собирается это сделать, выбросил вперед руки и сорвал два рисунка и вдруг принялся рвать их на мелкие клочья. Бумага крошилась под руками, сухая, хрупкая, беспомощная. Уничтожать рисунки было для него табу – почти таким же жестким, как и убийство. Ощущение было сильным, пьянящим.

– КАК ТЕБЕ ЭТО НРАВИТСЯ? – проорал он пустой комнате. – ТЕБЕ НРАВИТСЯ, КОГДА ТЕБЯ РВУТ НА КУСКИ? МОЖЕТ, ТЕБЕ УЖЕ ВСЕ РАВНО?

Ответом ему стала оглушительная тишина. Последние частицы бумаги просеялись у него меж пальцев. Внезапно на Тревора навалилась огромная усталость.

Вернувшись в свою спальню, он прилег на матрас. Свет в его детской комнате был сумеречным, скорее синим, чем зеленым, – кудзу затянул окна, как плотные шторы. Скомканное покрывало и подушка были пропитаны уникальным коктейлем запахов его и Заха, новый запах, который не существовал во Вселенной до вчерашнего утра, запах, составленный отчасти из мускуса, отчасти из пряных трав, отчасти из соли.

Он коснулся своего пениса. Кожа казалась натянутой, нежной, почти натертой. То, что они проделывали с Захом… он раньше даже вообразить себе такого не мог. Ему понравилась их обостренная обнаженная физическая близость, ощущение полного и окончательного единения. Он подумал о том, каково это -почувствовать Заха внутри себя, интересно, будет ли это больно, потом он осознал, что ему все равно – что он все равно этого хочет.

Обняв покрепче подушку, воображая, что это неразрывно соединенное с ним тело его любовника, Тревор заснул.

В “Священном тисе” “Гамбоу” прогоняла последние песни своей программы. Верный своему слову, Зах заучил тексты,, записанные для него Терри, потом научился петь их – с помощью Эр Джи, который пел вполголоса для подсказки. Пел Эр Джи не так уж плохо, но у него был пустой плоский голос, никак не подходящий для вокала. Зах решил, что его собственный голос создан именно для этой цели. К песням, текст которых он не выучил, он на ходу придумывал собственные слова.

В последний раз пройдясь палочками по цимбалам, Терри помахал ими в воздухе.

– Давайте сворачиваться, – сказал Эр Джи. – Лучше уже не будет.

В какой-то момент посреди репетиции Зах сорвал с себя футболку. Грудь его была залита потом, выпачкана отпечатками его собственных грязных пальцев: он царапал себя свободной рукой, пока другая сжимала микрофон или буйно жестикулировала. Во время пения Зах наматывал пряди на пальцы, тянул за них, пока они не стали дыбом во все стороны.

Поймав на себе взгляд Кальвина, он ухмыльнулся:

– Что скажешь?

Глаза у Кальвина были бесстыдные.

– О чем?

– О моем крайне оригинальном вокале, разумеется.

– Разумеется. – Гитарист медленным взглядом соскользнул с лица Заха по его груди до самого живота и столь же медленно назад к лицу. – На мой вкус – очень привлекательно.

– Тебе сколько лет?

– Двадцать три.

– Ты мне купишь пива и нальешь в стаканчик?

– Ну да, конечно. – Кальвин плотоядно усмехнулся. – Но только если в следующий раз выпивку ставишь ты.

– Эй, я и сейчас могу поставить. – Вытащив из кармана пятерку, Зах протянул ее Кальвину. – Оставь сдачу Кинси.

– Я угощаю, – отмахнулся от денег Кальвин.

К краю сцены, посасывая на ходу какой-то леденец и вытирая насухо волосы банданой, подошел Терри. Резкий запах ментола витал вокруг него невидимым облаком.

– Круто грув поешь. У тебя вообще классный вокал.

– Спасибо, вы, ребята, сами ничего.

– Ага, стараемся. Хочешь принять у меня душ и подкуриться? А потом я тебя подброшу домой.

Вернулся Кальвин, держа в каждой руке по стаканчику, до краев наполненных пивом.

– Куда это вы собрались?

– Ко мне.

– А мне можно?

– Нет. Поезжай домой, поспи. Я знаю, ты вчера всю ночь не спал, закидывался грибами до рассвета.

– С этим порядок. Я и сегодня тоже собираюсь.

– Класс, – закатил глаза Терри. – Сможешь дождаться конца концерта?

– Может быть. – Кальвин попытался поймать взгляд Заха, его глаза так и брызгали вожделением. – Зависит от того, что произойдет после концерта.

В первый раз Кальвин вызвал у Заха толику раздражения. Ом, конечно, чертовски симпатичен, клево играет на гитаре и, по всей видимости, питает здоровое вожделение к нему, Заху. Но столь же очевидно, что ему глубоко плевать на Тревора.

Может, до Кальвина просто не дошел тот факт, что они вместе. Зах ничего не имел против внимания или бесплатной выпивки. Кальвин, наверное, не имеет в виду ничего дурного, а если и имеет, ему же хуже.

Но Зах не видел причин раздражать нового знакомого, к тому же гитариста группы, если его к тому не вынуждают. У Кальвина, возможно, даже найдутся лишние грибы, подумал Зах, и он согласится поделиться или продать.

Потом он и вправду ужасно симпатичный.

Тревор проснулся один в темной спальне. Какое-то мгновение он не чувствовал под собой матраса, не был даже уверен, что лежит на твердой поверхности; с тем же успехом он мог бы вращаться в какой-нибудь лишенной ориентиров черной пустоте., Потом постепенно проступил смутный прямоугольник окна и еще один прямоугольник побольше – шкаф. Тревор осознал, что место по другую сторону матраса пусто. Зах еще не вернулся.

Если уже почти совсем стемнело, значит, времени далеко за семь. Интересно, где Зах? Что он делает? Может, он все еще в клубе, веселится в компании шумных музыкантов после того, как провел столько напряженных часов с Тревором? Жалеет ли он, что связался с Тревором, а не с экзотическим Кальвином, который играет на гитаре, а в ушах носит серебряные амулеты, которому нет нужды показывать, как заниматься любовью?

А что, если так и произошло? Что, если Кальвин предложил его подвезти, и глаза их встретились в совершенном взаимопонимании, какого мне никогда не постигнуть, и где-нибудь на полпути сюда они съехали с дороги на обочину и Кальвин в машине сделал ему минет? Что, если это происходит прямо сейчас? Его руки сцеплены в обесцвеченной шевелюре Кальвина, спина его выгнута, как была она выгнута для меня, его гладкий сладкий член входит в рот Кальвина так же гладко и полно, как входил в мой? Что, если он никогда не вернется?

Тревор поднес левую руку к губам, впился зубами в складку кожи у запястья. Боль немного прочистила ему мозги, остановила гонку параноидальных фантазий, возникавших даже быстрее, чем он успевал разубеждать себя. Он знал, что Зах не с Кальвином. Но он так же знал, что при других обстоятельствах Зах, возможно, был бы с ним. Как ни иррационально это было, эта мысль все равно причиняла боль.

Наконец он услышал звук подъезжающей машины. Хлопнула одинокая дверца. Потом шаги Заха пересекли веранду, вот Зах на ощупь пробирается через темную гостиную. Тревор услышал, как он на что-то наткнулся, выругался вполголоса и остановился.

– Трев? – неуверенно позвал он.

Тебе нет нужды отвечать. Ты можешь просто оставить его стоять в темноте одного.

ХВАТИТ- приказал он себе. И откуда, черт побери, взялась эта мысль?

Свет залил коридор, косым клином упал в дверь спальни. Зах вошел, присел на край постели и через одеяло обнял Тревора.

Перекатившись на спину,Тревор обнял его в ответ. Волосы у Заха были влажные и пахло от него мылом, шампунем и восхитительно чистой кожей.

– Ты душ принимал?

– Ага. У Терри. У него крутая ванна, огромная такая старомодная штука на когтистых лапах.

При упоминании когтелапой ванны Терри Тревора захлестнуло безотчетное облегчение. Доверие, напомнил он самому себе. Но двадцать лет доверие не было частью его существования; оно не возникнет безоговорочно за каких-то пару дней.

Руки Заха забрались под одеяло.

– Мне пару часов не надо возвращаться в клуб.

– Никогда не сбавляешь оборотов, а?

– Нет, – признался Зах. – Особенно если у меня есть выбор.

– Ты не мог бы просто лечь под одеяло и обнять меня?

– Нет проблем.

Зах скинул кроссовки, стащил одежду и пристроился рядом с Тревором. Он закинул руку Тревору на грудь, положил голову ему на плечо. Тело его было расслабленным и очень теплым.

– О-о-о-о, – простонал он. – С тобой так хорошо. Не дай, мне заснуть.

– Спи, если хочешь, – сказал ему Тревор. – Я как раз выспался. Я тебя разбужу через час.

– Ты уверен?

– Для меня не проблема не спать.

– Ты останешься со мной?

– Честное слово.

– М-м-м… – Зах глубоко и удовлетворенно вздохнул. – Я люблю тебя, Трев… Ты самое лучшее, что со мной когда-либо случалось…

Он вскоре задремал, а Тревор лежал, всматриваясь в темноту, переваривая сказанное Захом.

Он не понимал, как он может быть лучшим, что когда-либо случалось вообще с кем-то, не говоря уже о ком-то вроде Заха. Его жизнь расцвечена несчастьями. Вероятно, он сумасшедший. Он ни на кого не может опереться; у него не хватит сил, чтобы служить кому-либо опорой. Возможно, у Тревора Мак-Ги хватило бы, но Тревор Блэк на такое просто не годен.

И все же Зах произнес эти слова. А Тревор не думал, что Зах ему лжет.

Интересно, что будет, если Заху придется уехать? Захочет ли он, чтобы Тревор поехал, с ним? И если захочет, сможет ли Тревор это сделать? Хотя он вернулся в этот дом, думая, что, вероятно, умрет здесь, он обнаружил, что вообще больше не хочет умирать. Но он все еще не нашел того, что искал. Или нашел?

Ты вернулся в поисках семьи. Возможно, твоя ошибка в том, что ты полагал, что это означает Бобби, Розену и Диди. Кинси и Терри приняли тебя в свой круг, выказали к тебе доброты больше, нем все чужие. Кого ты обнимаешь сейчас, если не члена своей семьи?

Но я не хочу, чтобы он уезжал. Я правда не хочу.

Тут в голову Тревору пришла мысль, от которой у него едва не зашлось сердце и пересохло во рту. Мысль эта была: Может, Бобби думал, что мама собирается бросить его, уехать, забрав меня и Диди? И, может быть, он тоже не хотел, чтобы мы уезжали?

Тогда почему он оставил меня в живых? Почему он меня отпустил?

Потому что знал, что ты художник. Вот оно. Он знал, что ты вернешься. Художники всегда возвращаются в места, создавшие их и ставшие местом их погибели.

Взять хоть Чарли Паркера. Свои зрелые годы он вполне мог бы доживать во Франции, где к американским джазменам относились как к особам королевской крови, где расовых предрассудков почти не существовало, где героин был крепким и чистым и где не придирался закон. Но Птица просто не мог. Ему надо было лететь к призрачным огням Пятьдесят второй улицы, в клубы, где не мог уже играть, в огромный голодный человеческий муравейник, превративший его имя в легенду, в страну, которая убьет его в тридцать пять. Он должен был вернуться. Он должен был все увидеть и услышать. Он был художник.

Ладно, думал Тревор. Я здесь. Но рисовать я буду то, что я, черт побери, хочу рисовать. И я ни за что не причиню больше боли Заху, никогда.

Как будто в ответ Зах застонал во сне и уткнулся лицом в плечо Тревора. Тревор погладил его волосы и гладкий изгиб спины. Интересно, кто или что населяет кошмары Заха? Была ли это тяжелая рука, ложащаяся ему на плечо, стальные наручники, за которые его волокут в тюрьму, где его ждут кровавое изнасилование и смерть? Или это ясные прозрачно-пустые глаза и жестокий язык матери или тяжелые кулаки отца? Или это нечто не столь конкретное: образ, едва уловимый в зеркале, тень, мелькнувшая на стене?

Ночь была совсем тихой. Тревор слышал потаенные мелкие скрипы дома, отдаленное треньканье дорожного движения, пронзительное пиликанье насекомых в высокой траве во дворе. Но ближе, чем все это, даже ближе, чем собственное, он слышал дыхание Заха и стук его сердца.

Тревор крепче прижал к себе Заха и стал думать о всех тех местах, от которых он ни за что не откажется.

ено, ты уедешь со мной. В этом я клянусь.